Мистер Марк Марчёрст был очень своеобразным человеком. Воспитанный в пресвитерианской религии, он рано продемонстрировал это своеобразие, ссорясь со старейшинами церкви, к которой принадлежал. Марчёрст считал их доктрину вечным наказанием. Старейшины, твердо придерживаясь учения Нокса и Кальвина, взирали на мистера Марчёрста в ужасе, поскольку он осмеливался иметь собственное мнение. Строптивец отказался раскаяться и слепо поверить в учение этих мрачных богословов, и тогда его изгнали из лона Церкви.

Устремившись в совершенно другом направлении, Марчёрст обратился в католицизм, но, испытав на себе эту древнюю веру, обнаружил, что и она ему не подходит, и снова занял нейтральную позицию.

В конечном итоге, так и не найдя ни одной конфессии, которая в точности соответствовала бы его взглядам, мистер Марчёрст взял дело в свои руки и соорудил собственную, представлявшую собой подозрительную смесь из пресвитерианства, католицизма и буддизма (он был большим поклонником последнего). Поскольку любой человек с твердыми убеждениями и хорошо подвешенным языком находит приверженцев, мистер Марчёрст вскоре собрал вокруг себя группу людей, открыто заявлявших о своей слепой вере в изумительные доктрины, которые он пропагандировал.

Таким образом, новоявленный проповедник основал секту, и она приносила ему достаточно денег, чтобы мистер Марчёрст возвел храм – именно так он называл построенное им сооружение, смахивающее на сарай. Создав новое общество, Марчёрст окрестил его «Избранными». Членами его церкви были около сотни человек, и, благодаря их пожертвованиям, а также имея немного собственных денег, предприимчивый джентльмен ухитрялся жить тихой жизнью в коттедже на Черном Холме рядом со своим храмом.

Каждое воскресенье по утрам и вечерам мистер Марчёрст разглагольствовал, разъясняя свои взгляды скудной пастве, которая взирала на него как на некоего пророка.

Вообще-то, этот человек обладал такой необычайной притягательной силой, что она казалась неотъемлемым свойством пророка, и именно рьяный энтузиазм мистера Марчёрста и красноречивый язык очаровали бесхитростных людей, которые поверили в него. Но доктрина велеречивого пророка была слишком примитивной и поверхностной, чтобы пустить глубокие корни, и легко можно было догадаться, что когда Марчёрст умрет, «Избранные» тоже умрут – в смысле умрут как секта. Потому что она не была охвачена тем ревностным религиозным жаром, который есть жизнь и душа каждой новой доктрины.

Фундаментальные принципы религии Марчёрста были крайне просты: он спасал своих друзей и проклинал врагов, к каковым относил всех, не разделявших его мировоззрения. Если вы были членом «Избранных», мистер Марчёрст заверял, что Золотые Врата широко для вас раскрыты; если же вы придерживались любой другой религии, вас ждала вечная погибель. То есть, в соответствии с этой либеральной доктриной, сто человек, составлявших его паству, отправятся прямиком на Небеса, а все остальное человечество провалится к дьяволу.

Несмотря на эгоистичность такой теории, обрекавшей множество душ на вечные муки, Марчёрст был добросердечным человеком. Его религия была скорее его иллюзией, чем чем-либо другим. Но когда требовалось дать совет, мистер Марчёрст демонстрировал недюжинный ум, и Мадам Мидас глубоко уважала его за это.

Хотя пастырь часто пытался обратить миссис Вилльерс в свою веру, она отказывалась попадаться на удочку излагаемых им поверхностных софизмов. Мадам говорила, что имеет собственный взгляд на религию, но отказывалась беседовать на эту тему, хотя мистер Марчёрст часто и настойчиво пытался вызвать ее на разговор. Фанатик сожалел о таком упрямстве, поскольку, согласно его кредо, Мадам была потерянной душой. Но хозяйка заблудшей души слишком нравилась ему как личность, чтобы ссориться с ней из-за этого, и Марчёрст утешался мыслью, что рано или поздно миссис Вилльерс будет искать прибежища среди его овец.

