Глава восемнадцатая
Все вокруг погрузилось во мрак. И долго потом Игорь сидел, – не зажигая света, не шевелясь, опустив лицо в подставленные ладони.
То, что случилось только что – было, в какой-то мере, неожиданностью для него; решение порвать с блатными и выйти из кодлы, возникло у него внезапно, вдруг, под влиянием нахлынувших сомнений… И хотя решение это было здравым, единственно верным, все же освоиться с новой ситуацией, привыкнуть к ней, было Игорю нелегко. Ох, как нелегко!
Вот он и снова оказался один. Снова – один! Недавние страхи кончились, чувство близкой опасности ушло – а одиночество осталось, разрослось. И на этот раз он сам – сам лично – обрек себя на него!
«Ну, что же, – подумал он, распрямляясь, – ну, что же. Ничего не попишешь – придется и в самом деле начинать новую, фрайерскую жизнь…»
Он нашарил в темноте упавшую свечу. Свободной рукой похлопал по карманам, отыскивая спички. И только приноровился было зажечь огонь – как услышал испуганный голос Наташи:
– Ой, что это? Почему – темно? Игорек, ты где, отзовись! Это я…
Наташа была необычно взволнована, чем-то удручена. Едва войдя и дождавшись света, она торопливо начала объяснять причину запоздания.
– Понимаешь, – нет больше сил, – проходя к постели и опускаясь на нее, произнесла она расслабленной скороговоркой, – не могу я с ним больше жить. Не могу! Не могу! Скандал за скандалом – это что-то чудовищное…
Она поднесла ко рту руку, стиснутую в кулак, – укусила пальцы и так молчала какое-то время.
– Сегодня опять проскандалили чуть ли не весь день. Сколько было шуму, воплей, угроз… О, Господи! Потом, уже вечером, он ушел – хлопнул дверью. Сказал, что – к друзьям, до утра… К друзьям! – Она нахмурилась, мотнула головою, отбрасывая упавшую на глаза соломенную прядку. – Знаю я этих друзей! Они там не только преферансом занимаются… У него какая-то женщина есть – я давно уже догадывалась.
– Женщина? – усмехнулся Игорь.
– Да. Наверняка.
– А тебя – что, – проговорил он медленно, – тебя это сильно задевает?
– Н-ну, не так уж сильно… Просто противно, когда обманывают, хитрят.
– Но постой, – начал Игорь, – ведь мы… если говорить откровенно… – И не окончил – полез пятернею в затылок. Поскреб там и хмыкнул смущенно.
Они закурили. Подымив, помедлив, Интеллигент сказал:
– Ладно, не будем об этом… Плюнь, не расстраивайся. Все – зола.
– Это верно. – Наташа улыбнулась с усилием. – Все зола, я и сама понимаю. И ты, пожалуйста, не обращай внимания… Устала я, вот в чем дело. Ах, как устала! И хорошо, что у меня есть ты.
И затем – озираясь, пристально оглядывая комнату:
– Ну, а как ты? Что у тебя? Все в порядке?
– Да вроде бы, – пожал он плечами. – Хотя, конечно, как посмотреть…
– А почему ты сидел в темноте?
– Так, – пробормотал он, – просто – случайность.
– Случайность? – с сомнением протянула Наташа.
Она посмотрела на расколотую доску ящика, на рукоятку ножа (финяк еще торчал там – сидел в доске глубоко и косо). Подобрала с пола один из валявшихся во множестве окурков. Повертела его в пальцах. Сказала задумчиво:
– Марка не твоя – другая… Ты такие не куришь. – Отшвырнула окурок и вытерла пальцы платком. И сейчас же с тревогой поворотилась к Игорю. – Послушай, у тебя кто-то был? Какие-то люди? Только – не утаивай!
– Ну, были, – сказал, нехотя, Игорь, – были люди… – И вяло махнул рукой. – Это все мои дела – тебе неинтересные…
– Нет, почему же, – возразила она, – мне это важно… Так кто же, все-таки, был?
Она придвинулась к Игорю – заглянула ему в глаза.
– Это были – твои?…
– Да, – кивнул Игорь, – мои.
– Чего же они хотели?
– Потолковать.
– Ну – и?…
– Ну, и потолковали. Как видишь! – Интеллигент потянулся к ящику – с натугой вырвал из доски нож. Попробовал ногтем лезвие. И затем спрятал финяк за голенище. – Хорошо потолковали. Обо всем. До конца.
– Слава Богу, что они ничего с тобой не сделали…
– Тут мне, действительно, повезло, – скупо улыбнулся Игорь. – Поначалу я, признаться, перетрухнул. Приготовился к самому худшему… Ну, а потом – ничего, обошлось.
– Значит – поладили?
– Не совсем, – наморщился Игорь. – Но это уже – другой разговор. В общем, с этой стороны мне теперь опасаться нечего.
– Но как же они тебя нашли?
