3
Когда я вышел из дома, то увидел, что «Нива», которую я вечером припарковал под окнами, унизительно скособочилась на правую сторону. Оба правых колеса были проколоты. Я постоял на дороге в некоторой растерянности, бесплодно раздумывая о том, зачем и кто мог это сделать. У машины был жалкий вид, как у собаки с перебитыми ногами.
Я спустился вниз по улице до площади, и около приюта для стариков меня догнал похоронный желтый автобус. Я махнул рукой, и он готовно остановился. Я влез внутрь и подивился тому, что для маршрутного автобуса даже никто не постарался сделать нормальные лавочки поперек салона, здесь сиденья были как в обычном катафалке, вдоль бортов.
Странная жизнь. И надо было вписываться в ее реалии. Не спрашивая меня, водитель автобуса через несколько минут притормозил около здания прокуратуры. Все тут действительно знали друг друга.
В приемной меня встретил Бала.
– Вы еще не знаете новость? Мазута задержали городские… Так до дома и не добрался…
– Потом-то отпустили? – Я посмотрел на своего помощника.
– Получилось так. Патруль увидел его на пристани. Привез в отделение милиции… – Бала опирался на сейф, я подозревал, что, несмотря на молодость, моего помощника мучает радикулит. Он и со стула приподнимался в два приема – привставал, затем начинал разгибаться. – Мазут сослался на вас, но ему не поверили. Позвонили дежурному…
– Но после этого-то отпустили?
– Сообщили в областное управление внутренних дел, в обком. Кто-то передал Первому, что водный прокурор отказал в санкции. Митрохин позвонил прокурору области…
Я почувствовал себя мальчиком, которому взрослые публично приказали выйти из-за стола.
– При чем здесь прокурор области? Речь идет о преступлении, отнесенном к компетенции водной прокуратуры…
Бала хмыкнул, но это было скорее от растерянности:
– От территориальной милиции прямой путь в территориальную прокуратуру. Митрохин работает с нею в контакте. Они до нас вели все дела о браконьерах.
– Что с Касумовым?
– Прокурор области арестовал его на четырнадцать суток.
– Беззаконие… – Надо было ехать в прокуратуру Восточнокаспийской области, но на девять было назначено оперативное совещание. – Народ подходит? – спросил я.
– Почти все здесь. Курят.
Оперативное совещание прошло под знаком ареста Мазута. Начальник рыбинспекции Цаххан Алиев не скрывал удовлетворения:
– Мазут – бродяга, бандит, Игорь Николаевич, – несколько раз повторил он. – Злостный рецидивист-браконьер. Пять раз за браконьерство привлекали… Главный враг Сережки Пухова был на этом участке…
– Не фантазируй! – неожиданно откликнулся дремавший Бураков. – Не был он враг Сережки! Мазут браконьерствовал. Сережка ловил – вот и вся вражда!..
– Да ладно! Много ты знаешь! Спишь, и спи! Тебе бы главное – поменьше шевелиться… – махнул на него рукой начальник рыбинспекции.
– Когда шевелишься больше, чем надо, – суета одна получается, – ответил, не открывая глаз, Бураков. – А ты что, Алиев, всерьез подозреваешь Мазута?
– Никого я не подозреваю, – сердито буркнул Алиев. – Это вам надо подозревать или оправдывать. Но знаю, что воевали они всерьез…
– А ты в курсе, что Мазут вытащил Пухова из воды, когда он чуть не утоп у банки Зубкова?
– Ну да, вытащил! До этого Сережка два часа на моторе гонял за ним, пока Мазут его на камни не завел! Если бы Сережка утонул тогда, Мазуту срок обломился бы как из аптеки!
– А кто узнал бы про это? – сонно поинтересовался Бураков. – Людей там не было!
– Были! Монтажники из Нефтегаза…
Говорили громко и много – не по делу. Но скольких я видел в жизни следователей и прокуроров, криминалистов и оперуполномоченных – толковых, юридически грамотных, – которые за всю свою деятельность никогда не раскрыли ни одного убийства!
Это давалось всегда только избранным, отмеченным особым даром. Сильные стороны таких людей нередко являлись продолжением их недостатков – неумения мыслить абстрактно, ограниченности, агрессивного, неуемного честолюбия.
Я смотрел на окружающих меня сыщиков и думал: кто из них может оказаться сейчас наиболее удачливым? Уравновешенный, косая сажень в плечах, Бураков, разглядевший поэта Евтушенко на этикетке спичечного коробка, посвященного Циолковскому? Горячий, идущий прямиком к цели Хаджинур Орезов? Мой тихий, сутулый, многодетный следователь Ниязов – вечно занятый проблемами детского сада, лекарств, панамок, колготок… А может, я сам?
Полковник Эдик Агаев величественно молчал, передоверив мне все полномочия. Вновь созданное управление внутренних дел Каспийского бассейна уже объявило о присылке бригады проверяющих – не менее трех ревизоров, обещавших перетряхнуть все его бумаги, и мой однокашник чувствовал себя весьма неуютно.
– Этих людей хорошо допросили, тех, кому Пухов помогал вечером перетаскиваться? Джалиловых? – спросил я.
– Хорошо, – крикнул Хаджинур. Он сидел в углу у балюстрады. Между полами его незастегнутой кожаной куртки виднелся ремень, шедший под мышку – к кобуре. – Я сам с каждым говорил. Они ночевали на новой квартире.