С месье Ванделупом ему повезло больше. У того вообще не было религии, и, чтобы как можно чаще видеться с Китти, Гастон позволил Марчёрсту думать, будто тот его обратил. Гастон регулярно посещал воскресные службы, часто являлся к мистеру Марчёрсту и на неделе – якобы для того, чтобы побеседовать о доктринах «Избранных», а на самом деле, чтобы повидаться с дочкой старика.

Этим ясным днем, когда все купалось в лучах солнечного света, мистер Марчёрст не наслаждался красотой природы. Он заперся в своем угрюмом маленьком кабинете с плотно задернутыми, не пропускающими ни лучика занавесками, и вооружился чашкой крепкого чая и Библией, открытой на «Плаче Иеремии».

Все стены кабинета были уставлены книгами, но у них не было того дружелюбного вида, какой обычно бывает у книг. Нет, переплетенные в тускло-коричневую кожу, они выглядели такими же мрачными и неприветливыми, как и их содержимое, по большей части состоявшее из проповедей и жизнерадостных описаний бездонной адской ямы. Окружать себя приятными вещами шло вразрез с принципами Марчёрста, и весь его дом был обставлен в такой же гнетущей манере.

В своей идее об умерщвлении плоти, в том числе – зрения, мистер пророк заходил так далеко, что пытался склонить Китти носить платья унылых цветов и дамские шляпки, похожие на печные трубы. Но эта попытка потерпела печальный крах: девушка наотрез отказалась превращать себя в пугало и всегда носила платья самых веселых и легкомысленных фасонов.

Марчёрст оплакивал подобное проявление суетности, но, поскольку так и не смог преодолеть упрямство Китти, позволил ей поступать по-своему и утешался тем, что называл ее «шипом в боку».

Мистер Марчёрст был высоким, худым человеком, бледным из-за долгого пребывания в темноте, с такими подвижными суставами, что, когда он кланялся, то не столько наклонялся, сколько обрушивался с высоты. Вообще части тела мистера Марчёрста казались настолько халтурно скрепленными, что наблюдавшие за ним сильно нервничали – как бы преподобный не рассыпался, разбросав свои руки, ноги и голову по всей комнате.

У Марчёрста было печальное, бледное, напряженное лицо с мечтательными глазами, взгляд которых как будто всегда был устремлен в духовный мир. Преподобный носил длинные волосы, поскольку всегда утверждал, что волосы так же красят мужчину, как и женщину, и цитировал Самсона и Авессалома в поддержку своего мнения. У него также были длинные тонкие руки, и, когда он по воскресеньям жестикулировал на кафедре, они взлетали, как пара цепов, придавая ему отдаленное сходство с ветряной мельницей.

«Плач Иеремии» – не самое жизнерадостное чтение, и мистер Марчёрст, пропитанный печалью еврейского пророка, пил в темной комнате крепкий чай, быстро погружаясь в то гнетущее состояние, какое невоспитанный человек назвал бы приступом хандры. Он сидел в кресле с прямой спинкой, делая пометки в тех местах «Плача Иеремии», которые в воскресенье непременно ввергнут «Избранных» в угнетенное состояние и научат относиться к жизни в должной (совершенно разнесчастной) манере.

Преподобного отвлекла от унылых размышлений распахнувшаяся дверь кабинета. Китти в белом платье, радостная и веселая, ворвалась в комнату, как солнечный луч.

– Мне бы хотелось, Кэтрин, – суровым тоном сказал отец, – чтобы ты не входила с таким шумом и не прерывала моих раздумий.

– Придется тебе ненадолго отложить свои раздумья, – неуважительно ответила Китти, подойдя к окну и раздвинув занавески. – Потому что приехали Мадам Мидас и мистер Ванделуп, чтобы повидаться с тобой.

Золотистый свет затопил сумеречную комнату, и Марчёрст, ослепленный внезапным сиянием, на мгновение прикрыл глаза рукой.

– Они кое-что привезли и хотят показать тебе, папа, – сказала Китти, возвращаясь к двери. – Большой самородок… Вот такого размера! Размером с твою голову.

