О диете

(Продолжение)

108. Пока я, как любящий и немного снисходительный отец, очертил границы диеты, призванной уберечь вас от тучности; добавим сюда кое-какие наставления против излишнего веса, который у вас уже имеется.

Выпивайте каждое лето тридцать бутылок сельтерской воды: один большой стакан поутру, два перед завтраком и столько же перед сном. Приучайте себя к белым винам, легким и с небольшой кислинкой, таким как анжуйские. Бегите от пива, как от чумы, почаще велите подавать себе редис, артишоки с перечным соусом пуаврадой, спаржу, сельдерей, испанские артишоки. Из мяса отдавайте предпочтение телятине и птице; у хлеба ешьте только корочку; в сомнительных случаях справляйтесь у доктора, который приемлет мои принципы; и в какой бы момент вы ни начали им следовать, вскоре вы станете свежими, привлекательными, расторопными и с таким прекрасным самочувствием будете пригодны ко всему.

Наставив вас таким образом на верный путь, я должен показать вам и его подводные камни – из опасения, как бы вы, слишком увлекшись жироборчеством, не преступили запретную черту.

Подводный камень, о котором я хочу вас предупредить, – это обычно употребление кислот, которое порой советуют невежды, но опыт всегда показывал, что ни к чему хорошему это не приводит.

Опасности кислого

109. Среди женщин бытует пагубное заблуждение, ежегодно доводящее до смерти немало юных барышень, а именно что кислое, и особенно уксус, предохраняет от излишней полноты.

Разумеется, постоянное употребление кислого вызывает похудение, но при этом лишает лицо свежести, разрушает здоровье, жизнь; и хотя лимонад – самый мягкий из кислых напитков, мало найдется желудков, способных долго его переносить.

Сколько ни внушай людям истину, которую я только что изрек, – лишним это не будет; среди моих читателей мало найдется тех, кто не смог бы предоставить мне какое-нибудь наблюдение, ее подтверждающее, однако я предпочитаю следующую историю, ставшую для меня в некотором роде личной.

В 1776 году я жил в Дижоне, изучал в тамошнем университете право, а также прослушал курс химии у г-на Гитона де Морво, бывшего в ту пору в звании генерального адвоката, и курс домашней медицины у г-на Маре – непременного секретаря Академии и отца герцога де Бассано.

Я питал дружескую симпатию к одной из самых красивых девушек, о которых моя память сохранила воспоминания. Я уточняю: именно дружескую симпатию, что, строго говоря, верно, хотя и удивительно, ибо меня тогда обуревали совсем другие влечения, по-своему тоже очень требовательные.

Эта дружба, которую нужно принимать именно за то, чем она была, а не за то, чем могла бы стать, с первого же дня имела характер некоей непринужденной задушевности, которая переросла в доверие, казавшееся нам совершенно естественным, а наши бесконечные перешептывания ничуть не тревожили ее матушку, будучи по-детски невинными. Луиза была очень красива, а главное – обладала той классической, юной, в правильной пропорции полнотой, которая составляет усладу глаз и достоинство подражающих природе искусств.

Хоть я и был всего лишь ее другом, но вовсе не был слеп и прекрасно замечал ее прелести, которые она позволяла видеть либо угадывать, а может, они кое-что и добавляли (но так, что я об этом не догадывался) к целомудренному чувству, которое привязывало меня к ней. Как бы то ни было, однажды вечером, присмотревшись к Луизе с гораздо бóльшим вниманием, чем обычно, я сказал ей:

– Милый друг, вы не больны? Мне кажется, вы похудели.

– О! Вовсе нет, – ответила она мне с улыбкой, в которой было что-то меланхоличное, – я хорошо себя чувствую, а если немного и похудела, то в этом отношении могу немножко потерять, нисколько не обеднев.

– Ни терять, ни приобретать, – вскричал я пылко, – вам совершенно ни к чему! Оставайтесь такою, какая вы есть, вы просто прелестны, так бы и съел!

И добавил прочие подобные фразы, которые двадцатилетний друг всегда имеет под рукой, чтобы пустить в ход.

После того разговора я наблюдал за девушкой с интересом, к которому примешивалось беспокойство, и вскоре заметил, как побледнела ее кожа, запали щеки да и прочие прелести поблекли… О! Насколько же красота хрупка и недолговечна! Наконец мы встретились с ней на балу, куда она еще явилась как обычно; я добился от нее, чтобы она передохнула во время двух контрдансов, и, воспользовавшись этим перерывом, получил от нее признание, что, устав от шуточек кое-кого из своих подруг, которые предсказывали ей, что через пару лет она раздастся вширь, как святой Христофор, и наслушавшись советов других, она пыталась похудеть, выпивая с этой целью по стакану уксуса каждый день в течение месяца. Она добавила, что раньше никому не говорила об этом опыте.

Я содрогнулся, почувствовав весь размах грозившей ей опасности, и на следующий же день рассказал все матери Луизы, обожавшую свою дочь, и та встревожилась не меньше моего. Не теряя времени, мы объединились, проконсультировались у врачей и начали лечение. Напрасные усилия! Источники жизни были непоправимо повреждены, и уже в тот момент, когда мы забили тревогу, надежды не оставалось.

Так прелестная Луиза, последовав неблагоразумным советам, довела себя до ужасного состояния, которое усугубилось крайним измождением, и упокоилась навеки, едва достигнув восемнадцати лет.

Она угасала, бросая горестные взоры в будущее, которого для нее уже не существовало; и мысль о том, что она сама, хоть и невольно, загубила свою жизнь, сделала ее конец еще более мучительным и скорым.

Это был первый человек, чью смерть я видел вблизи, ибо свой последний вздох она испустила у меня на руках, когда, следуя ее желанию, я приподнял ее, чтобы она смогла увидеть дневной свет. Примерно через восемь часов после ее смерти безутешная мать попросила меня сопровождать ее во время последнего посещения останков дочери; и мы с удивлением увидели, что в лице девушки появилась какая-то лучащаяся экстатичность, которую мы прежде никогда не наблюдали. Я был удивлен, но ее матушка увидела в этом некое утешительное предзнаменование. Однако случай оказался не так уж редок – Лафатер упоминает об этом в своем «Трактате о физиогномике».