– И никто не выходил до утра?
– Никто. Первым ушел в семь утра зять – на работу. Я беседовал с бригадиром, он лично инструктировал его в половине восьмого. Надо еще учесть: Сергея перед его гибелью видели много людей. Он весь день провел в центре. Жене ничего утром не сказал. Ушел, и все. Может, ему кто-то был нужен?
На этот счет у меня имелась своя версия: Пухов искал встречи со мной. Наедине. Вне этих стен.
Извинившись, я вышел в приемную. Гезель была на месте, на-столе перед ней стоял красивый, старинной работы, глиняный кувшин – по утрам Гезель выходила на угол, где старая армянка в киоске каждый раз открывала специально для нее свежую банку виноградного сока.
– С Пуховой ты можешь меня связать, Гезель? Ты давно видела ее?
– Жену Сережи Пухова? – удивилась она. – Сегодня. Вернее, сейчас. Она, кстати, спросила, когда у вас прием.
– Какое совпадение!
– Я сказала – «по понедельникам».
– Гезель! Сегодня только четверг!
– В обед она собирается на кладбище…
– Ничего не поделаешь, – сказал Бураков, когда после совещания рассказал о плачевном состоянии, в котором пребывает прокурорская «Нива». – Надо посылать Рустама, чтобы чинил колеса, – Он покачал головой, похлопал себя по толстому животу.
– И все? – спросил я.
– А что поделаешь? Все равно виновника не найдем. Такие вещи можно вскрыть только случайно.
– Постарайтесь объяснить мне, зачем это сделали?
– Ну как зачем? – развел руки Бураков. – В порядке общей дисциплины. Чтобы знали, что не вся власть у вас.
– Может, все-таки из хулиганства?
Бураков посопел в короткие широкие ноздри, будто продул двустволку, потом сказал:
– Не думаю, что из хулиганства. Это вас все-таки припугивают.
– Кто, зачем?
– О-о-о, если б я знал, – сказал Бураков. – Такие уж условия игры. Вам намекнули, что здесь на каждого можно найти управу. Они ведь знали, что вы не будете поднимать сильный скандал.
– А почему они, по-вашему, это знали?
– У нас все про всех знают. Знают, что вы вчера ужинали с девушкой в ресторане, выпили пару рюмок коньяка, а потом ездили на машине, что запрещается. Уже основание, чтобы вас вздрючить. Потом поставили машину около дома, а не оставили в прокуратуре… Есть тактика упреждающих ударов, – рассудительно заключил Бураков. – Вперед ваших шагов они вам легонечко так по носу дали, чтобы вы знали: полезете дальше – они вам найдут укорот серьезнее. Сейчас я скажу Рустаму!
Он вышел, но в ту же секунду голова его снова показалась в дверях.
– Вас тут ждут… – Он выразительно мигнул.
Я вышел в приемную. Там было несколько человек – Бала, Ниязов, еще кто-то. В углу весьма решительно, не глядя ни на кого, с голыми коленками, в черном траурном платье и таком же черном платке сидела жена Умара Кулиева. Я едва не назвал ее про себя вдовой, хотя приговоренный к расстрелу муж Кулиевой пока еще был жив.
– Ко мне? – спросил я. Она поднялась. – Проходите.
Едва мы уединились, за дверью кабинета воцарилась полная тишина. Я словно кожей почувствовал интерес моих коллег, вызванный приходом Кулиевой.
Я предложил ей сесть. Она села недовольно, ничем не дав понять, что помнит нашу первую встречу – на улице, накануне убийства Пухова.
– Гезель передала вам мое приглашение? – спросил я.
Она подняла голову. В приемной скрипнули половицы, затем послышались чьи-то приглушенные шаги на балконе. Я поднялся, закрыл балконную дверь.
Кулиева молчала. Я начал разговор снова:
– Тогда, в переулке, вы хотели ко мне обратиться. Может, по поводу мужа?
– А что по поводу мужа? – Она вскинула голову. По ее манерам я угадал в ней несовершеннолетнюю. В школе ее не обучили ни полным предложениям, ни интонациям вежливости. – И так все знают. Знают и молчат… Она дернула носом.
– Молчат? О чем?
Она пожала плечами. Разговаривать с ней было одно удовольствие.
– Кто все? – снова спросил я.
– А все!.. – Она махнула рукой.
– Я, например, ничего не знаю.
– Вы – другое дело! Я говорю про местных!
– И Гезель?
– Ну, Гезель сейчас ничего не интересует, кроме своего живота…
Кулиева упорно не хотела смотреть мне в глаза.
– Но что же они знают, эти «все»? Ваш муж невиновен?
Я попал в точку.
– Конечно, нет!
– А приговор? Он вошел в законную силу…
– Подумаешь! Рыболовные сети Умару подкинули, а потом будто бы нашли!..
– Кто подкинул?
– Милиция, рыбнадзор…
Иного я и не ожидал от жены осужденного. Но меня интересовал Сергей.
– А Пухов верил, что ваш муж невиновен?!
