Глава четвертая

Дверная ручка дернулась – повернулась, скрипя. Дверь уже начала поддаваться… Малыш налег на нее, навалился всем корпусом. И поворотив к друзьям лошадиное, с отвисшей челюстью, лицо, прошипел отчаянно:

– Тикайте!

– Но – куда? – растерянно поднял плечи Игорь. – В наш вагон нельзя. Сразу увидят, поймут…

– Там ведь уже спят, – пробормотал Копыто.

– Не все, – нахмурился Игорь, – у самых дверей играют – в козла режутся, подлецы, треп разводят. Днем-то, в суете, как раз легче было бы… А сейчас – нет. Не годится.

– Ну, что вы?… Эй! – хриплым, сдавленным шепотом, окликнул их Малыш. – Соображайте! Быстрее!

– Да вот, – усмехнулся Интеллигент, – думаем. Однако на раздумья времени уже не было; ручка вертелась все сильнее. В дверь ломились – начали стучать… Оставалось последнее средство: немедленно прыгать с чемоданом под откос. В практике поездного ворья такое случается нередко. Этот способ был хорошо знаком всем троим!

– Но кто будет прыгать? – спросил, запинаясь и ежась, Копыто. – Я не могу.

– Эт-то еще почему? – грозно осведомился Игорь.

– Не справлюсь. Расшибусь. У меня же – я давно говорил – нога не в порядке. Кость перебита.

– Ко-о-ость, – протянул Игорь, – эх ты…

Он еще хотел что-то сказать, но промолчал, махнул рукой. И не колеблясь, не раздумывая, шагнул к наружной двери вагона – рванул ее решительно. В лицо ему ударил хлесткий ветер. Послышался вольный стремительный гром колес.

Секунду спустя, чемодан уже был у Интеллигента в руках. Примерившись, выбрав удобный момент, Игорь резким движением сбросил его в темноту. Потом ступил на подножку. И уцепившись за поручни – повисая на них всей тяжестью – крикнул, захлебываясь от ветра, перекрывая посвист и гул:

– Значит так, ребята! Встретимся – как уславливались – на малине у базара. Не забудьте: дом восемнадцать, вход со двора, первая дверь направо.

Навстречу ему бешено летела земля; поблескивала, рябя, щебеночная насыпь, текли неясные тени. Клубы мрака перемежались зыбкими световыми пятнами. И все внизу казалось смутным, неотчетливым, ненадежным. Интеллигент знал, как опасно прыгать с поезда ночью, на полном ходу. Беда здесь возникает нежданно и очень часто. И, в принципе, подстерегает всех! В судьбе у каждого майданника есть момент, когда такой вот ночной прыжок становится роковым, последним… Игорь знал все это, но – что же поделаешь? – вынужден был идти на неизбежный риск. Отказываться от прыжка было нельзя, неудобно. Авторитет его – и так уже заметно пошатнувшийся – тогда бы рухнул окончательно… А этого он допустить никак не мог.

С трудом разжав, расцепив судорожно стиснутые пальцы, он взмахнул руками, оттолкнулся от подножки и прыгнул навстречу ветру – в густое месиво света и тьмы…

Упал он удачно – на бок и довольно мягко – скатился по насыпи и рухнул во что-то влажное, пахучее, хрустко мнущееся под руками. Отряхнулся. Щелкнул переключателем карманного фонарика. И увидел свежий развороченный стог.

Какое-то время он сидел в стогу – отдыхал. Сладко пахло клевером и росистой землей. Подувал ветерок. Низкие крупные звезды помаргивали над головой. И где-то на западе – по ходу поезда – растекалось белесовато-желтое сияние. Там находилась Полтава; огни ее были близки!

Чемодан отыскался без труда; он лежал метрах в ста от этого места – в неглубокой ложбине, поросшей кустарником. От удара створки его раскрылись, и содержимое просыпалось наземь. Игорь долго – присев на корточки и чертыхаясь – собирал в кустах разбросанные вещи: дамское бельишко, туфли, чулки… Серебро по счастью не затерялось; оно хранилось в большой, перевитой лентой коробке. Коробка осталась в чемодане, в ворохе тряпья. Там же разыскал Игорь и узелок с фамильными ценностями – браслетами и брошками. А рядом с ними помещалась большая пухлая пачка каких-то бумаг.

