IV

Ополаскивания

Я написал, что рвотные средства римлян отвратительны для наших деликатных нравов; но боюсь, что совершил оплошность и теперь вынужден отречься от собственных слов.

Объяснюсь.

Почти сорок лет назад некоторые особы из высшего общества, почти всегда дамы, имели обыкновение ополаскивать рот после еды.

С этой целью перед тем, как встать из-за стола, они поворачивались спиной к сотрапезникам, лакей подносил им стакан воды на блюдце, они отпивали глоток и выплевывали его в блюдце, после чего слуга все уносил; операция, таким образом, проходила незаметно.

Мы изменили все это.

Теперь в доме, где кичатся своими прекрасными обычаями, слуги после десерта разносят гостям чаши с холодной водой, посреди которой находится стаканчик с теплой. Тут на глазах друг у друга все окунают пальцы в холодную воду, делая вид, будто моют их, потом набирают в рот теплой воды из стаканчика, шумно полощут и выплевывают обратно.

Я не единственный, кто восстал против этого нововведения, равным образом бесполезного, неприличного и вызывающего брезгливость.

Бесполезного, потому что у всех тех, кто умеет есть, рот в конце трапезы уже чист, поскольку очищен либо каким-нибудь фруктом, либо омыт содержимым последних бокалов, которые обычно выпивают за десертом. Что же касается рук, то лучше пользоваться ими так, чтобы не пачкать; а впрочем, разве каждому не положили салфетку, чтобы вытереть их?

Неприличного, потому что, согласно общепринятому принципу, всякое омовение, в том числе и полоскание, следует делать, уединившись в туалетной комнате.

Но особенно гнусно это нововведение потому, что самые прелестные и свежие уста теряют все свое очарование, когда присваивают себе функцию извергающих органов; а что же будет, если этот рот некрасив и несвеж? И что можно сказать об огромных пропастях, которые, разверзаясь, кажутся бездонными да вдобавок являют нам порой источенные временем однообразные пики? Proh pudor!

Таково нелепое положение, в котором мы очутились из-за показного, претенциозного чистоплюйства, не свойственного ни нашим вкусам, ни нашим нравам.

Когда единожды преступаешь определенные границы, то уже не знаешь, где следует остановиться; так что я не могу предугадать, какие еще гигиенические правила нам навяжут.

С той поры как официально появились эти новомодные чаши (bowls), я сокрушаюсь денно и нощно. И, как новоявленный Иеремия, оплакиваю извращения моды, поскольку, много поездив и много повидав, вхожу теперь в гостиные, заранее содрогаясь от возможной встречи с той гнусностью, что именуется chamberpot.

V

О том, как провели Профессора и разгромили генерала

Несколько лет назад газеты возвестили нам об открытии нового аромата, а именно эмерокаллиса, луковичного растения, которое и в самом деле обладает очень приятным запахом, напоминающим запах жасмина.

Я довольно любопытен и даже немного зевака – вот эти-то две причины, вернее, их сочетание и довело меня до Сен-Жерменского предместья, где я должен был найти этот аромат – ноздрей очарование, как говорят турки.

Там меня приняли как ценителя и извлекли для меня из аптечной, неплохо оснащенной дарохранительницы маленькую, весьма тщательно завернутую коробочку, которая, казалось, содержала две унции драгоценных кристалликов, – эта любезность обошлась мне в три франка, согласно правилам вознаграждения, размер и принципы коего г-н Азаис расширяет каждый день.

Человек легкомысленный сразу же развернул бы это, понюхал и продегустировал.

Профессор же поступает иначе; я поразмыслил и решил, что в подобном случае следует удалиться; так что я отправился к себе домой солидным, размеренным шагом и вскоре, устроившись на своем диване, приготовился испытать новое ощущение.

Я достал из кармана душистую коробочку, избавил ее от обертки и обнаружил три отпечатанных листка, относящихся к эмерокаллису – к его природной истории, к его выращиванию, к его цветкам и к изысканному наслаждению, которое сулит использование его аромата, либо сосредоточив его в пастилках, либо использовав для приготовлении блюд, либо, наконец, в спиртных напитках и мороженом, которые могут появиться на наших столах. Я внимательно прочитал все три отпечатанных вложения: 1) чтобы вознаградить себя за то, о чем говорил выше; 2) чтобы подобающим образом подготовить себя к оценке нового сокровища, добытого в растительном царстве.