– Сергей потом узнал… – Мне показалось, в ее отношении ко мне наметился поворот. – Сначала и Пухов не хотел ничему верить. Год не хотел верить! А когда Мазут передал ему записку от Умара…
– Касумов? Разве они не враждовали? В приговоре указано, что ваш муж в тот вечер поджег «козлятник» Касумова и Мазут с Ветлугиным его едва затушили…
– Ветлугин! – Она как-то странно взглянула на меня. – Вы сначала узнайте, что они с ним сделали, с Ветлугиным…
– Что вы имеете в виду?
В приемной послышалась громкая речь. Это Эдик Агаев о чем-то спросил Балу. Бала ответил. Мой заместитель как-то удивительно робел перед начальником милиции. Агаев интересовался – на месте ли я. Затем в дверях появился он сам – высокий, барственный, остановил холодный начальственный взгляд на Кулиевой, многозначительно помолчал.
– Я зайду позже, – сказал он. – Есть важные новости… – Он так же величественно удалился.
Мгновенного этого вторжения оказалось достаточно, чтобы уничтожить наметившееся было движение ко мне моей посетительницы.
– А-а… Что зря говорить! Не верите – ну и не верьте… – Она сделала движение подняться.
– Подождите!
– Ничего я вам не скажу!
– Вы сказали, что Мазут передал Пухову записку от вашего мужа… Когда это было? Перед нашей встречей с вами?
– Не знаю.
Она снова сделала движение подняться. И потому, что она делала все во вред себе, я был готов ей верить.
– У Мазута связь с тюрьмой?
– Пусть он сам вам и объявит. А я ничего не знаю… – грубо сказала она.
Момент был упущен.
Я вдруг вспомнил девчонку, которая жила в нашем дворе во времена моей юности. Многие ребята из дома с нею спали, но каждый раз ее предстояло завоевывать заново: наутро она ни с кем из них не желала здороваться.
– Все, что ли? – Она поднялась, поправила сбившееся над голыми коленями платье.
Я пожал плечами. Она вышла, не попрощавшись.
– А где… – спросила меня через минуту Гезель, она отлучилась из приемной, чтобы наполнить заварной чайник.
Я только развел руками.
– С ней бывает, – успокоила Гезель, – убежит, хлопнет дверью, а потом, смотришь, опять идет как ни в чем не бывало…
Мне показалось, Кулиеву напугал барственно-надменный вид начальника милиции, брошенный на нее презрительный, злобный взгляд.
Надо же было ему появиться в эту минуту!
– Гезель, – попросил я, – мне нужен один материал. Попытайся его найти…
– Конечно!
– Материал о несчастном случае с Ветлугиным.
– Потрясающая новость!.. – Агаев, к которому я зашел, поднялся из-за стола мне навстречу. Бисеринки пота блестели у него на висках. Он, не глядя, достал батистовый платок и так же, не глядя, промокнул их. – Я узнал, почему арестовали Мазута! Сначала я решил, что Довиденко просто хотел утереть нос водной милиции и водной прокуратуре… Нет!
Еще в школе Агаева и его компанию отличала поразительная осведомленность. И не только в отношении учителей и директора. Они коллекционировали фамилии директоров заводов и управляющих, инструкторов, заведующих отделами ЦК, не говоря уже о командующих военными округами, министрах, председателях госкомитетов и их заместителей.
Впрочем, в этом не было ничего удивительного – в компанию их входили в основном сынки республиканской номенклатуры. Удивительно другое – информированность эта никем в школе не ценилась, а успеваемость компании была даже ниже средней.
– Ночью передали с парома «Советская Нахичевань»… – сказал Агаев, складывая платок и убирая его в карман. – К матросу на трапе подошла цыганка. Сказала, что за «козлятником» Касумова, на Берегу, есть тайник. Он закрыт камнем. В нем будто бы находится пистолет, из которого Мазут убил Пухова…
– Что за цыганка? – спросил я.
– В том-то и дело! Пока матрос бегал за помощником по пассажирской работе, цыганки все перемешались – там целый табор!
– Нашли?
– Искали. Но безрезультатно. Информация пошла не через нас, а по старому каналу – через территориальную милицию и прокуратуру области. Нас только сейчас подключили. И то – областное управление настояло! Генерал Эминов!
– Безобразие…
– Это не все! Они сразу поехали на метеостанцию и все изъяли. «Макаров» с запасной обоймой с патронами. Все – в управлении внутренних дел области. Довиденко дал им свое благословение.
– Все это делается в обход нашей прокуратуры, – сказал я. – Я буду сейчас говорить с прокурором области.
– Довиденко можете не застать… – заметил Агаев. – Он собирается в обком. Там. Кудреватых. Приехал из Москвы…
В отличие от моих сотрудников, этот всегда все знал.
Я спустился во двор.
Человека, проколовшего колеса на ночевавшей под моими окнами прокурорской «Ниве», Буракову найти, конечно, оказалось не под силу. Хотя это и было легче, чем разыскать убийцу рыбинспектора Пухова. Об этом поведал мне на чистейшем русском языке шофер-милиционер Рустам, спортивного вида туркменский парнишка, не знавший ни слова по-туркменски. Он успел устранить оба повреждения и коротал время перед дежурной частью.
– Спасибо, Рустам, – поблагодарил я.
Сверху упало несколько капель – я поднял голову. Над балюстрадой, сквозь расползавшиеся по балконам не распустившиеся пока лозы винограда, показалось погруженное в мир собственных ощущений прекрасное лицо Гезель. Она занималась единственным достойным в ее состоянии занятием для беременной женщины в водной прокуратуре – поливала тюльпаны.
