Краткий исторический обзор позволит выяснить, являлись ли когда-либо в западной цивилизации изображения насильственной смерти развлечением, полностью лишенным всякого религиозного, поучительного и философского значения, модным товаром повседневного спроса. Для этого мы сопоставим те наиболее драматичные периоды истории Запада, для которых был характерен уровень смертности, несопоставимый с нашим временем. Для этого мы обратимся к исследованиям, в которых рассматриваются репрезентации смерти в период разгула эпидемий чумы, во время Гражданской войны в Америке и революции в России, а также остановимся на изображениях смерти в нацистской и советской идеологии. Каков же был масштаб коммерциализации насильственной смерти в те суровые времена?

В течение XIV и XV веков Черная Смерть, Столетняя война, климатические изменения, известные как «Малое оледенение», и голод унесли колоссальное количество человеческих жизней. Всего за четыре года, с 1347 по 1351 год Черная смерть (комбинация разновидностей чумы) погубила, по различным оценкам, от 25 до 50 % населения Европы (эти статистические показатели варьируются по разным странам). Так, в 1348 году погибла примерно половина населения Флоренции. «И никто не желал заниматься погребением умерших — ни за деньги, ни из дружеских чувств» — таково известное свидетельство Анжело ди Тура, жителя Сиены, передающее атмосферу того времени. А ведь это была лишь одна из нескольких пандемий, периодически вспыхивавших вплоть до XVIII века. Последняя мощная вспышка случилась в Марселе в 1720 году — чума унесла от 50 до 60 тысяч человеческих жизней. В России начиная с XII века тоже периодически вспыхивала бубонная чума. В 1770–1772 годах эпидемия носила особо катастрофический характер, Москва практически опустела: только в сентябре 1771 года погибло 21 000 человек. Историки склонны сопоставлять последствия чумы в Европе с кровавой бойней Первой мировой войны.

Даже помимо чумы и прочих «всадников апокалипсиса», видеть смерть и мертвецов было повседневностью в Средние века. Пандемии были лишь одной из причин массовой гибели европейцев до эпохи Нового времени. Как выразился Эмманюэль Леруа Ладюри, историк школы Анналов, «то был мальтузианский мир — прирост населения превосходил тогдашние экономические возможности». Непрерывно велись войны. Из-за недостаточного уровня развития сельского хозяйства периодически случались неурожаи и, как следствие, голод. Примитивная медицина, хроническое недоедание и техническая отсталость приводили к тому, что даже неопасное заболевание могло закончиться летальным исходом. С раннего детства человек становился непосредственным свидетелем того, как умирают другие, понимая при этом, что шансов уцелеть у него, мягко говоря, немного. «В период позднего Средневековья человек ясно осознавал, что речь идет лишь об отсрочке смертного приговора, и, возможно, весьма непродолжительной. Смерть все время была где-то рядом, она перечеркивала все амбиции и отравляла желания» — так описывает эту эпоху Филипп Арьес.

Арьес и Йохан Хейзинга убедительно демонстрируют, что в те мрачные времена смерть не только происходила у всех на виду, но и была важным социальным событием. Существовала концепция так называемой «хорошей смерти» — то есть у себя дома, в окружении родных и близких. Ритуал смерти был четко прописан и являлся столь же важным, как и другие обряды. По средневековым меркам «Ars Moriendi» (руководство по искусству умирать) было бестселлером в течение двух столетий. По мнению Роже Шартье, в XV и XVI веках этот труд был столь же популярен, как «Le roman de la rose» («Роман Розы»), один из самых популярных романов Средневековья, и «De regimine principum» («О правлении государей» Эгидия Римского), влиятельнейший политический трактат. Успех «Ars Moriendi» был связан не только с содержанием — набором наставлений на тему «хорошая смерть христианина», но и с большим впечатлением, которое производили 11 иллюстраций, изображавших борьбу ангелов и дьяволов за человеческую душу. Согласно Шартье, в те далекие и тревожные времена эти гравюры баварского происхождения были очень распространены в Европе.

Другой причиной ощущения постоянного присутствия смерти была система наказаний. Принято было считать, что зрелище публичной казни имеет и развлекательный, и поучительный характер. Виселицы с болтающимися повешенными были привычной чертой как городского, так и сельского пейзажа.

В течение нескольких столетий во Франции (вплоть до Великой французской революции) повешение было наиболее распространенным видом смертной казни. В каждом городе и почти в каждой деревне имелась постоянно установленная виселица. По сложившейся традиции, казненного не вынимали из петли; мертвое тело продолжало висеть вплоть до полного разложения. Как правило, виселицы очень редко пустовали <…> Конструкция их варьировалась по усмотрению местных властей; устанавливали виселицы непременно на возвышении, рядом с оживленными дорогами.

«Отвратительный и грозный средневековый опыт смерти», как назвал его Хейзинга, нашел свое отражение в литературе, поэзии, живописи, философских трактатах. В период позднего Средневековья «смерть и некромания стали его основным организующим принципом, его центральной аллегорией». «Религия смерти», по словам Альберто Тенети, правила средневековой Европой. Смерть и процесс разложения изображались во всех подробностях. Еще одним зловещим символом были оссуарии при церквях в период разгула Черной смерти. В своем классическом труде, посвященном культуре Средневековья, Хейзинга высказывает следующую мысль: «Появление изображений трупов и мумий в иконографии и живописи стало сигналом глубокого кризиса, упадка культуры Средних веков». Арьес, со своей стороны, считал, что изображения разлагающихся тел ассоциировались с беспомощностью человека, а также с идеей извечной греховности. Представление, что тело святого неподвластно разложению, сохранялось в православии вплоть до конца XIX века — достаточно вспомнить описание похорон старца Зосимы в романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы».