Отец машинально приложил руку к голове, чтобы оценить размер, и уже собирался ответить, когда Мадам Мидас, спокойная, хладнокровная и красивая, вошла в комнату, а за нею – Ванделуп, несший деревянный ящик с самородком. Тот был не из легких, и француз с радостью избавился от своей ноши, положив ее на стол.

– Надеюсь, я вас не побеспокоила, мистер Марчёрст, – сказала Мадам Мидас, усевшись и взглянув на разбросанные бумаги, чашку чая и открытую Библию. – Но я не могла сдержать свою суетную тщеславность и привезла новый самородок, чтобы показать его вам.

– Без сомнения, это очень мило с вашей стороны, – вежливо ответил мистер Марчёрст, сгибаясь в пояснице так, будто там у него имелись петли (именно так проповедник представлял себе поклон). – Надеюсь, – добавил он, положив руку на ящик, – это предвестник множества таких самородков.

– О, так и будет, – жизнерадостно сказал Ванделуп, – если мы сможем отыскать «Жилу Дьявола».

– Нечестивое название, – печально заметил Марчёрст, качая головой. – Почему нельзя называть ее как-нибудь иначе?

– Потому что не я дала ей имя, – напрямик ответила Мадам Мидас. – Но если жила богата, неважно, как ее называют.

– Конечно, – торопливо вмешалась Китти, которой не терпелось увидеть самородок. – Откройте же ящик, я просто умираю от желания увидеть, что там!

– Кэтрин! Кэтрин! – неодобрительно проговорил Марчёрст. – Как же ты преувеличиваешь…

Тут Ванделуп открыл ящик, и когда в глубине его заблестела огромная масса золота, преподобный резко прервал собственное увещевание возгласом: «Ах! Он великолепен!»

– Какой огромный! – воскликнула Китти, хлопая в ладоши. Гастон взял самородок и положил его на стол. – Сколько он стоит?

– Примерно двенадцать сотен фунтов, – сказала Мадам негромко, хотя сердце ее сильно билось от гордости. – Он весит триста унций.

– Великолепен! – повторил старик, слегка проведя худой рукой по грубой поверхности самородка. – Воистину Господь спрятал огромное сокровище в недрах земли, и Пактол будет схож с землей Офир, если станет давать такие богатства, как это.

Все должным образом повосхищались самородком, а потом посмотреть на него позвали Брауна и Джейн, из которых состоял штат домашней прислуги Марчёрста. Те выразили такое изумление и благоговение, что проповедник счел необходимым строго предостеречь их от возвеличивания земных сокровищ в ущерб сокровищам небесным.

Боясь, что надвигается проповедь, Ванделуп тихо поманил Китти, и они украдкой выскользнули за дверь. И вовремя: Марчёрст, имея в качестве аудитории Брауна, Джейн и Мадам и в качестве темы – самородок, произнес краткую речь.

Китти тем временем надела огромную соломенную шляпу, под полями которой ее пикантное личико раскраснелось и порозовело под нежным взглядом возлюбленного. Они вместе покинули дом и зашагали вверх по Черному Холму.

Черный Холм, без сомнения, раньше не зря назывался так – некогда на нем росли темные деревья, и издалека он казался черным. Но теперь из-за разрабатывавшихся здесь рудников холм был весь покрыт ослепительно-белой глиной муллох, и такое название ему совершенно не подходило.

Вершину его пересекало нечто вроде извилистого оврага, тянувшегося от одной стороны холма до другой – его прорыли в прежние дни для добычи золота. Трудно было представить себе что-либо более экстраординарное, нежели эта расселина: ее чисто-белые откосы поднимались на высоту в пятьдесят-шестьдесят футов, их изломанная линия принимала всевозможные фантастические очертания. Разноцветные вкрапления испещряли белые склоны оврага: темно-коричневые чередовались с ярко-красными и нежно-розовыми. По дну оврага тянулась тропа, но сверху скатилось столько камней, которые часто лежали близко друг к другу, что в некоторых местах они почти совершенно преграждали путь. Там и сям в белых стенах зияли темные входы заброшенных шахт; а одна, самая нижняя, пронзала весь холм, выходя на другой его стороне.