Прокурор области Довиденко принял меня как бедного родственника. Следуя сформулированной Бураковым «тактике упреждающих ударов», он «в порядке общей дисциплины» не дал мне войти – через секретаря предложил посидеть в приемной.
Хотя должности наши начинались одинаково – «прокурор», дистанция между нами была примерно такой же, как между «командиром» роты и «командиром» полка или дивизии. Однако, если я и был командиром роты, то – «особого назначения», абсолютно самостоятельной, автономной, подчинявшейся непосредственно министру.
Проигнорировав предложенное, я сразу протопал в кабинет. Как и в первый раз, когда я приезжал к нему знакомиться, Довиденко – длинный, худой как жердь – сидел за огромным, заваленным бумагами столом, лицо у него было серое, нездорового цвета, как у всех, кто проводит большую часть жизни в кабинете.
Впрочем, столов в кабинете было несколько. Тогда на соседнем лежала литература. Сейчас она тоже была здесь. Я не обратил внимания на название книг. Заметил лишь одну – «Прокуроры» Анатолия Безуглова. С автографом писателя.
– Ну, что у тебя стряслось? – спросил Довиденко милостиво, не имитируя, однако, движения тазом, как человек, который собирается подняться, чтобы поздороваться. Он отложил авторучку и протянул мне холодную потную ладонь.
– Если у тебя не очень важное – зайди к моему заму. Я каждую минуту могу уехать в обком…
Эдик Агаев обладал абсолютно точной информацией.
– Кудреватых приехал из Москвы. – Я дал понять, что тоже не лыком шит, и Довиденко с любопытством взглянул на меня. – Ну, что там с Касумовым? – спросил я. – Дело об убийстве Пухова у меня в производстве, а я даже не могу допросить подозреваемого!
Довиденко улыбнулся механической улыбкой человека, давно разучившегося улыбаться:
– Мне позвонил Митрохин: «Водники отпустили браконьера, который убил рыбинспектора…» – «Где? Что?» – «Передали с парома: рядом с «козлятником» тайник, а в нем пистолет, из которого совершено убийство…»
– А кто сообщил Митрохину? Ни я, ни мой помощник ничего не знали!
– Мир не без добрых людей…
Довиденко позвонили, он снял трубку.
– Да. Сейчас выхожу…
– А что Касумов? – спросил я. Довиденко запер сейф и двигался к двери. – Что он говорит?
– Касумов твердит, что он тайник этот ни разу не видел…
Мы вместе спустились в подъезд.
Я посмотрел на часы. Пора было ехать на кладбище, где я рассчитывал встретить вдову убитого рыбинспектора.
Пухова была одна. Она что-то поправляла среди венков. Рядом стояла тяжелая хозяйственная сумка.
Я поздоровался. Пухова доверчиво взглянула в мою сторону. Она ничем не дала понять, что узнала меня.
Я отошел. Фанерный обелиск со звездой на верхушке привлек мое внимание. Был он свежепокрашенный, новый, как и металлическая ограда, начинавшаяся непривычно высоко над землей. Дощечка на могиле гласила:
«Аббасов Саттар Габибулла-оглы, воин-интернационалист, инспектор рыбнадзора, 23 года, погиб при исполнении служебных обязанностей…»
Теперь, подумал я, обоих инспекторов связывает не только прежнее место работы.
Когда жена Пухова освободилась, я подошел.
– Вот зашла Сереже рассказать, как мы живем… – Пухова смахнула слезу. – Он ведь беспокоится там!
Против этого было трудно возразить.
– Как дети? – спросил я.
– Дети и есть дети. Младшую отправляю в Челекен, к старикам. Старшего в городской пионерский лагерь. Вы идете?
– Да.
Я оставил «Ниву» внизу, рядом с кафе, на двери которого было приколото объявление: «Кафе не работает. Нет воды».
Я взял у Пуховой сумку, она оказалась полной продуктов. Мы молча начали спускаться по тропинке, вокруг которой не было ни деревца – ничего, кроме могил и смерти.
Пухова что-то еще говорила – скорее, для себя.
– Вы меня не помните, – сказал я. – Я новый водный прокурор. Вы даже собирались ко мне на прием…
– Как же! – спохватилась она. – Кто-то из ваших спрашивал про Сережины бумаги. Разрешите… – Она нагнулась к сумке, которую я продолжал держать, быстро достала зеленоватую тетрадь, зажатую каким-то свертком. – Пожалуйста! В портфеле лежала вместе со школьными учебниками…
Я быстро открыл ее где-то посредине, потом в конце. Это был список браконьеров, задерживавшихся Пуховым. Почему-то я рассчитывал на большее.
– Спасибо.
Пухова отмахнулась:
– Зачем она мне…
– Других бумаг у вас не осталось? – спросил я.
– Нет. Меня уже спрашивали. И про докладную, которую Сережа посылал в Москву год назад…
– А кто?
– Спрашивал-то? Начальство… Цаххан Алиев. Из управления приезжали… Да где же я ее найду? У нас ведь даже обыск был тогда! Негативы искали… Сережа к докладной фотографии приложил, кто, значит, осетрину у браконьеров брал. Там и номера машин, и снимки…
– И что?