Изображения черепов, костей и скелетов в живописи, сопровождаемые латинскими изречениями Memento mori (Помни о смерти), Vita brevis (Жизнь коротка) и т. д., подчеркивали идею быстротечности и сиюминутности земного бытия, связанную с христианскими понятиями о загробной жизни и спасении души. В конце XIV века во французской поэзии впервые появляется тема «пляски смерти» — впоследствии она стала весьма популярна в искусстве. На полотнах мастеров из Нидерландов и Фландрии в XVI–XVII веках подчеркивалось, что богатство и земные блага преходящи, а смертельный исход неминуем. Это движение в искусстве получило название «Vanitas» («Суета сует»). Монолог Гамлета о «бедном Йорике» наилучшим образом подытоживает эти размышления, которые до недавнего времени были неотделимы от изображения черепа или от восприятия его как физического объекта.

Всеохватывающее доминирование религии в духовной жизни также усиливало завороженность смертью, с идеей ее неотвратимости и неизбежности Страшного суда. Образы смерти в скульптуре, живописи и литературе носили преимущественно религиозный характер и использовались в морализаторском контексте. В Средневековье изображения смерти никогда не появлялись в моде или в интерьере жилища. Одежда, мебель, продукты питания, повседневные товары тех времен, восстановимые в мельчайших деталях на основе живописи и сохранившихся артефактов, никогда не украшались изображениями костей, черепов, скелетов или смерти с косой. Смерть не должна была одерживать триумф над жизнью; по выражению Арьеса, ее «следовало приручить», опираясь на веру в бессмертие души.

«Нераспространение» образов смерти в повседневности можно объяснить при помощи концепции «карнавальной культуры» Михаила Бахтина. Ее главная идея — вечное возрождение. Да, смерть сильна, но только постольку, поскольку существует связь между жизнью и смертью. Карнавал представляет собой извечную борьбу жизни со смертью, и жизнь вечно продолжается. Истоки карнавальных празднеств — в языческом культе плодородия, и, по Бахтину, этим объясняется рискованный характер карнавального символизма, стремления перевернуть мир с ног на голову. Болезненной притягательности смерти противопоставляется возрождение, плодородие и вера в спасение души. В Средние века и в период Раннего Возрождения, хотя смерть была повсюду и вызывала неподдельный ужас, ее место в системе представлений средневекового человека было достаточно четко определено.

Позже пробуждение интереса к эпохе Средневековья создало мощный стимул использовать ужасы в литературе и изобразительном искусстве. Представители различных эстетических движений XVIII–XIX веков им уделили немало внимания. Особое место здесь занимает английский готический роман — жанр, созданный в противовес оптимистическому рационализму эпохи Просвещения. У этого жанра нашлось немало преданных поклонников в России и Америке. Во второй половине XVIII века читательское воображение захватывали описания сумеречных замков с потайными камерами для пыток и разные леденящие душу тайны. Иррациональное и сверхъестественное, вызывающее ассоциации со Средневековьем, выглядело весьма притягательно по сравнению с геометрической ясностью классицизма и Просвещения. В готических романах читательской публике нравилось обилие призраков и вампиров, а также таинственная гибель главного героя, мистическая музыка, скрипящие двери и завывание ветра… Читателей увлекала тогда не столько собственно тема смерти, сколько подробные описания различных тайн, монстров и любовных перипетий. Наряду с этим пробуждался и интерес к оккультизму. Однако даже в период своего расцвета, и даже несмотря на последующее влияние на современную готическую эстетику, жанр готического романа вряд ли сопоставим с нынешней одержимостью насильственной смертью как развлечением. Сколько бы ни старались авторы готических романов нагнать страху на читателей, они ни в коем случае не стали бы представлять страдания и гибель своих главных героев просто как способ позабавить публику.

Но несмотря на всю свою популярность, жанр готического романа не был сколько-нибудь последовательно воплощен в изобразительном искусстве. В культурной атмосфере и эстетике этого периода доминировал рационализм эпохи Просвещения. Образы смерти, иллюстрирующие кровавый террор Французской революции или последствия Наполеоновских войн, были инструментами политической пропаганды, а вовсе не выступали в качестве развлечения.

В эпоху романтизма интерес к кладбищенской тематике и таинствам смерти сохранился, но создатели этого направления сознательно дистанцировались от готических монстров и прочих характерных проявлений этого жанра. Романтики относились к теме смерти серьезно и трагически, безо всяких заигрываний и нездорового вуайеризма. В XVIII и XIX веках периодические вспышки интереса к оккультизму, кладбищенской тематике и мистицизму представляли собой конвенциальную реакцию против оптимистического рационализма. Однако в те времена подобного рода увлеченность никоим образом не приводила к коммерциализации темы смерти, хоть в чем-то напоминающей наши дни.

