– Я слишком скромен! – заявил Гаскел Ван Мандерпутц, нервно меряя шагами ограниченное пространство своей частной лаборатории и время от времени бросая на меня взгляд. – Вот в чем проблема. Я недооценил собственные достижения и тем самым позволил мелким подражателям типа Корвейли оказать влияние на комитет и выиграть премию Морела.

– Но вы получали премию Морела по физике шесть раз, профессор, – успокаивающе сказал я. – Они ведь не могут давать ее вам каждый год.

– Почему нет, если очевидно, что я ее заслуживаю? – ощетинился профессор. – Поймите, Дик, я не жалею о своей скромности. Даже если она позволяет таким тщеславным дуракам, как Корвейли, выигрывать награды, которые для них не значат ничего, кроме повода для бахвальства. Ба! Не наградить за исследования по направлениям, важность которых столь очевидна, что я даже не стал о ней упоминать, полагая, что премиальный комитет сам оценит очевидность этого! Исследование психона, да! Кто открыл психон? Разве не Мандерпутц?

– Разве не за это вы получили награду в прошлом году? – примирительно заметил я. – И в конце концов разве не эта скромность, это отсутствие ревности с вашей стороны являют величие характера?

– Правда-правда! – уже успокоенно согласился великий Ван Мандерпутц. Если бы такое оскорбление было нанесено человеку менее значительному, чем я, то он, несомненно, стал бы горько жаловаться на судей. Но не я. Во всяком случае, я знаю по опыту, что это ни к чему хорошему не приведет. И, кроме того, несмотря на свое величие, Ван Мандерпутц остается скромным и застенчивым, как фиалка. – В этот момент он остановился, и попытался придать своему широкому красному лицу выражение, свойственное фиалке.

Я подавил улыбку. Я знал эксцентричность старого гения с тех самых пор, когда я, Дик Уэллс, бакалавр инженерного факультета, посещал курс новой физики (теории относительности) у известного профессора. По причине, которую я до сих пор не понимаю, он привязался ко мне, и в результате после выпуска я стал участником нескольких его экспериментов. В одном их них испытывался вероятностный монитор, в другом идеализатор. В первом эксперименте я унизительно страдал от любви к девушке, которая, по-видимому, умерла за две недели до этого, а во втором равное или большее унижение я испытал, влюбившись в девушку, которая не существует, не существовала, и никогда не будет существовать, другими словами, я влюбился в идеал. Возможно, я мало восприимчив к женским чарам или, вернее, был таковым раньше, но после катастрофы идеализатора, я оставил эти глупости в прошлом, к великому неудовольствию разного рода телеактрис, певиц, танцовщиц и т. д.

В последнее время я проводил свои дни за серьезными занятиями, искренне пытаясь хотя бы раз вовремя попасть на службу. Тогда бы я смог сослаться на это в ответ на обвинения отца в том, что я никогда никуда не могу успеть вовремя. Мне этого еще ни разу не удавалось, но, к счастью, «Корпорация Н. Дж. Уэллса» была достаточно богата, чтобы выжить даже в отсутствии полной занятости Дика Уэллса, или, следует сказать, даже несмотря на это. Во всяком случае я уверен, что мой отец предпочитал видеть меня поздно утром после вечера, проведенного с Ван Мандерпутцем, чем после вечера с Типс Альвой, или Уимси Уайт, или одной из других многочисленных героинь телеэкрана. Даже в двадцать первом веке он оставался верен старомодным идеалам.

Ван Мандерпутц забыл о своей скромности и застенчивости.

– Мне пришло в голову, что годы, так же как и люди, имеют свой характер, – внушительно заявил он. – Этот год, 2015, войдет в историю как очень глупый год, в котором премию Морела присудили дурачку. Прошлый год, с другой стороны, был весьма удачен, он стал жемчужиной в короне цивилизации. Не только премия Морела досталось Ван Мандерпутцу, но и я объявил о своей дискретной теории поля, а университет установил мою статую, изваянную Гоглитом. – Он вздохнул. – Да, очень удачный год! Что вы думаете?

– Это зависит от того, как посмотреть на это, – ответил я хмуро. – Мне доставило мало удовольствия все то, что связано с Джоанной Колдуэл и Дениз д’Агрион и с вашими инфернальными экспериментами. Все дело в точке зрения.