– Все забрали. Увезли. А сейчас ищут!
– А Сергею?
– Предупредили! Больше, мол, не делай, а то головы не сносишь. Вот и не снес.
Я завез Пухову домой, помог занести продукты и еще несколько минут постоял в маленькой, заставленной вещами прихожей.
На вешалке я увидел синюю, с форменной кокардой, фуражку Пухова, высокие рыбацкие сапоги. В глубине квартиры висел портрет в траурной рамке.
– Вы разрешите от вас позвонить? – спросил я.
– Пожалуйста, звоните.
Я набрал номер Агаева:
– Какие новости?
– Никаких. Если не считать того, что Мазут уже в красноводском следизоляторе… Генерал Эминов и областная прокуратура если берут, то берут крепко… – Я почувствовал в его словах укор.
– Я собираюсь подъехать на метеостанцию, посмотреть тайник…
– Дело хорошее. – Он не предложил мне себя в спутники.
Пока мы разговаривали, в дверь позвонили. Приехал Цаххан Алиев. Поздоровавшись, начальник рыбинспекции объяснил цель визита:
– Пухов сигнализировал о браконьерах. Вовремя мер не приняли, а сейчас высокое начальство как с цепи сорвалось. Требует копии докладной… Может, я рано заехал? – спросил он у Пуховой. – Вы хотели поискать бумаги. Искали?
– Да нет их. – Она махнула рукой. – Все тогда увезли! Пусть у себя ищут…
– Ну, ладно. Я все-таки еще заеду.
– А первые экземпляры? – спросил я у Цаххана, когда мы вышли.
– Как всегда… Списали. Переслали. Подшили. Отфутболили. И концов не видать. И копии найти не можем… Кстати, – он усмехнулся, что-то достал из кармана, протянул мне, – вы это никогда еще не видели…
Я взял в руки маленький полотняный мешочек, раздернул завязочку – черные сухари с какой-то темной пылью. Принюхался – перец.
– Что это? – спросил я.
– Это здешняя черная метка. Предупреждение о смерти.
– Где вы это обнаружили?
– «Обнаружил»! – усмехнулся он. – На веревочке к двери моего дома привязали. Предупреждают, чтобы я их не трогал. Но они меня напрасно пытаются испугать. Перед тем как сожгли Саттара Аббасова, мне тоже такую прислали. Я приносил к Буракову, показывал. Они ведь не на Саттара охотились – на меня…
– А. что Бураков?
– Сказал, что у каждого милиционера десяток таких дома. И у него, и у Агаева тоже… – Он спрятал метку в карман. – Но я им всем яйца поотрываю, прежде чем они до меня доберутся.
«Что за странные обычаи… – подумал я. – Черные метки присылают одним, а убивают других…»
Машину я вел сам.
Когда проезжали по центральной площади, мы с Балой стали свидетелями прибытия в обком двух высоких гостей.
Крупный мужчина с депутатским значком и Золотой Звездой Героя и моложавый стройный генерал вышли из белой – со шторками на стеклах – «Волги» и не спеша направились к подъезду. Их сопровождал уже знакомый мне зампредисполкома Шалаев.
– Кто такие? – спросил я Балу.
– Не знаете? Кудреватых, директор сажевого комбината. С ним генерал Эминов – начальник областного управления…
Мы выехали из города.
Серое, затянутое низкими облаками небо неслось нам навстречу. Земля вокруг проживала свой самый счастливый – медовый месяц, вся она была темно-зеленой, покрытой фиолетовым цветом верблюжьей колючки. Через две недели, знал я, от всего этого нежного цветения ничего не останется, поскольку это не степь, это пустыня. И она вернется в свой исконный желто-серо-белый выгоревший естественный цвет.
Бала был идеальный попутчик. Он не начинал разговора первым – ерзал, пыхтел, поправляя сползавшие на нос огромные свои очки, но все же был нем как рыба.
Трасса была пуста. Вблизи берега не было видно ни одной лодки, ни одной машины с перекупщиками. Все тот же космический ландшафт – пески да колючки – сопровождал нас вдоль всего пути. Пустая, все еще малообжитая земля. Совсем недавно несколько незадачливых путешественников, ехавших на маашне из Бекдаша* в Красноводск, рассказывал мне кто-то, решили сократить путь и поехали напрямик через пустыню. Спустя несколько недель их нашли мертвыми – заблудились в дороге, умерли. Видимо – от жажды. Шакалы поели останки.
Мы проскочили место, где в прошлый раз вместе с Хаджинуром остановили машину снабженца сажевого комбината. Впереди показалась метеостанция. Я не снижал скорости.
Теперь мы мчали вдоль серых песков. И разнотравье здесь было в основном сине-серое, цвета ветоши. Почва казалась известково-белой, на небольших барханах темными кляксами чернели колючки, разросшиеся до размеров кустарников. Справа показались серо-зеленоватые темные полосы.
Не доезжая метеостанции, я круто повернул к берегу. Затормозил.
Нас успели заметить – от метеостанции к нам потянулась делегация: жена Касумова, малюсенький, смуглый до черноты усатый человек – Бокасса, которого я видел во время осмотра трупа Пухова, знакомый высокий казах – он и сейчас был выпившим, а может, так и не протрезвел с того дня, мальчик в коротких шортах с маленьким магнитофоном на шее и еще несколько детей – мал мала меньше.