В Европе и США к середине XIX столетия во многом благодаря появлению иллюстрированных журналов, недорогих периодических изданий и фотожурналистики изображения мертвецов и некрологи стали привычными в популярной периодике. Исторические реалии того времени позволяют осознать разницу в отображении темы смерти тогда и сейчас.

В викторианской Англии, когда в новостях стали уделять все больше внимания описанию жестокостей, в дешевой периодике замелькали натуралистические фотографии. Но даже если согласиться с мнением Вики Голдберг, согласно которому викторианские изображения смерти непосредственно предшествовали нынешнему изображению насилия в средствах массовой информации, следует учитывать, что они практически исчезли со страниц дешевой периодики к концу XIX века. Одна из причин, в силу которых это произошло, состояла в том, что общественное мнение того времени восприняло эти натуралистичные детали как неуместные и отталкивающие. В самом деле, такого рода изображения находились в резком противоречии с образом жизни и модой, когда в искусстве доминировал стиль модерн. В викторианскую эпоху к смерти относились со всевозможным почтением, и это отношение было предельно далеким от «порнографии смерти». Например, усопшего было принято фотографировать убранным как живого и в окружении здравствующих родственников. Единственная цель этих фотографий состояла в том, чтобы увековечить память об умершем, в чем опять прослеживается резкое отличие от современных тенденций в фотографии, о которых речь шла выше. Несмотря на это, существует мнение, что в викторианскую эпоху люди были заворожены смертью и что тогда имел место своеобразный «культ смерти».

Многочисленные свидетельства навязчивого интереса викторианцев к тематике смерти можно найти как в художественной литературе, так и в теологических трудах этого времени. Например, описание сцен у смертного одра часто встречалось и в прозе, и в поэзии, и в биографическом жанре <…>. Подобные описания, наряду с антологиями для скорбящих, были проявлением викторианского «культа смерти». Уместно здесь также вспомнить о траурных одеяниях и бижутерии, изящных плюмажах и прочей атрибутике викторианских похоронных ритуалов. Еще приметы того времени: специальные выпуски газет с некрологами в черной рамке; надгробия с благочестивыми эпитафиями; так называемые «места последнего упокоения» — на маленьком сельском кладбище или большом городском некрополе…

Конечно, люди всегда, с доисторических времен были одержимы темой смерти, и викторианская эпоха тоже не чуждалась этой темы. Но викторианский «культ смерти» имеет очень мало общего с реалиями сегодняшнего дня, за исключением того факта, что этот термин был употреблен применительно к этой эпохе современным исследователем. Викторианцам был присущ напыщенный сентиментализм, смерть воспринималась как важнейший эмоциональный и духовный опыт, и чувство благоговения исключало всякую возможность превратить смерть в товар или развлечение. Кроме того, только «счастливые избранные», представители высшего общества викторианской Англии, могли позволить себе безраздельно предаваться воспоминаниям об усопших, в то время как остальное население довольно безразлично относилось к событию, именуемому тогда «день рождения на небесах».

В Америке тема смерти стала часто фигурировать в средствах массовой информации во время Гражданской войны. Уровень фототехники тогда уже позволял запечатлеть ужасы войны, и в прессе стали появляться фотоснимки полей сражений и павших воинов. По этим снимкам члены семьи погибшего иногда могли его опознать. Но многие историки подчеркивают тот факт, что, как правило, на этих фотографиях не были запечатлены искалеченные тела. Этим снимкам была присуща «тщательно продуманная композиция», иногда даже постановочного характера. Ведущие фотожурналисты того времени — Мэтью Брэйди, Александр Гарднер и Тимоти О’Салливан — последовательно создавали «единство визуального восприятия» для читательской аудитории. Эти фотоснимки не имели ничего общего с современными вуайеристскими имитациями смерти. У фотографий времен войны Севера и Юга было совершенно иное предназначение — они несли в себе серьезное политическое, эмоциональное и информационное содержание. И их целью никогда не было развлечение.

Изображения смерти также использовались, в частности, для поднятия национального духа и стимулирования патриотических чувств. К концу XIX века широкое распространение получили военные мемориалы.

В XX веке представители таких движений, как символизм и декаданс, проявляли большой интерес ко всему сверхъестественному и к теме физического распада. Увлеченность культом Диониса и Элевсинскими мистериями, возрождение готики, важность темы смерти в ницшеанской философии, а также интерес нарождающихся социальных наук, в особенности социологии и этнографии, к таким темам, как самоубийство и погребальные обряды, — все это свидетельствует о том, какое место в умах занимала тематика смерти в то время. Правда, подобно оккультизму и спиритизму, темы эти вызывали интерес преимущественно в кругах культурной элиты общества и так называемой образованной публики. Декадентские, псевдосатанинские увеселительные заведения вроде парижских Cabaret du Néant (кабаре «Небытие») или Cabaret de l’Enfer (кабаре «Преисподняя»), могли бы показаться самой близкой аналогией с развлекательной индустрией наших дней, если бы не их выраженная антирелигиозная направленность. Сатана и образы ада были там в центре развлекательной программы, тогда как в предисловии к этой книге уже говорилось, что при всем своеобразии современных развлечений, предлагаемых популярной культурой, отрицание христианских постулатов меньше всего волнует их создателей и публику.