– А-а-а, – отмахнулся он, – пустяки… Удивляюсь, как они раньше до меня не добрались! Я тебе объяснял уже: я здесь – как в западне, как в ловушке. Столько времени сидеть и ждать… Глупее ничего нельзя было придумать! Но теперь мне, так или иначе, придется убираться отсюда. Пора менять этот адрес…
– Зачем? – перебила она его. – Почему? Тебе ведь ничего уже не грозит.
– Я сказал: не грозит с одной стороны – с этой… Но есть же еще и другая!
– Какая же?
– Милиция, – ответил он резко. – Милиция! Ты что, не соображаешь? – И глухо ругнулся сквозь зубы. – Забыла про того опера, который тебя вызывал?
– Но ты сам забыл, – сказала она звенящим голосом. – Ты забыл: твое дело прекращено! И отменил иск тот самый опер! Это во-первых… – Она передохнула, коротким движением поправила волосы. Лицо ее исказила гримаска. Глаза потемнели, налились соленой влагой. – А во-вторых: почему ты грубишь – разговариваешь со мной таким тоном?
– Прости, милая, – сказал он, помедлив. И легонько погладил ее по круглому, мягкому, податливому плечу. – Не обижайся. Я сегодня – не в себе. Взвинчен весь, накален… Ну, сорвался – бывает… Да ведь и то сказать: так все неожиданно повернулось!
– Но в чем дело? – спросила Наташа. – Почему ты такой? Тебе ведь радоваться надо, а ты… Что тут, все же, произошло?
– Да как тебе сказать, – замялся Игорь. – В двух словах всего не объяснишь… И сейчас не время. Давай встретимся завтра. Я как раз успокоюсь, соберусь с мыслями… Все обдумаю… А обдумать надо будет много!
– Но завтра я вряд ли смогу сюда выбраться, – поджимая губы, сказала Наташа. – Много дел, беготни.
– А мы не здесь, – сказал Игорь. – Мы в городе встретимся.
– В городе?
– Точно. На старом месте – у почтамта. И в тот же час – идет?
– Значит, ты…
– Да. Решил выползать на волю. – Игорь обнял ее, улыбаясь. – Заточение кончилось!
В эту ночь Игорь так и не смог уснуть; курил, расхаживал по комнате – по пустой, захламленной, опостылевшей своей одиночке. И думал, думал… Думал о том, как примет его фрайерская жизнь – да и примет ли вообще? Насколько он знал и помнил, почти ни у кого из тех, кто отходил от кодлы и переметывался к фрайерам – почти ни у кого дальнейшая судьба не складывалась, не задавалась, не оканчивалась добром. Нет, не оканчивалась; в ней постоянно возникали непредвиденные сложности и помехи. Этому было много причин… Главная же заключалась в том, что «завязавший» вор никак не мог найти себе применения в новом суетном мире; чувствовал себя здесь лишним, чужим… Бросив старое дело и не ведая иного, он поневоле оказывался в положении жалком, зависимом, почти нищенском. Приходилось все начинать сначала; обретать другие навыки, учиться какому-нибудь ремеслу… Накопленные ранее деньги – если бы даже они и были – все равно ничего изменить не могли; пользоваться ими было трудно и опасно. Став скромным тружеником, блатной уже не мог вести прежний, широкий образ жизни, а если бы и решился на это – тотчас же погорел бы, попал под надзор милиции.
Размышляя об участи российских урок, Игорь с завистью подумал о блатных на Западе. Там все обстояло иначе. Там деньги открывали широчайшие возможности. Там, на Западе, завязавшему не надо было отказываться от удобств и уходить на дно, в самый низ общественной жизни. Наоборот, он поднимался из темных глубин на поверхность и затем, с поразительной легкостью, перевоплощался в рантье, в бизнесмена, в почтенного налогоплательщика. Для этого надо было только перебраться из окраины города в центр и, взамен каскетки и джинсов, облачиться в смокинг. Полиция не трогала его – без особых причин… Здесь же, в России, любой бывший блатной по-прежнему оставался для властей фигурой чуждой, подозрительной и, в общем, совершенно бесправной.
По первому подозрению его могли взять снова; для его ареста не требовалось ни веских доказательств, ни специальных санкций! Все происходило механически, особенно – во время так называемых «изоляций», то есть периодических массовых чисток.
Таких изоляций в истории страны насчитывалось немало. Первая – началась в 1927 году. А еще в 1923 году возникло крупное, всесоюзного значения, лагерное управление – Управление Соловецких Лагерей. На острова Соловецкого архипелага (некогда принадлежавшие знаменитому старинному монастырю) ссылались, преимущественно, политические: эсеры, троцкисты, всякого рода классовые враги… Но попадали туда и блатные. И попадали во множестве. Их подбирали походя, вкупе с другими слоями. Причем в уголовном кодексе республики имелась специальная статья, допускающая повторное наказание за былые грехи – давно забытые и замоленные… В арестантском фольклоре существовало на этот счет немало песен. «Завезли нас в края отдаленные, – говорится в одной из них, – где болота, да водная ширь. За вину, уж давно искупленную, заключили в былой монастырь.»