Профессор фыркнул.

– Инфернальные эксперименты, да! Точка зрения! Конечно, все дело в точке зрения. Даже простой маленькой сентенции Эйнштейна было достаточно, чтобы доказать это. Если бы весь мир мог разделять замечательно умные точки зрения, например те, что отстаивает Ван Мандерпутц, все проблемы были бы решены. Если бы это было возможно. – Он сделал паузу, и на его румяном лице появилось выражение изумления.

– Что случилось? – спросил я.

– Случилось? Я поражен! Удивительные глубины собственного гения внушили мне благоговение. Я потрясен и восхищен неисчислимыми тайнами великого ума.

– Я утратил нить ваших рассуждений.

– Дик, вам выпала честь наблюдать за работой гения, – внушительно сказал он. – Более того, вы посадили семя, из которого, возможно, прорастет древо возвышенной мысли. Кажется невероятным, что, вы, Дик Уэллс, подали идею Ван Мандерпутцу! Вот таким образом гений схватывает мелкое, несущественное, незначительное и обращает его на службу собственной великой цели. Я стою в благоговейном оцепенении!

– Вы о чем?

– Подождите, – сказал Ван Мандерпутц, все еще пребывая в восхищении от величия своего ума. – Когда дерево плодоносит, вы должны видеть это. До тех пор удовлетворитесь тем, что приняли участие в его посадке.

Это, наверное, произошло за месяц до того, как я увидел его снова, когда одним ясным весенним вечером его широкое румяное лицо взглянуло на меня с экрана видеофона.

– Готово, – произнес он внушительно.

– Что готово?

Профессору сделалось больно от того, что я мог забыть.

– Древо принесло плоды, – пояснил он. – Если вы соблаговолите заехать ко мне, мы бы проследовали в лабораторию и отведали их. Я не назначаю время, так что вы не сможете опоздать.

Я не обратил внимание на последнюю насмешку, но, если бы время было назначено, я, несомненно, опоздал бы больше, чем обычно, так как испытывал настолько плохие предчувствия, что просто заставил себя пойти. Я все еще помнил о неприятностях, причиненных мне двумя последними изобретениями Мандерпутца. Однако в конце концов мы уселись в малой лаборатории, в то время как в большой один из лаборантов профессора, Картер, лениво занимался каким-то прибором. В дальнем углу секретарь, плоская и непривлекательная мисс Фиц, переписывала конспекты лекций, поскольку у Ван Мандерпутца вызывала отвращение сама мысль о том, что его драгоценные высказывания могут быть потеряны для потомков. На столе между профессором и мной находилось любопытное устройство, нечто среднее между парой очков и лампой шахтера.

– Это здесь, – гордо сказал Ван Мандерпутц. – Здесь лежит мой эттитьюдинайзер, который может стать прибором эпохи.

– Что он делает?

– Я объясню. Идея зародилась в ответ на ваше замечание о том, что все зависит от точки зрения. Утверждение, конечно, очевидное, но гений схватывает очевидное и извлекает из него неизведанное. Таким образом, мысли даже примитивнейшего ума могут навеять гению возвышенные замыслы, что явствует из факта получения мной вашей идеи.

– Какой идеи?

– Будьте терпеливы. Вы сначала многое должны понять. Какая глубокая истина заключена в утверждении, что все зависит от точки зрения. Эйнштейн доказал, что движение, пространство и время зависят от определенной точки зрения наблюдателя или от того, как он ее выражает, от степени компетенции. Я иду дальше этого, бесконечно дальше. Я выдвигаю теорию, что наблюдатель и есть точка зрения. Я выхожу за рамки даже этого, утверждая, что мир сам по себе является лишь точкой зрения!

– Хм?

– Смотрите сюда, – продолжил Ван Мандерпутц. – Очевидно, что мир, видимый мне, полностью отличается от того, в котором живете вы. В равной степени является очевидным, что мир верующего человека отличен от мира материалиста. Удачливый человек живет в счастливом мире, несчастный видит мир страданий. Один человек по природе весел, другой сильно горюет. Каждый видит мир со своей точки зрения, что эквивалентно утверждению, что каждый живет в собственном мире. Поэтому миров столько, сколько точек зрения.