Если говорить о предреволюционной России, то здесь образы смерти настолько легко внедрялись в повседневную жизнь, что в известном смысле напрашивается аналогия с современными реалиями. Культура царской России находилась под сильным влиянием декаданса и символизма. Российская элита всерьез увлеклась оккультными науками и темой смерти в прозе, поэзии и искусстве: «На рубеже веков отношение российской элиты к позитивизму и рационализму было в традициях европейского модернизма. Обрели популярность различные формы спиритизма и мистицизма, а также некоторые проявления сатанизма». В последней трети XIX века спиритизм (он же «столоверчение») стал настолько моден в среде российской аристократии и «образованной публики», что Л. Н. Толстой высмеял это увлечение в своей пьесе «Плоды просвещения» (1889), а Дмитрий Менделеев, создатель знаменитой периодической таблицы, учредил специальную комиссию, чтобы дать критическую оценку этому феномену и показать, насколько он противоречит данным науки.

В конце XIX века мистическое восприятие реальности завладело умами некоторых выдающихся интеллектуалов. Среди них — Владимир Соловьев, русский философ и христианский религиозный мистик, оказавший влияние на Достоевского, Александр Блок и русские символисты. Религиозный философ Николай Федоров выдвинул доктрину физического воскрешения благодаря истинной вере. В 1907 году Елена Блаватская предприняла попытку создать в России первое теософическое общество, что весьма соответствовало общественным настроениям того времени. Скандальное влияние неграмотного шарлатана и мистика Григория Распутина на семейство последнего российского императора — тоже свидетельство этой культурной атмосферы.

В самом начале XX века увлеченность темой смерти приобрела массовый характер на фоне поражения в Русско-японской войне и нарастающего социально-политического кризиса. Копеечную прессу, ориентированную на широкий круг читателей, наводнили всевозможные изображения черепов, скрещенных костей и скелетов. Однако, в отличие от массовой периодики в Англии и США, в данном случае речь шла не о фотоснимках, запечатлевших ужасы войны, героически павших воинов или жертв несчастных случаев. Это были политические карикатуры с использованием символики смерти. Вот мнение Джеффри Брукса, известного специалиста по истории России:

Мотивы оккультизма и изображения смерти ясно отличают сатирические произведения этого периода от предшествующих. В 1860–1880‐е гг., когда юмор оказался в центре внимания, карикатуристы практически никак не отражали в своих рисунках оккультные темы. Сатирические журналы периода первой русской революции, напротив, были насыщены зловещими изображениями предвестников смерти. Особенно выделялась среди них фигура Смерти с косой.

Дешевые сатирические журналы пестрели изображениями символов смерти; их можно было видеть и на настенных плакатах. Смерть изображали в женском обличье или в виде разного рода ангелов возмездия — немезид русского фольклора. Образы вампиров и нелюдей тоже иногда появляются на этих постерах. Вопрос о том, можно ли это считать возрождением интереса к готике в России, неоднозначен хотя бы потому, что, как ни странно, на страницах литературных произведений тех лет всевозможная нежить практически отсутствовала. Символизм смерти был призван пошатнуть престиж правящей элиты и приблизить наступление революции. Образ смерти с косой воплощал собой радикальное отрицание моральных запретов. Для подрыва авторитета царского режима и выражения общественно-политического протеста все средства были хороши. В контексте модернизма интенсивное использование этой символики в пропагандистских целях представлялось чем-то необычным:

Изображения черепов и демонов определяли графический облик российской периодики тех лет. В библиотеке Университета Южной Калифорнии насчитывается 277 номеров журналов левого направления; в одной трети этих изданий имеются изображения зловещих скелетов и монстров. 15 % журналов поместили картинки, на которых красуются клыкастые и хвостатые черти. Хищное воронье, трупы, черепа, пятна крови — все это просто не поддается подсчету.

В своих исследованиях Брукс убедительно демонстрирует, сколь значительную роль сыграли изображения смерти в деле радикализации общественного мнения в России — стране, которую ожидали катастрофическое поражение в Первой мировой войне, безжалостный большевистский переворот, кровопролитная гражданская война. Задача мрачной сатиры была не развлекательной, а идеологически направленной, и большевики использовали демонизацию и дегуманизацию своих политических противников. Это был мощный инструмент, необходимый для мобилизации миллионов на красный террор, последующих сталинских репрессий и развязывания Второй мировой войны.

Как показывают эти примеры, образы смерти в том или ином виде присутствовали в жизни людей на протяжении веков, но они никогда не превращались в предмет повседневного потребления или в массовое развлечение. Даже в эти смертоносные эпохи символизм смерти не затрагивал моду, продукты питания, интерьеры жилищ и рекламу.

Советский коммунизм и немецкий фашизм представляют собой культуры, в которых не только элита общества, но и народные массы были вовлечены в почитание смерти. За невероятно короткий период эти режимы уничтожили миллионы людей, и миллионы людей приняли участие в этих преступлениях. Как подчеркивал Франсуа Фуре, истоки обоих режимов восходят к кровавой бойне Первой мировой войны, породившей революцию и разрушение существующего общественного порядка. Первая мировая война сформировала новое отношение к смерти, новое представление о ней.