Соловки были – как запев, как прелюдия… С каждой новой изоляцией (а в тридцатые годы они участились, обрели небывалый размах) возникали все более крупные управления, рождались гигантские княжества чекистов – Соликамские таежные лагеря, полярные Норильские рудники, знаменитый «Дальстрой», охватывающий всю северную оконечность азиатского материка.
И всюду в изобилии томились люди, взятые ни за что, без дела, за вину уж давно искупленную…
Игорю вспомнился один из таких вот – завязавших, ушедших из кодлы и затем безвинно взятых вновь. Молчаливый, сумрачный этот парень провел на свободе – в мирной жизни – три года; женился, устроился в сапожную артель, оброс хозяйством и какое-то время был счастлив… Нежданный и несправедливый арест подкосил его, вверг в отчаяние; прибыв на Колыму, на прииск, он в первую же ночь попытался покончить с собой; перерезал вены, но не погиб – был спасен. Попал, в результате, в приисковую больницу. И там-то Игорь с ним и познакомился.
Такой безысходной, надрывной тоски он еще не встречал, не видел; целыми днями парень лежал, уткнувшись лицом в подушку, укутавшись с головой. Почти не ел ничего, ни с кем не общался, на вопросы отвечал односложно и нехотя. Он все время думал о чем-то – думал упорно, тяжело, неотвязно… Несколько раз – по ночам – Игорь видел его, курящим, что-то беззвучно бормочущим сквозь зубы. Парень разглядывал свежий шрам на своей руке, на запястьи. И лицо его при этом подергивалось, странно кривилось, а глаза были недвижны, безжизненны, подернуты тусклой холодной пленкой – как у раненой птицы.
И было понятно, о чем он думал. Было ясно: он протянет теперь недолго и повторит свою попытку. Повторит непременно. Он еще движется и дышит; он еще жив покуда, но все равно, он уже не жилец. Его нет, он кончен – это только призрак!
Однако вскоре случилось чудо. Призрак ожил, преобразился; стал говорлив и улыбчив. Перемена произошла разительная – и поводом к ней послужило письмо, пришедшее с воли.
Он читал его неотрывно – перечитывал по много раз, не расставался с ним, таскал с собою; истер и замусолил. И когда он разворачивал истершиеся на сгибах листки (он делал это бережно, осторожно, трепетными пальцами) и погружался в текст письма – морщины его разглаживались, черты как-то вдруг смягчались, теряли прежнюю неживую жесткость, и на лицо ложился мягкий ласковый свет.
Теперь он охотно вступал в разговоры. И однажды, толкуя с Игорем, сказал:
– Понимаешь, пишет, что – любит. И ждет. И будет ждать, несмотря ни на что. И никого ей не нужно, кроме… Нас только двое, на этом свете – вот ее точные слова! – только двое… Ты понимаешь, что это значит?
– Да-а, – протянул Игорь, – понятно… Но – ты ей, вообще-то, веришь?
– Конечно, – рассмеялся парень, – а почему бы – нет?
– Но ведь женщины…
– Женщины всякие бывают, – отмахнулся тот, – а это моя – единственная… И то, что она любит – я знаю. Давно знаю. Точно знаю. И верю, а как же иначе? Да и во что же мне верить, как не в это? Что еще есть на свете настоящего?
И он умолк, и словно бы задохнулся; проглотил комок, подступивший к горлу, и затем добавил – глухо, медленно, как-то даже свирепо:
– Нет, я буду жить. Теперь – буду! Не выйду из игры, неподдамся, дождусь свободы. Доживу до нее, доживу… Все перетерплю… Ради этого – стоит!
Игорь тогда не придал его словам должного значения, не воспринял их всерьез. Теперь же он вдруг подумал о том, что парень-то был прав; в самом деле, что еще есть на свете более ценное и настоящее, чем любовь? Во что еще можно верить? Ради чего еще стоит жить?
«Все так, – усмехнулся он мысленно, – все так. Ради этого, действительно – стоит жить… В нелепой этой жизни – безумной и бедственной – только она, любовь, может быть мне единственной опорой. И утехой. И спасением. И если Наташка и в самом деле любит меня, если она – моя, я буду жить, не поддамся, все перетерплю! О, я еще не вышел из игры. Я еще способен сделать несколько мелких чудес – выбраться из кучи на вершину и утвердиться там… Я много смогу – только бы можно было верить!»
Утром, по первому свету, Игорь вышел на волю. Он именно так и почувствовал себя – вышедшим на волю, освободившимся… Он как бы пережил еще одно заключение и сейчас – второй раз за недолгий срок – испытывал хмельную радость раскрепощения; наслаждался волей, дышал ею, вбирал в себя, впитывал всеми порами сияние утра и говор толпы, и сухую, знобящую прохладу осени.