«Может быть – деньги?» – мгновенно насторожился он. Посветил фонариком… Но нет, это были не деньги! Пачка состояла из писем, каких-то квитанций и старых, потрепанных фотографий. Игорь достал одну из них – равнодушно повертел в пальцах, отбросил. Взял другую…

На фотографии изображена была группа подростков. Вероятно – школьники, пионеры. Они размещались в глубине двора, на фоне кирпичного многоэтажного здания. Передние сидели, развалясь на пыльной траве. Задние стояли, обнявшись. И в одном из них – лопоухом, маленьком, стоявшем на краю – Интеллигент узнал самого себя! Было такое ощущение, словно его ударили по глазам. Он даже зажмурился на мгновение. Перевел дух. Потом – поднеся фонарик вплотную к карточке – вгляделся вновь. И понял, убедился: все точно!

Вот он и встретился, наконец, с прошлым! Увидел образ позабытого своего детства. Образ этот достался ему, как подарок. Но от кого, от кого? Очевидно судьба столкнула его с кем-то, кого он знавал когда-то… Судя по тому, что успел сообщить Копыто, чемодан этот принадлежал какой-то женщине. Значит, и она тоже пришла из его детства. Этот подарок – от нее… «Подарок! – хмуро усмехнулся Игорь, – для меня – пожалуй. А ведь она, поди, плачет сейчас…»

Интеллигент наморщился, кряхтя. Замотал головой, пытаясь отогнать от себя, развеять тягостное видение. И тут же подумал, спохватился: но кто же она, эта девочка из прошлого? Изображение ее, вероятно, имеется на групповом снимке… Он еще раз – пристально, подробно – осмотрел фотографию. Девичьих фигур здесь было немного, всего лишь пять. Одна помещалась рядом с ним; девичья ладонь лежала на щуплом его плече. Интеллигент вгляделся, изучая детали. Потом принялся поспешно рыться в пачке бумаг. И вскоре извлек оттуда портрет светловолосой девушки с кудряшками у висков, с широко расставленными, длинными, приподнятыми к вискам глазами… Это была она – та самая, что стояла, обнимая маленького Игоря за плечо! Теперь он вспомнил: ее звали Наташей, и жила она в этом именно доме, по соседству с ним. Они дружили в детстве и даже, кажется, с ней, с длинноглазой этой девочкой, связаны были его первые любовные терзания…

На обороте фотокарточки (той, где они стояли рядышком – в группе подростков) значилась дата: «апрель 1941 года». Стало быть – сообразил Игорь – здесь они бы пи изображены перед самой разлукой. Вскоре началась Великая Отечественная война. Полтава попала под удар почти мгновенно; бомбежки, пожары, сумятица эвакуации – все это обрушилось на тихий городок внезапно и неотвратимо. Водоворот событий завертел их и развеял, разметал по сторонам. Больше они уже не виделись.

Наташа успела спастись тогда, выехать с семьей на восток; Игорь же остался. Остался поневоле. Во время очередной бомбежки – в самый разгар эвакуации – отец его погиб. Мать занемогла, заболела и, в общем, пережила отца не намного. С приходом немцев Игорь остался один. Попал в сиротский приют. Но жить там не захотел, бежал. Был пойман и водворен обратно. Затем снова бежал. Добрался, наконец, до Киева и, обосновавшись там, какое-то время промышлял на базарах – нищенствовал, бедовал, ютился с беспризорниками в трущобах. Потом помаленьку подрос, возмужал; сошелся с жульем и начал работать серьезно. К концу войны он был уже весьма опытным вором, известным не только в Киеве, но и во многих других городах Украины. И тогда же – еще при немцах – успел он впервые познакомиться с тюрьмой… Его схватили в Днепропетровске, во время ночной облавы. Отправили в местный концлагерь, на земляные работы. Но пробыл он там, по счастью, всего лишь полгода и был освобожден с приходом советских войск.

Так началась грешная его, скитальческая жизнь. Вскоре он снова погорел и очутился в лагере – теперь уже в новом, советском. Порядка здесь было меньше, чем в немецком, а харчи – посытней. В этом, собственно, и заключалась вся разница между ними. В этом, да еще, пожалуй, в том, что уголовные преступления карались при немцах гораздо более жестоко. Оккупационные власти блатных не щадили – сажали без срока, загоняли в самые гиблые места. Отечественный уголовный кодекс был в ту пору куда гуманней. За карманную кражу давали, в принципе, всего лишь один год. За квартирный грабеж – от двух до трех лет заключения. На таком вот «квартирном деле» Игорь и завалился однажды. И по отбытии срока поспешил покинуть отчие места. Оставаться на Украине было опасно, да и скучно; хотелось побродить по свету, повидать иные, неизведанные края. Огромная, на тысячи верст, держава раскинулась перед ним – звала его, манила… Он уехал и несколько лет колесил по стране; изъездил всю Центральную Россию, побывал на Кавказе и в Средней Азии. И вот там, в Ташкенте, снова попал под арест. Однако кодекс к тому времени уже изменился. Вступил в действие новый правительственный указ – страшный сталинский указ, ознаменовавший собою начало нового послевоенного террора. В соответствии с ним, все срока увеличивались минимум вдвое. Игорь получил по суду восемь лет лагерей – и вскоре был отправлен по этапу на Дальний Восток; туда, откуда он как раз и возвращался ныне.