После чего с надлежащим почтением открыл наконец коробочку, предполагая, что она наполнена пастилками. Но какая неожиданность, какая боль! Там обнаружился прежде всего второй набор из трех отпечатанных листков, которые я только что пробежал глазами, и лишь как добавление к ним – то, ради чего, собственно, я и совершил путешествие в наше аристократическое предместье, – примерно две дюжины вожделенных пастилок, выглядевших будто конические таблетки для воскурений.

Прежде всего я их продегустировал и должен воздать должное истине: они и вправду были довольно приятными на вкус, что лишь усугубило мои сожаления о том, что, несмотря на видимость, они оказались в столь малом количестве. И, честно говоря, чем больше я об этом думал, тем больше склонялся к мысли, что меня надули.

Я вскочил, намереваясь немедленно отнести коробку обратно ее продавцу, пусть даже он удержит цену за нее, но вдруг, увидев в зеркале свои седины, лишь посмеялся над своей порывистостью и снова сел со вполне естественным чувством горечи, которое долго не хотело меня покидать.

Впрочем, меня удержало еще и некое частное соображение: тут речь шла об аптекаре, а ведь не прошло и четырех дней, как я стал свидетелем крайней невозмутимости членов этого почтенного сообщества.

Так что вот еще один анекдот, с которым моим читателям надлежит ознакомиться. Сегодня (17 июня 1825 года) я собираюсь поведать его. Только бы это не привело к общественному бедствию, боже упаси!

Итак, однажды утром я отправился навестить генерала Бувье дез Экла́, моего друга и земляка.

И обнаружил его расхаживающим по своей квартире, возбужденно теребя в руках какой-то исписанный листок бумаги, который я издали принял за стихотворение.

– Вот, держите, – сказал он, протягивая мне его, – и скажите свое мнение, вы ведь в этом разбираетесь.

Я взял бумажку и, пробежав ее глазами, был весьма удивлен, поскольку это оказался счет за поставленные лекарства; выходило, что я был призван высказаться отнюдь не как поэт, но как фармаколог-консультант.

– Право же, друг мой, – сказал я генералу, возвращая ему его собственность, – вы ведь знаете повадки корпорации, к которой обратились; быть может, они немного и перестарались, но вы-то зачем вырядились в расшитый золотом мундир с тремя орденами и парадную шляпу? Это три отягчающих обстоятельства, так что ничего хорошего не ждите.

– Да замолчите же! – сказал он мне с раздражением. – Мое положение ужасно. Впрочем, вы скоро сами полюбуетесь на этого живодера, я велел его позвать; когда он придет, поддержите меня.

Он еще говорил, когда дверь открылась и вошел человек лет пятидесяти – высокий, степенный, безукоризненно одетый во все черное, вся физиономия которого так и дышала суровостью, а в чертах от губ до глаз читалось что-то сардоническое.

Он подошел к камину, сесть отказался, и я стал молчаливым свидетелем следующего диалога, который воспроизвожу дословно, – настолько он врезался мне в память.

Генерал: Сударь, бумажка, которую вы мне прислали, – это настоящий аптекарский счет, и…

Черный человек: Сударь, я вовсе не аптекарь.

Генерал: Но кто же вы тогда?

Черный человек: Я фармацевт.

Генерал: Ну что ж, господин фармацевт, ваш посыльный должен был сказать вам…

Черный человек: Сударь, у меня нет посыльных.

Генерал: Кто же тогда этот молодой человек?

Черный человек: Это мой ученик, сударь.

Генерал: Я хотел вам сказать, сударь, что ваши снадобья…

Черный человек: Сударь, я не продаю никаких снадобий.

Генерал: Что же вы тогда продаете?

Черный человек: Сударь, я продаю медикаменты.

Дискуссия на этом и закончилась. Генерал, стыдясь, что допустил столько синтаксических ошибок и так мало преуспел в познании фармацевтического жаргона, смешался, забыл, что хотел сказать, и заплатил все, что от него требовали.