На оконечности ущелья виднелось старое здание подъемника; рядом с ним торчала мрачноватая красная кирпичная труба, к которой примыкала уродливая башня подъемного механизма. Все машины в здании, все огромные колеса и сложные механизмы теперь молчали – много лет прошло с тех пор, как старая шахта, принадлежавшая «Золотопромышленной компании Черного Холма», была заброшена.

У нижнего края прохода стояло другое здание подъемника, находившегося в полном порядке; оттуда тянулось огромное плато сероватого муллоха, а за плато падающая земля образовала крутую насыпь.

В свете луны изумительный белый овраг выглядел странным и причудливым. А Гастону и Китти, которые, стоя на вершине, глядели вниз, в его глубины, это чудо и при ярком солнечном свете казалось фантастическим и живописным.

Парочка влюбленных уселась на самом высоком месте холма, под тенью огромной скалы, и перед ними открылся изумительный вид на Балларат. Тут и там виднелись цинковые железные крыши: в солнечном свете они блестели, как серебро, среди густой зелени деревьев, росших по всему городу. Балларат воистину можно было назвать Городом Деревьев, и при взгляде с Черного Холма он больше походил на огромный парк с немногими домами, чем на город. Зелень вздымалась океанскими волнами, а дома виднелись среди нее, как островки. Пейзаж оживляли редкие здания из красного кирпича и тонкие белые шпили церквей – их цвет приятно контрастировал с голубовато-белыми крышами и зелеными деревьями.

По всему городу были раскиданы огромные холмы земли самых разных цветов, от темно-коричневых до чисто-белых. По ним можно было определить, где находятся шахты рудников. А рядом с холмами высились скелеты башен копров, высокие красные трубы и приземистые низкие силуэты зданий с подъемными механизмами.

Справа от города, на возвышенности, виднелись голубые воды озера Вендури, сверкающие в солнечном свете, как зеркало.

Город со всех сторон окружали темные леса – они уходили вдаль и обрывались четкой линией на фоне ясного неба. Деревья там имели красноватый оттенок. Слева от Балларата поднималась гора Варренейп, похожая на волнистый холм, а еще дальше – похожая на нее гора Баннийонг.

Но вся эта изумительная панорама была настолько хорошо знакома Китти и ее возлюбленному, что они не обращали на нее особого внимания. Девушка села под большой скалой, а Ванделуп лениво растянулся у ее ног.

– Крошка, – сказал Гастон (такое ласкательное имя он ей дал), – и долго будет продолжаться такая жизнь?

Китти посмотрела на него со смутным ужасом в душе. Девушка знала лишь свою нынешнюю простую жизнь и не могла вообразить, что она когда-нибудь подойдет к концу.

– Я начинаю от всего этого уставать, – сообщил Ванделуп, лежа на траве, закинув руки за голову и лениво глядя в голубое небо. – К несчастью, человеческая жизнь так коротка, что мы не можем позволить себе тратить впустую ни единого ее момента. Не таков я, чтобы вести праздное существование… Так что, пожалуй, отправлюсь-ка я в Мельбурн!

– И оставишь меня? – испуганно воскликнула Китти, даже не представлявшая, что когда-нибудь может случиться нечто подобное.

– Это зависит от тебя, Крошка, – ответил ее возлюбленный. Быстро перевернувшись и положив подбородок на руки, он поглядел на нее в упор. – Ты поедешь со мной?

– Как твоя жена? – пробормотала Китти, чей невинный разум не представлял никаких иных отношений.

Ванделуп отвернулся, чтобы скрыть насмешливую ухмылку. Его жена, как же! Как будто он собирался обременять себя женитьбой прежде, чем сколотит состояние… И даже тогда еще останется под вопросом, променяет ли он свободу холостяцкой жизни на супружеские узы.

– Конечно, – сказал он успокаивающим тоном, все еще отвернувшись, – мы поженимся в Мельбурне сразу же, как только туда приедем.

– Почему бы нас не обвенчать папе, – удрученно сказала Китти и обиженно надула губы.

– Мое дорогое дитя, – ответил француз, привстав на колени и придвигаясь к ней, – во-первых, твой отец не согласится на такого зятя, как я, ведь я беден и никому не известен. Вовсе не такого человека он выбрал бы тебе в мужья. А во-вторых, поскольку я католик… – тут мистер Ванделуп принял истинно набожный вид, – меня должен обвенчать один из наших священников.