Некоторое время спустя, он уже стоял на вокзальном перроне. Ему повезло: в пути, в двух верстах от Полтавы, его нагнал порожний товарный состав… Теперь – на перроне – он думал о том, как поступить. Попасть отсюда в город можно было только через вокзальное здание. Однако идти туда не хотелось. Слишком уж рискованно было показываться на людях с краденым «темным» чемоданом в руках!

Он медленно пошел вдоль вокзала… И вдруг увидел окно ресторана.

Несмотря на поздний час, ресторан еще был открыт, залит светом. Силуэты людей маячили там, за стеклом. И в оранжевом, ярком свете, мгновенно распознал он профиль Наташи. Она сидела у самого окна, склонясь над столиком, подперев кулачком подбородок – о чем-то думала горько.

С минуту Игорь стоял у окна. Затем решительно шагнул к дверям ресторана.

Сразу же у входа помещалась вешалка; обитающий здесь человек с окладистой бородой, в белой форменной куртке, сказал строгим голосом:

– С вещами в зал – не велено.

– Знаю, – усмехнулся Игорь, – я как раз и хочу оставить чемодан у вас. Пусть постоит пока…

– Чемоданы не принимаем, – последовал ответ, – несите в камеру хранения. Она – вон там – за углом!

– Да я на минуту, – сказал нетерпеливо Игорь, – только загляну – и обратно… Ты уж, батя, выручи, ладно?

– Ну, если на минуту, – пробормотал, поскребывая бороду, гардеробщик. – Только чтоб – быстро!

– О чем разговор!

Игорь сунул чемодан в угол, под вешалку, – под прикрытие висящих там курток и плащей. Затем вошел в зал. Осмотрелся. Пригладил ладонью растрепанные волосы. И, медленно пробираясь меж столиков, направился к окну.

Она сидела все в той же позе. В кулачке ее – он только теперь заметил – был зажат влажный скомканный платок. Темные подтеки виднелись на тугих ее скулах. На краю столика – в пепельнице – тлела недокуренная папироска.

– Извините, – проговорил он негромко, – можно присесть?

Она пожала плечами. И ничего не ответила – потянулась за папиросой. Игорь придвинул к себе стул, уселся, сказал, разглядывая ее в упор:

– Ну, здравствуйте.

– Что?

– Я говорю: здравствуйте! Неужто вы меня не узнаете? Наташа скользнула по нему невидящим взглядом. И отвела глаза. Но тут же вздрогнула, подняла голову. Лицо ее ожило, порозовело. Зрачки медленно расширились. И там, на дне их, затеплился зыбкий огонек.

– Нет, – воскликнула она шепотом, – нет!

– Да, – сказал он, – да.

– Не может быть…

– Как видишь – может.

– Неужто это ты, Игорек? В самом деле?

– Ну, конечно, я, – сказал он, – кто же еше!

– Но ведь говорили же, что ты умер… Погиб…

– Кто говорил? – усмехнулся он, – когда? Где?

– Где-то, вроде бы, в лагерях. Не помню уж – кто говорил. Но мы все были убеждены… Ты ведь исчез так давно – и надолго.

– Что ж, у меня, действительно, было много всяких приключений, – сказал он неохотно. – Однако погибать я покуда не собираюсь. Наоборот… Но все же, это удивительно.

– Что? – не поняла она.

– А вот то, что ты меня сразу узнала.

– Сразу, – сказала она, – только глянула…

– Сколько же мы не виделись? – проговорил он. – Лет четырнадцать?

– Да, – вздохнула она, – точно. Четырнадцать. А кажется – целая жизнь прошла с тех пор.

– И как же ты теперь? – наклоняясь к ней, спросил он негромко. – Что делаешь? Как поживаешь?

– Да как… – Она еще вздохнула. – Ничего интересного. Дела, хлопоты.

Она сказала это – и сейчас же по лицу ее прошла тень. Игорь понял: Наташа вспомнила о пропаже.