– Ну, как там он? – спросил Бокасса, крохотный «мальчик-дедушка» с толстыми усами. – Живой? – На лице его плавала та же, что и в прошлый раз, когда я увидел его впервые, странная гримаса – то ли печальная улыбка, то ли счастливый плач. – Как? Как? – Он наступал на нас с беспечной опасной шуткой сумасшедшего, и я принужден был ответить ему словами Хаджинура Орезова:
– Отойди, Бокасса, не путайся под ногами!
Карлик тотчас же забыл о своих вопросах, счастливая страдальческая улыбка стала выглядеть более веселой, даже игривой. Он присоединился к детям, став между мальчиком с «вок-меном» – самым крупным из детей, которому Бокасса доходил головой до плеча, – и самым меньшим.
– Ну, как он? – повторила жена Мазута, здороваясь. – Передачи принимают?
– Должны, – сказал я.
Она кивнула.
– Легко сказать – «принимают»… Я поеду, а с ними как? – Она показала на детей.
– Хорошо, – сказал я. – Соберите ему что-нибудь, мы захватим.
Она невнятно поблагодарила.
Я поискал глазами и увидел «козлятник» Касумова – он ничем не отличался от других таких же – прибитые «заподлицо» доски-«двадцатки» образовали глухой непроглядный круглый забор, достаточно высокий, поэтому взобраться снаружи и увидеть, что там, внутри, тоже не было возможности. От метеостанции к «козлятнику» тянулись электропровода. На калитке, навешенной изнутри и полностью прикрывавшей любые щели, висел огромный ржавый замок.
Я показал на забор.
– Откроете нам? Ключи есть?
Она полезла в карман цветастой, как у цыганок, юбки.
– Вот.
Втроем мы вошли в маленький, огороженный со всех сторон дворик. В середине находился домик или сарай, дверь которого забыли закрыть. Я заглянул внутрь – кроме верстака с инструментами там стоял еще маленький телевизор «Шилялис». На полу виднелось несколько гребных винтов, а на приколоченной к стене сарая перекладине висели два новеньких мотора «Вихрь-30».
Настоящая браконьерская база, подумал я.
– А где тут тайник нашли?
Не говоря ни слова, Касумова обошла изгородь – сбоку, со стороны моря, рядом с несколькими досками, лежал камень-валун, она нагнулась, с усилием откатила его.
– Это? – я удивился.
– Да.
Мы с Балой подошли ближе. Под камнем была отрытая, видимо, совсем недавно, не очень глубокая ямка. Дно ее устилал песчаник.
Все это было странно. Браконьер наверняка смог бы подыскать на берегу более надежный схорон.
Пока жена Касумова собирала передачу мужу, я снова осмотрел берег. Вдоль залива тянулся обширный пляж, устеленный мелким белым ракушечником. Огромные черные камни, видневшиеся в прибрежной полосе, были остатками древней скалы, обрушившейся в море.
– Передайте, пожалуйста. – Жена Касумова принесла узелок. Я увидел в нем лепешку, несколько луковиц, вяленую рыбу, овечий сыр.
– Слушайте, – сказал я, – ваш муж за последнее время ездил в Красноводск?
– Мой муж? – Она хотела выиграть время.
– Ну да.
– Не знаю.
Закон всеобщего молчания не позволял ей отвечать.
– Его отпустят? – спросила она.
– Возможно. Пока я ничего не могу сказать.
– Не виноват он! Они с Сережей дружили…
– «Козлятник» этот ваш муж отстроил уже после пожара? – спросил я. – Умар Кулиев его сжег… Так?
Она робко возразила:
– Его только подожгли, а сделать ничего больше не сделали. Люди затушили…
И снова – ни одного имени.
Мы отправились в обратный путь.
– «Кирли-кирли… ц-э» – чайки с визгом пикировали на воду, пронзительно, на одной ноте повторяя свой жалобный крик.
Странно, что моя синекура выбрала такое место для гнездовья, думал я. По моим представлениям, эта экзотическая птица радости должна селиться в тропических садах, жемчужных лагунах, под сенью олеандров или там рододендронов каких-нибудь. А здесь не было олеандров. Здесь вообще ничего не было. Здесь была пустыня. А на краю пустыни – урез взбесившегося от шквалистого ветра буровато-грязного прибоя, размытого мутно-зелеными полосами. Был еще тусклый, слепой свет солнца – как бы день, а все безвидно. Летит по воздуху песок и превращает свет в дым. Земля вспучена нарывами сыпучих дюн. Жалобный подшерсток укрывает горбы холмов – кусты саксаула и карагача, верблюжья колючка, чертополох пустыни, отчаянная растительность, ожесточенно цепляющаяся за жизнь.
– Бала!
Я заметил, что он сидит как-то боком.
– Ты не заболел? – спросил я.
– Да нет. Спина немного… Пройдет! Вы что-то хотели?
– Я попросил Гезель найти один материал о несчастном случае. Мы будем проверять его сами, не привлекая водную
милицию.
– Я прослежу.
Моей жене чай никогда не удавался, хотя она изводила уйму заварки и приправляла ее травами. Я подозреваю, что искусство заваривать чай передается по наследству. Гезель заваривала чаи небрежно, даже не особенно приглядываясь, как это делают профессиональные чайханщики, но чай тем не менее у нее всегда получался одинаково ароматный и терпкий.