Между нацистскими и советскими обрядами, связанными с героизацией смерти, существует множество параллелей. Нацисты, как и большевики, были одержимы идеей увековечения памяти павших; прославлялись боевые подвиги, которые при этих экстремистских режимах зачастую носили экстремальный характер. Каналы нацистской и большевистской пропаганды уделяли значительно больше внимания военным похоронным ритуалам, чем в США, Великобритании или Франции. И для нацистов, и для большевиков культ памяти павших воинов должен был мобилизовать граждан на участие в насилии в роли либо палача, либо жертвы.

В то время как интеллектуальные корни нацизма и большевизма различались довольно сильно, отправной идеологической точкой в обоих случаях была радикальная критика традиционного гуманизма, и этим оправдывалась исключительная жестокость режима. Для большевиков марксистские нападки на традиционный гуманизм были крайне важны для обоснования таких понятий, как «пролетарский гуманизм» и «пролетарская мораль». У нацистов критика традиционного гуманизма была связана с мистицизмом; почитание смерти являлось важным компонентом нацистской идеологии. Саул Фридландер, например, называет нацистскую идеологию «культом смерти» и рассматривает ее как «оправдательную» мотивацию Гитлера в его стремлении «избавить мир от евреев». Фридландер показывает, что одержимость темой смерти проявилась в различных аспектах нацистской культуры, начиная от массового уничтожения людей и кончая помпезными похоронными процессиями: «Важно осознать постоянное тождество нацизма и смерти; это не подлинная смерть с ее повседневным ужасом и трагической банальностью, которая может произойти когда угодно, а ритуализированная, стилизованная и эстетизированная смерть». Нацисты сами использовали термин «культ смерти». Так, например, в 1936 году архитектор Вильгельм Крейс представил на рассмотрение Гитлера проект монумента «культ героической смерти». По мнению Фридландера, «тяга к разрушению и смерти» лежала в основе симпатий немцев к своему фюреру. «Любить смерть» — таков был один из девизов эсэсовцев. Печально известный девиз объединения «Гитлер югенд» — «Мы рождены, чтобы умереть за Германию». Эта цель была символически воплощена в нацистском культе мифологизированного героя Хорста Весселя. Считалось, что смерть — это акт, объединяющий индивидов вокруг судьбы нации; обоюдоострое лезвие символизировало героизм смерти в бою и возмездие врагам рейха: «Смерть, разрушение, героическое самопожертвование, готовность отдать жизнь за Германию — вот ключевые постулаты нацизма, особенно во время Второй мировой войны».

Исключительно важную роль в нацистской идеологии играл оккультизм — одна из основ идеологизации смерти в гитлеровской Германии. Как подчеркивает Николас Гудрик-Кларк в книге «Оккультные корни нацизма», идеи венских ариософистов без больших изменений были включены в нацистскую доктрину, Нюрнбергское расовое законодательство 1930‐х годов, а также в нацистское видение «расово чистого» будущего. Ариософисты провозглашали неизбежность немецкого «мирового порядка». Будучи уверены в том, что «низшие расы» устроили заговор против немцев и рейха, ариософисты организовывали различные тайные объединения, призванные возродить так называемое утраченное эзотерическое знание. В отличие от российских символистов и декадентов, не желавших иметь ничего общего с необразованными соотечественниками, ариософисты стремились объединить оккультизм с народным немецким национализмом и тогдашними расовыми теориями. В центре этих оккультных практик стоял культ Вотана, главного бога древнегерманского языческого пантеона. Культ этот содержал в себе явно садистские и колдовские элементы:

В «Эдде» Вотана почитали как бога войны и повелителя мертвых героев, души которых обитали в Валгалле. В поэмах он представал в качестве кудесника и чародея. В текстах «Хавамал» и «Волуспа» описано, как Вотан совершал ритуальное самоистязание, дабы получить магическое знание природных таинств.

Несмотря на увлеченность нацистов оккультизмом, обрядами и культами, связанными со смертью, их преклонение перед готическим и средневековым символизмом, символы смерти не проникли в повседневную жизнь и не изображались на одежде или продуктах питания. Эмблема «Totenkopf» («Мертвая голова») появилась на военной форме «Stabswache» (впоследствии «СС»). Но даже этот символ не был нацистским изобретением: изображение черепа с перекрещенными костями украшало униформу гусарского полка, сформированного Фридрихом II в Пруссии. Вплоть до 1918 года эта эмблема использовалась в экипировке немецких подразделений; после перерыва она появилась вновь — с приходом к власти нацистов.

В отличие от нацистской верхушки, советские руководители никоим образом не могли себе позволить использовать термин «культ», вызывавший религиозные ассоциации. Официально советское общество считалось атеистическим, религия была практически под запретом. Многие храмы были разрушены или закрыты, священников репрессировали. Но хотя оккультизм был запрещенной темой, советская пропаганда уделяла огромное внимание теме смерти и павшим. Большевики по-своему интерпретировали националистическую риторику, звучавшую в Европе в XIX веке, — теперь она была на службе идеологии «интернационализма». Они трактовали смерть как благородную жертву во имя рабочего класса, коммунистической партии, советского народа и так далее.