– Тогда почему бы не пожениться в Балларате? – вновь возразила девушка, которую не убедили эти доводы.

– Потому что твой отец никогда бы не дал на то своего согласия, – прошептал Гастон, обняв ее за талию. – Мы должны тайно бежать, а когда мы поженимся, можно будет попросить у него прощения и, – с сардонической улыбкой добавил он, – его благословения.

При этих словах по телу Китти пробежала восхитительно-волнующая дрожь. Настоящее тайное бегство с красивым любовником – прямо как случалось с героинями книг! Так чарующе романтично! И однако… Во всем этом было нечто неправильное.

Китти напоминала скромную купальщицу, которая жаждет броситься в воду, но не решается из-за смутного страха. У нее перехватило дыхание, она повернулась к Ванделупу и встретилась со взглядом его сверкающих глаз: француз неотрывно глядел на ее лицо.

– Не смотри так, – сказала Китти с ноткой невинного страха, отталкивая его, – ты меня пугаешь.

– Пугаю тебя, Крошка? – отозвался он нежно. – Божество моего сердца, как ты можешь произносить столь жестокие слова? Ты должна уехать со мною, потому что я не в силах покинуть тебя – и не покину!

– Когда ты уезжаешь? – спросила девушка; теперь она неистово дрожала.

Ванделуп был в замешательстве, не зная, что ответить, поскольку еще не выработал четкого плана действий. Он пока не накопил столько денег, чтобы это оправдало его отъезд с Пактола. Но всегда могло что-то подвернуться, и фортуна любит откалывать дикие шуточки. И все же он пока так и не наметил никаких верных способов разбогатеть… Эти мысли быстро промелькнули у Гастона в голове, и он решил потянуть время.

– Я не могу тебе сказать, Крошка, – ответил он ласково, гладя ее кудрявые волосы. – Я хочу, чтобы ты обдумала мои слова, и, когда я отправлюсь в путь, была готова отправиться вместе со мной.

Китти собиралась ответить, но он ее опередил:

– Нет, не надо отвечать сейчас, дай себе время подумать, малышка! – И с улыбкой на губах Ванделуп наклонился и нежно ее поцеловал.

Некоторое время они сидели молча; каждый глубоко погрузился в свои мысли. Потом Гастон внезапно вскинул глаза.

– Мадам Мидас останется у вас на ужин, Крошка? – спросил он.

Девушка кивнула.

– Она всегда остается. И ты тоже отужинаешь с нами.

Француз покачал головой.

– Я пойду в Балларат в отель «Акация», чтобы повидаться со своим другом Пьером, – озабоченно сказал он. – Там и перекушу. А потом появлюсь у вас снова часов в восемь вечера и как раз застану Мадам перед отъездом.

– Разве ты не вернешься с нею на Пактол? – удивленно спросила Китти.

Они встали.

– Нет, – ответил Ванделуп, отряхивая колени, – я проведу всю ночь в Балларате, с любезного разрешения Мадам Мидас, и посмотрю театральное представление. До свиданья, до вечера, Крошка, – он поцеловал Китти. – Я вернусь к восьми часам, а пока ты можешь извиниться за меня перед Мадам.

Он весело побежал вниз с холма, размахивая шляпой, а Китти стояла, глядя ему вслед с гордостью в сердце. Любая девушка могла бы гордиться таким возлюбленным!

Но Китти не была бы им так довольна, если б знала, о чем он думает на самом деле…

«Женитьба! – говорил себе Ванделуп со смехом, весело шагая вперед. – Едва ли! По приезде в Мельбурн, моя милая Крошка, я найду способ отговорить тебя от этой идеи… А когда устанем друг от друга, мы сможем разойтись – без проблем, без затрат на развод».

И в руки этого бессердечного, циничного и искушенного человека невинная Китти собиралась вверить свою будущую жизнь!

В конце концов, мифические сирены имеют свой эквивалент и среди сильного пола, и описание Гомера символизирует жестокую правду.