С пиалой в руке я открыл пуховскую тетрадь, другой придвинул карандаш.
Первой в списке браконьеров, задерживавшихся Пуховым, я увидел фамилию уже знакомого мне Багирова Бахтияра-Сафарали-оглы.
Видимо, охотиться на старого браконьера считалось «классикой» – «школой» Восточнокаспийской рыбинспекции. Старика ловили все. И все-таки Бахтияр-Сафарали-оглы оставался на свободе.
Дальше шли тоже уже известные мне люди. Большинство их мы уже вызывали, допрашивали. Мне вспомнились проходившие через мой кабинет рыбаки – в высоких, с раструбами, сапогах, в комбинезонах и телогрейках, в теплых ушанках и шерстяных лыжных шапочках; молодые и пожилые, тихие и горластые…
В нескольких местах на страницах виднелись отметки красной пастой:
«Смотрел. Ц. Алиев». И даты.
Начальник рыбинспекции регулярно знакомился с реестром. Последний раз просматривал записи примерно месяц назад.
Я уже хотел было отложить тетрадь, как вдруг заметил в списке некую странность. Я заново пересмотрел его. Действительно! Именно Касумова Пухов не задержал ни разу!..
«А если Кулиева права – и существовали какие-то скрытные отношения между Мазутом, Умаром Кулиевым и Пуховым? И Мазут доставил записку из тюрьмы от Умара Кулиева – Пухову?»
Я даже пошел в своих предположениях дальше: «А что, если Пухов оказался в ту ночь вблизи метеостанции именно потому, что шел к Мазуту?»
Вошел Бала. Он занес не очень объемистую папку – «Материалы по несчастному случаю на охоте с гр. Ветлугиным А. Т.».
– Успел прочитать? – спросил я, переправляя папку себе на стол.
– Там, собственно, немного. – Бала осторожно – с прямой спиной – опустился на стул. – Ветлугин был в нетрезвом состоянии. Когда давал напарнику прикуривать, качнул лодку. Ударил прикладом о борт…
Синекура завела меня в удивительное место, где окружающее постоянно оказывалось недостоверным и твердь то и дело оказывалась хлябью. Как люди умудрялись тут ориентироваться?
– …Лодка перевернулась. Заряд угодил Ветлугину в лицо.
– Их было двое в лодке?
– Да. Ветлугин с приятелем.
– А кто приятель?
– Баларгимов Садык. Осмотрщик кабельного участка.
– На берегу был кто-нибудь? Может, другие охотники? Очевидцы?
– Никого. – Бала протер очки. – Ночное время…
– А что следователь?
– Он допросил Баларгимова, выехал на место. Есть протокол воспроизведения. Подняли со дна ружье – в нем один патрон. Во втором стволе только гильза. Проведена судебно-баллистическая экспертиза…
Я знал методику подобных дел.
– Спусковой механизм оказался изношенным? – спросил я.
– И довольно сильно.
– А что боеприпасы?
– Экспертиза подтвердила: дробь, порох, пыжи – все такое же, как изъятое в квартире Ветлугина… С этим все в порядке…
– Отношения Баларгимова с Ветлугиным действительно приятельские?
– Собутыльники!
– А возраст?
– Баларгимов – тот постарше, лет сорока. Женат, есть дети. У Ветлугина – жена…
– Я хочу с ней встретиться. Вызови ее, пожалуйста. И свидетелей.
Мне позвонил Агаев – его интересовали результаты поездки на Берег.
Оставшись один, я внимательно прочитал показания Баларгимова. Если вначале, в объяснениях, он слегка путался, то к окончанию следствия показания его обрели необходимую ясность.
Ничем не опровергнутые, они установили окончательные обстоятельства случившегося:
«…Ветлугин и Баларгимов в лодке «кулаз» вышли ночью в море для отстрела птицы. Баларгимов сидел на веслах, а Ветлугин напротив него – с заряженным ружьем. В море Ветлугин закурил и хотел угостить сигаретой Баларгимова, руки которого были заняты…»
Бала доложил обо всем существенном полностью. Мне осталось лишь просмотреть обычные в делах подобного рода документы: протокол выезда на место происшествия, справки о принадлежности дробовых ружей, протокол допроса понятых…
Капитан рыбоохранного судна «Спутник», допрошенный в качестве свидетеля, сообщил:
«…Баларгимов показан место, где это произошло. Спустили катер… Море было мелкое, камни. Примерно восемьдесят метров от берега. Вода была чистая, глубина небольшая, дно было хорошо видно. Недалеко от камней обнаружено ружье…»
Увидел я и документ, подписанный водной милицией. Ей поручалось изъять образцы боеприпасов погибшего для криминалистической экспертизы.
Протокол был составлен Бураковым и отличался присущей ему обстоятельностью: «…Когда Ветлугиной Т. В. в присутствии понятых было предложено показать, где в доме находятся охотничьи боеприпасы, принадлежащие ее мужу, Ветлугина заявила, что охотничьих боеприпасов в квартире нет. Однако при осмотре платяного шкафа была обнаружена картонная коробка, в которой…»
Далее шел перечень гильз и описание пыжей.
Бураков с честью выполнил данное ему поручение.