Очень скоро после революции 1917 года похороны большевистских лидеров превратились в мощный инструмент идеологической мобилизации. Еще в дореволюционный период большевики использовали похороны в пропагандистских целях; придя же к власти, они превратили этот обряд в орудие идейной обработки. Первые торжественные похороны солдат, павших в борьбе за большевизм, были организованы в 1918 году. На Красной площади в Москве был создан «революционный некрополь». В 1919 году во время похорон известного партийного лидера Якова Свердлова оформились основные элементы церемонии прощания с новыми вождями. Исключительным похоронным ритуалом можно считать бальзамирование тела Ленина и выставление его напоказ в специально построенном мавзолее. Нина Тумаркин продемонстрировала, насколько важен был культ мумии Ленина для формирования советских обрядов, мифов и пропагандистских приемов. Смерть и организация пышных похорон большевистских лидеров были в центре внимания политики компартии. Сталин поддерживал традицию проведения грандиозного траурного ритуала для политических противников, вероятно, им же самим устраненных на пике всенародной известности. Среди них — Михаил Фрунзе, Феликс Дзержинский, Серго Орджоникидзе, Сергей Киров и многие другие. После пышных похорон власти начинали создавать посмертный культ: умерший лидер провозглашался «символом нашего общего дела», его именем называли города, улицы и корабли. Свирепая риторика, направленная против «врагов народа», разжигание злобы и «классовой ненависти к чуждым элементам» — все это наряду с театрализованными похоронными ритуалами также способствовало созданию чувства единения и нагнетания истерии во время проводов «безвременно ушедшего лидера». Культ мертвых стал очень эффективным инструментом советской пропаганды и привел к созданию советского пантеона. Поклонение советским полубогам, отдавшим жизнь «за рабочий класс», «за счастье всего человечества» и т. д., стало в СССР нормой жизни для широких народных масс и важным ресурсом для оправдания советского строя в России. Подчеркнем: оккультизм и культ смерти всегда были за рамками советской идеологической доктрины. Сталинизм претендовал на то, чтобы быть, по выражению Ромена Роллана, «последнею надеждой человечества», воплощением победы просвещения, разума и науки.

Итак, краткий экскурс в историю позволяет сделать вывод, что, несмотря на некоторые внешние сходства, ни один из рассмотренных исторических эпизодов не может быть сопоставим с феноменальной увлеченностью тематикой смерти в наши дни. В 1970‐е годы наступил новый этап в истории образов смерти, которые постепенно приобрели в современной культуре весьма специфический смысл и, в конечном счете, привели к возникновению танатопатии.

Как видно из этой главы, в начале нового тысячелетия тема смерти проникла практически во все сферы общественной и культурной жизни. Если в период пост-фордизма развлечение «стало одним из ключевых секторов экономики», то в наши дни главной в нем сделалась тематика смерти. Можно ли показать, что изменения в современных социальных практиках, которые мы рассматривали выше, — это проявления танатопатии — уникального движения современной культуры?

Анализ причин неожиданной популярности Хэллоуина в конце 1980‐х может пролить свет на значение танатопатии в современной культуре и предложить некоторые предварительные объяснения роста коммодификации насильственной смерти и увеличивающейся потребности в ней как в развлечении. По мнению некоторых исследователей, Хэллоуин превратился в массовое празднество из‐за любви ко всему «макаберному». Они считают, что «сильные чувства», связанные с темой смерти, — в частности, страх и игра воображения, наравне с «мистической аурой», — во многом определяют растущую популярность Хэллоуина. Следуя этой логике, поскольку «страх и игра воображения относятся к числу сильнейших человеческих эмоций», а Хэллоуин пробуждает и то и другое, то в последнее десятилетие это празднество стало восприниматься как мощный стимул, вызывающий интерес к разнообразным мистическим проявлениям. Спрос на сверхъестественное, наряду с Хэллоуином, выразился в популярности готической музыки, ажиотажной увлеченности историями о зомби и т. д. Но, как уже отмечалось, эти психологические доводы не помогают понять причины появления такого неуемного «спроса на сверхъестественное» именно в наши дни.

Существует мнение, что фильмы о вампирах, зомби и прочей нежити весьма способствовали привлечению внимания публики к Хэллоуину. Выбор костюмов среди монстров — героев популярных кинокартин — может быть истолкован в пользу этого утверждения. В этом плане Россия может быть рассмотрена как подтверждние этой точки зрения: здесь основными источниками информации о Хэллоуине, вне сомнений, являются «вампирские» фильмы и романы о Гарри Поттере. Хотя это все равно не дает ответа на вопрос: откуда вообще взялся этот неодолимый интерес к живым мертвецам? Еще одно объяснение популярности Хэллоуина — коммерческий аспект. По сравнению с Рождеством или Днем благодарения, подготовка к Хэллоуину не требует особенных затрат — расходы относительно невелики, что усиливает его притягательность. Существует, правда, и противоположное мнение, что увлеченность Хэллоуином никак не связана с финансовыми соображениями. Возрождение интереса к викканству и другим неоязыческим обрядам в США и России тоже часто рассматривается как причина популярности Хэллоуина. Но привлекательность Хэллоуина явно выходит за пределы языческих и колдовских обрядов. Некоторые исследователи склонны считать, что произошел процесс трансформации «незначительного пережитка, исчезающей традиции» в «постмодернистское празднество» благодаря его системе символов, корни которой — в древнем язычестве дохристианского периода истории. Поскольку праздник включает в себя различные элементы популярной культуры, это делает его привлекательным для самых разных людей, независимо от возраста, интересов и социальной принадлежности.