– Но эта теория отвергает реальность. Среди всех различных точек зрения должна быть одна верная, остальные являются ложными, – возразил я.

– Есть и такое мнение, – согласился профессор. – Тогда могло бы возникнуть некоторое сомнение в том, какая из точек зрения, ваша или, скажем, точка зрения Ван Мандерпутца, является верной. Однако в начале двадцатого века Гейзенберг изложил свой принцип неопределенности, который подтвердил приведенный выше аргумент о том, что невозможно построить совершенно точную картину мира, что закон причины и следствия просто отражает различные фазы случайных событий, что никогда нельзя сделать точных прогнозов. То, что наука обычно называет естественными законами, представляет собой только способ восприятия природы человеком. Другими словами, мир описывает тот ум, который его наблюдает, или, возвращаясь к моему предыдущему утверждению, мир отражает точку зрения наблюдателя.

– Но никто в действительности не способен понять чужую точку зрения, – сказал я. – Несправедливо подрывать научные основы только потому, что цвет, который мы оба называет красным, показался бы вам зеленым, если бы вы увидели его моими глазами.

– Ах! – с триумфом воскликнул Ван Мандерпутц. – Таким образом мы подходим к моему эттитьюдинизатору. Предположим, что я смог бы смотреть на мир вашими глазами или вы – моими. Вы понимаете, каким благом явилась бы эта способность для человечества? Не только с точки зрения науки, но и потому, что такая способность позволила бы устранить все трудности непонимания. И даже более. – Грозя пальцем, профессор пророчески прочел: «Ах если бы нам даровалась сила увидеть нас сквозь призму глаз чужих». Эта сила – Ван Мандерпутц, Дик. Сквозь мой эттитьюдинизатор каждый сможет наконец-то воспринять чужую точку зрения. Желание поэта, высказанное более двух веков назад, наконец удовлетворено.

– Как, черт возьми, вы будете смотреть чужими глазами?

– Очень просто. Вспомните идеализатор. Теперь очевидно, что, когда я заглядывал вам через плечо и воспринимал в зеркале вашу идею об идеальной женщине, я в некоторой степени принимал вашу точку зрения. В этом случае психоны, выделяемые вашим мозгом, преобразовывались в кванты видимого света, которые можно было видеть. В случае моего эттитьюдинизатора процесс идет ровно наоборот. Направляем луч света на субъект, точку зрения которого желательно воспринять, видимый свет отражается обратно, сопровождаемый психонами, здесь они усиливаются настолько, что становятся способны существовать независимо. Ну как, оценили?

– Психоны?

– Вы уже забыли о моем открытии элементарной частицы мысли? Должен ли я снова объяснять взаимозаменяемость космонов, хрононов, спатионов, психонов и прочих частиц? А это наводит на определенные интересные рассуждения, – рассеянно продолжил он. – Предположим, я бы конвертировал тонну материальных протонов и электронов в спатионы, то есть преобразовал материю в пространство. Я сосчитал, что тонна материи превратится в кубическую милю пространства. Теперь вопрос, куда мы сможем поместить это пространство, ведь все пространство, которое у нас есть, уже занято самим пространством? Или если я произведу час или два дополнительного времени? Очевидно, что у нас нет времени для пары дополнительных часов, поскольку все время сосчитано. Несомненно, даже Ван Мандерпутцу потребуется время, чтобы решить эти проблемы, но в настоящий момент мне любопытно понаблюдать за работой эттитьюдинизатора. Полагаю, вы наденете его, Диксон.

– Я? Разве вы его еще не испытывали?

– Конечно, нет. Во-первых, что может получить Ван Мандерпутц от восприятия точек зрения других людей? Цель прибора – позволить обычным людям изучить точку зрения людей более благородных, чем они сами. Во-вторых, я спросил себя, справедливо ли будет по отношению к миру, если Ван Мандерпутц будет первым, кто испытает новый и, возможно, ненадежный прибор, и я ответил «нет!».

– И это я должен его испытать, да? Хорошо, но каждый раз, когда я испытываю очередное ваше изобретение, у меня возникают какие-то неприятности. Я был бы дураком, если бы снова стал их искать, не так ли?