Поздно вечером неодолимое чувство жалости к жене заставило меня кривыми улочками Нахалстроя спуститься на морвокзал, занять очередь у автоматов междугородной связи.
Связь с тем берегом была плохой. Люди под пластмассовыми белыми яйцами громко выкрикивали свои «алле», «алле», припечатывая их ударами по неуязвимым, как БТРы, видавшим виды металлическим ящикам.
Пропустив сквозь себя с десяток имен, просьб, упреков и признаний абонентов, звонивших передо мной, я снял трубку, надеясь, что тоже окажусь в безопасной звуковой отдаленности и мы с женой будем больше догадываться, нежели слышать друг друга.
Все, однако, оказалось не так.
– Я думала, что ты уже не позвонишь, – просто произнесла она так близко, что я расслышал все оттенки каждого слова.
Ее злое веселье, делавшее меня отчаянным, отвечающим за себя одного, куда-то исчезло. Голос был печален. У меня сразу испортилось настроение.
Мы поженились не сразу. К тому времени, когда я помогал ей собирать материалы о поведении браконьеров в конфликтной ситуации, о ней уже знали мои близкие – и мать, и сестра не чаяли в ней души. Лена охотно всем помогала, дарила книжки, советовала, заступалась. Она боялась одиночества, болезней, неохотно оставалась одна. В ней было что-то от ласкового ребенка, который знает, что его любят. Иногда, правда, ребенок этот мог оторвать голову кукле, с которой любил играть. Этой куклой порой чувствовал себя я.
– Ты совсем забыл обо мне? – Сейчас ребенок чувствовал, что любимую куклу взяли у него и забросили аж на другой берег моря.
– Ну что ты, малыш! – Мои интонации были насквозь фальшивы, но она этого не почувствовала. – Жутко много работы…
Она обрушила на меня вихрь быстрых вопросов, от которых невозможно было укрыться.
– А насчет жилья ты говорил? Пока еще ничего не известно?
– Нет.
– Не говорил или неизвестно?
– Неизвестно.
– Может, мне приехать к тебе в следующую субботу? – спросила она. – Как там с продуктами? Привезти?
Я вспомнил, что уже давно, как принято у нас на том берегу, не брал в воскресенье две большие корзины и не отправлялся на рынок за провизией на всю неделю. Лена все это делала теперь сама.
– Я могла бы тебе захватить фруктов. Как ты обходишься с питанием? – снова заговорила она.
– Нормально. У меня все есть. Ни о чем не беспокойся. А насчет приезда – давай обсудим. Позвони заранее, чтобы достать тебе каюту…
– Если тебе неудобно, я сама могу позвонить Эдику Агаеву… Я знаю его жену. Достать каюту не так сложно…
– Думаю, я устрою… Ладно! Очень много желающих звонить. Так все ничего?
– Ничего, – сказала она вдруг мрачно-зло. Тон ее переменился. – Если не считать всего, что происходит… Тебя, по-моему, это устраивает.
– Ну почему?
Вокруг были люди, мне неудобно было обсуждать наши отношения. Тем более что в прежние времена даже не по телефону мы никогда не могли прийти к согласию.
– Это тебя надо спросить – «почему»? – сказала она.
– Ну ладно! На неделе я тебе позвоню…
С другого конца провода уже неслись гудки.
«Не удивительно ли, что жилище прокурора, человека, поставленного державой наблюдать за точным исполнением законов, – думал я на обратном пути домой, – расположено в самом центре Нахаловки – того самого огромного городского района, который официально не существует, но, несмотря на эту свою юридическую недостоверность, развивается исключительно бурно?»
Наверное, в этом тоже заключалась одна из прихотей моей загадочной птицы счастья.
Крестьяне, пришедшие после войны в порт и на нефтепромыслы на заработки, перетаскивали из кишлаков многочисленные семьи, а потом друзей и соседей; демобилизовавшиеся из армии; отбывшие срок заключенные, которым был воспрещен въезд в родные места; надумавшие осесть на месте цыгане и, главное, огромные крысы – пионеры освоения и возникновения Нахалстроя – отстроили себе жилье самовольно – безо всяких разрешений, планов, проектов, согласованных виз.
Они возводили свои домишки из чего попадя и где попадя, самоуправно врезались в газовые трубы, подсоединялись к нитям водопровода, воровали со столбов электричество, в общем – жили. И город, остро нуждающийся в них, делал вид, что их не замечает, поскольку их как бы нет в красивых генеральных планах развития и расширения, в статистике, в отчетности – и нет их проблем. Собственно, они есть, эти проблемы, но это их проблемы – нахалстроевцев…
Лишь потом как-то неожиданно выяснилось, что их жалобные жилищные делишки стали городскими проблемами. И чтобы их решить, необходимо стало канонизировать существование Нахаловки и войти в правительство с просьбой о многомиллионных кредитах. Но от этой мысли городские власти закрыли в ужасе глаза.
«Не в этом ли причина «недостоверности» здешней жизни?» У дома меня окликнули:
– Игорь Николаевич… – Я увидел милицейскую машину. – Дежурный послал за вами… – Из кабины высунулся помощник дежурного.
– Что-нибудь случилось?
– На сажевом комбинате ЧП: нефть прорвало. Большой ущерб! Комбинат хотел скрыть, ко директор госзаповедника узнал. Дал телеграмму в Москву с просьбой создать государственную комиссию…