Но отчего же этот праздник пребывал в забвении так долго, прежде чем всплыть на поверхность? Быть может, этот невероятный успех связан с существенными изменениями в праздновании Хэллоуина, происшедшими в середине 1990‐х годов и зафиксированными в исследовании 2002 года, посвященном экспансии Хэллоуина на территории Соединенных Штатов? Исследователи говорят о существенных различиях между их детскими воспоминаниями и тем, как отмечается Хэллоуин в 1990‐е:

Помимо уличных шествий [парады начались в конце 1980‐х в Нью-Йорке и Сан-Франциско. — Д. Х.], я также обратил внимание на все большее количество домов, украшенных к Хэллоуину (нередко весьма продуманно) — размах в этом плане сопоставим лишь с подготовкой к Рождеству. Отныне участие в этом осеннем празднике принимают многие семьи в полном составе <…> Многие родители теперь облачаются в праздничные одеяния, сопровождая своих отпрысков во время их ритуальных обходов; те, кто предлагает угощение, тоже часто одеты по-праздничному. В моем детстве такого не было.

В начале 1990‐х антропологи обращали внимание на мрачные аспекты Хэллоуина, сравнивая его с более традиционными праздниками — например, с Рождеством:

Хэллоуин — это малоизученный потребительский праздник; можно привести ряд четких аналогий с другим крупным потребительским праздником в Америке — с Рождеством. В современных американских семьях в Рождество взрослые надевают костюмы (Санта-Клауса) и требуют от детей примерного поведения — иначе им не видать памятных подарков <…> В наши дни во время празднования Хэллоуина костюмы (как правило, «злобных» персонажей) носят дети и требуют от взрослых угощения, угрожая мелким хулиганством <…> На Рождество подарками обмениваются члены семьи, и каждый получает их как личное проявление любви. Во время Хэллоуина неизвестные делают подарки малолетним ряженым, олицетворяющим скрытую угрозу.

Авторы ранних исследований Хэллоуина напоминали читателям об изначальном характере этого праздника в ирландской культуре: «Вся эта атмосфера зла — духи, мертвецы, хулиганство — перекочевала в Хэллоуин нынешнего образца». В 1990‐е годы Рассел Белк отмечал, что в этот период взрослые стали проявлять больший интерес к Хэллоуину, нежели дети, и что это было вызвано слухами об этом празднике, появившимися в середине 1970‐х и начале 1980‐х годов. Тогда распространились городские легенды о незнакомцах, угощавших детей яблоками, начиненными бритвенными лезвиями, и отравленными конфетами, и о похищениях и убийствах малолетних для ритуала Хэллоуина: «В результате в последние два десятилетия родители стали либо совсем запрещать, либо ограничивать детскую забаву „сладость или гадость“, а в больницах стали проводить бесплатный рентгеновский анализ атрибутики Хэллоуина». В 1987–1988 годах эти жуткие истории произвели «панику национального масштаба». И хотя все эти бритвенные лезвия, яды, битое стекло, булавки и кровавые ритуалы оказались не более чем слухами, лишенными всяких оснований, страшные «свидетельства» распространялись широко и мгновенно и в виде сплетен, и через средства массовой информации, и в них верили безоговорочно. Параллельно с этими городскими легендами возник новый тренд: в 1978 году вышел фильм Джона Карпентера «Хэллоуин», а вслед за ним — еще с десяток «ужастиков» на эту тему. Премьеру всякий раз назначали на конец октября, и кассовые сборы всегда были полными.

По мнению Рассела Белка, Хэллоуин выражает социально-политическую напряженность в обществе. Он считает, что популярность праздника неотделима от социально-политической конъюнктуры: отмечая Хэллоуин, общество как бы освобождается от напряжения, вызванного ощущением потери контроля над ситуацией. Белк согласен с мнением Вуда: возрождение интереса к фильмам ужасов в 1970‐е и 1980‐е годы представляет собой реакцию на религиозный фундаментализм, возросший консерватизм, появление СПИДа и, как следствие, ограничение религиозных, политических и сексуальных свобод. Другие исследователи связывают успех этого праздника с войной во Вьетнаме или, несколько позднее, с опасениями, порожденными «спорной политикой и <…> непредсказуемой экономикой» администрации Джорджа У. Буша. И все же, почему социально-политическую напряженность надо снимать при помощи садистских мистификаций или посредством возрождения языческих обрядов? Разве ужасы — это лучшее лекарство от социальных и политических проблем?

Проанализировав содержание городских легенд и их влияние на обряды Хэллоуина, Билл Эллис утверждал, что все «страшилки» на тему вредоносных угощений — выдумка. По мнению Эллиса, эти выдумки возникли для того, чтобы поставить детский праздник под контроль взрослых — «кто не подчиняется взрослым „правилам“ отмечания Хэллоуина, тот рискует жизнью». Жуткие истории про убийства детей позволили старшему поколению продемонстрировать младшим суровые опасности мира взрослых; тактика запугивания и иррациональные страхи — вот что лежит в основе современного празднования Хэллоуина. Эллиса больше всего интересовала динамика взаимоотношений «взрослый — ребенок» и поэтому он не придал значения тому, что распространение жестоких мистификаций может означать нечто большее, чем просто перемена возрастных ролей. Устрашающие выдумки могли появиться потому, что и взрослые, и дети испытывали потребность в новых мифах, чтобы выразить новые складывающиеся представления и о смерти, и о людях. Сколь бы стерильным и безопасным празднование Хэллоуина ни выглядело в респектабельном квартале, его природа останется неизменной.

К началу 1990‐х годов, отчасти благодаря вышеупомянутым городским легендам, празднование Хэллоуина было приспособлено к новым реалиям и устремлениям. Древние истоки празднества с его страстью к жертвоприношениям и тягой к нежити были реанимированы, и Хэллоуин обрел второе дыхание. Садистские легенды сыграли здесь главную роль. Этот аспект праздника нельзя недооценивать хотя бы потому, что это и есть его главный козырь, который энергично предлагает реклама:

Здесь собрано все, что понадобится мальчику для самого жуткого из праздников: кровь, куски плоти, слизь и многое другое. По мере овладения терминологией обряда читатель сможет стать маньяком-ученым, ставящим свои страшные опыты. Пошаговые инструкции, снабженные фотоиллюстрациями, помогут даже самым невнимательным читателям создать свой собственный кошмар Хэллоуина.

Итак, легенды про жертвоприношения во время Хэллоуина и фильмы ужасов, приуроченные к Хэллоуину, однозначно связывают популярность этого праздника с насилием (независимо от того, базируется эта связь на исторических фактах о происхождении этого языческого праздника или нет), и именно оно стало главным фактором, обусловившим популярность Хэллоуина. В новой культурной атмосфере 1990‐х празднество, которое антропологи в 1950‐х и 1960‐х считали доживающим последние дни, приобрело ошеломляющий успех благодаря этому новому смыслу, который вкладывает в него наша культура. Одно из подтверждений этой гипотезы — элементы Хэллоуина стали проникать в другие праздники. Вот что пишет по этому поводу Лиза Мортон:

Хэллоуин приобретает все более и более откровенно устрашающие черты; все больше натурализма и зловещих аттракционов. Продолжают расширяться географические и временные рамки Хэллоуина. В 2011 году аттракционы ужасов стали частью других праздников — например, в «Синистер Поинте» в Бри, штат Калифорния, теперь предлагают зрителям элементы тематических кошмаров во время Рождества и Дня св. Валентина. Зловещие аттракционы становятся востребованными круглый год — не только в конце октября.

История успеха Хэллоуина наглядно демонстрирует растущую потребность в развлечениях, сфокусированных на теме насильственной смерти.

Может ли сказанное выше пролить свет на причины распространения других верований и обрядов, связанных с тематикой смерти? Можно ли считать, что акцент на человеческих жертвоприношениях, на негуманном отношении к человеку и образы насилия, которые способствовали возродившемуся интересу к Хэллоуину, также ответственны за возросшую популярность культа Santa Muerte и черного туризма в начале 2000‐х годов? Исследования показывают, что ответственность за мрачные излишества танатотуризма лежит не только на организаторах такого рода специфических экскурсий, но что они реагируют на растущий интерес публики к различным «забавам» такого рода, имеющим отношение к тематике смерти. И дело тут не в Хэллоуине или в индустрии развлечений, эксплуатирующей тему смерти, ибо не они породили этот массовый спрос, а в новом отношении к человеческой жизни, которое вызвало тягу к таким развлечениям. Отрицание исключительной ценности человеческой жизни — вот тренд, который определяет моду в индустрии развлечений. Может ли зацикленность на теме убийства и стремительная диверсификация обрядов, связанных со смертью, происходящая в культуре, которая категорически отрицает смерть, рассматриваться как важный элемент коммодификации смерти? Беспрецедентный сдвиг в организации похоронных обрядов, о котором говорилось выше, тоже может быть рассмотрен в качестве составной части коммодификации смерти.

Антропологи отмечают «всплеск интереса к ритуалам» и «тревогу по поводу обрядов» в целом — не только в связи со смертью. Начиная с 1980‐х годов подход к ритуалам приобрел совершенно новые черты — отныне ритуал стал сугубо индивидуальным актом, понятным исключительно для лиц, совершающих его, «и только для них — в противном случае они не имеют никакого смысла». Иначе говоря, ритуалы утрачивают смысл коллективного акта. С одной стороны, обилие инноваций в практике погребальных обрядов можно интерпретировать как выражение постмодернизма с его акцентом на индивидуализме и отказом от традиций. Но с другой — это можно воспринять как проявление полной растерянности относительно сути смерти, а следовательно, как важный индикатор смены системы ценностей и верований, связанных со смертью.

Когда прежние ритуалы, обряды и праздники устаревают, возможно, это происходит из‐за отрицания прежних форм человеческой общности. Следует учесть, что все эти многообразные инновации, связанные со смертью, происходят в культуре категорического отрицания смерти, и дистанцирование индивида от «прочих смертных» могут иметь значение для понимания этих трансформаций. Чтобы найти подтверждение этой гипотезе, рассмотрим, как именно представлена насильственная смерть в произведениях популярной культуры (кино и беллетристике) и какая роль в них отведена людям. Анализ конкретных примеров поможет нам точнее оценить значение культурных и общественных перемен, о которых речь шла в этой главе.