– Уверяю вас, что, разделив мою точку зрения, вы испытаете меньше неприятностей, чем стоя на своей, – с достоинством сказал Ван Мандерпутц. – Пока вы будете ее придерживаться, у вас не возникнет немыслимых любовных романов.

Тем не менее, несмотря на гарантии великого ученого, я более чем неохотно надел устройство. Но мне было любопытно, меня увлекала перспектива посмотреть на мир другими глазами, увлекала возможность, как говорил профессор, посетить другой мир. Таким образом, после нескольких минут колебаний, я взял прибор, надел его на голову так, чтобы очки оказались на нужном месте, и вопросительно посмотрел на Ван Мандерпутца.

– Вы должны включить его, – он дотянулся до переключателя. – Теперь направьте свет на мое лицо. Вот так, лицо должно быть в круге света. И что вы теперь видите?

Я не ответил. То, что я увидел, было совершенно неописуемо. Я был ошеломлен и сбит с толку, и только тогда, когда в результате непроизвольных движений моей головы свет от лица профессора переместился на край столешницы, сознание вернулось ко мне, что доказывает, что у столов нет точек зрения.

– О-о-о-х! – простонал я.

Ван Мандерпутц просиял.

– Конечно, вы потрясены. Вряд ли можно было ожидать, что восприятие взглядов Мандерпутца не потребует некоторой адаптации. Второй раз будет легче.

Я протянул руку и выключил свет.

– Во второй раз не будет легче, второго раза не будет, – сердито заявил я. – Я не собираюсь испытать еще один такой приступ головокружения.

– Ну, конечно, вы сделаете это, Дик. Я уверен, что во второй раз голова будет меньше кружиться. Естественно неожиданная высота повлияла на вас так, если бы вас без предупреждения подвели на край гигантской пропасти. Но на этот раз вы будете готовы, и эффект будет гораздо меньше.

Ну, так и произошло. Через несколько мгновений я был в состоянии полностью сосредоточиться на показаниях эттитьюдинизатора. Явления, которые он воспроизводил, были странными. Я вряд ли понимаю, как описать ощущения, которые получаешь, смотря на мир через фильтр чужого ума. Это почти невозможно сделать, как в конечном итоге невозможно описать любое другое ощущение.

То, что я увидел, было калейдоскопическим множеством цветов и форм, но удивительным, поразительным, немыслимым было то, что я не мог узнать ни одного цвета! Глаза Мандерпутца или, возможно, его мозг интерпретировали цвета совершенно иначе, другим, чуждым для моих глаз и мозга способом, и спектр в итоге становился настолько странным, что ни один оттенок невозможно было описать словами. Сказать так, как я сказал профессору, что его красный цвет выглядел для меня как оттенок, лежащий между фиолетовым и зеленым, значит не сказать ничего. Единственный способ, с помощью которого третье лицо смогло бы что-то понять, заключался в том, чтобы это третье лицо с помощью эттитьюдинизатора изучило мое восприятие мира Мандерпутца. Таким образом, оно смогло бы составить свое представление о том, каким мне видится красный цвет Мандерпутца.

А формы! Мне потребовалось несколько минут, чтобы определить, что странный, угловатый, искаженный предмет в центре комнаты является простым лабораторным столом.

Но, конечно, наиболее странной его точка зрения выглядела не по отношению к предметам материального мира, а в его отношении к людям. Большинство его мыслей в тот первый раз было для меня недоступно, поскольку я еще не научился интерпретировать символы, которыми он мыслил. Но я понял, как он воспринимает людей. Существовал, например, Картер, работающий в большой лаборатории. Я сразу увидел, каким медлительным, неумным трудягой казался он Мандерпутцу. И там была мисс Фиц, мне она, признаться, всегда казалась непривлекательной, но по сравнению с отношением к ней профессора она для меня была сущей Венерой! Вряд ли она казалась ему человеческим существом. Я уверен, что он никогда не думал о ней как о женщине, но лишь как о части удобного, но несущественного лабораторного оборудования.

В этот момент я увидел себя глазами Ван Мандерпутца. Ой! Может быть, я не гений, но я твердо уверен, что не являюсь смеющейся обезьяной, каким выглядел в его глазах. И, возможно, я не самый красивый мужчина в мире, но если бы я знал, что выгляжу таким образом, то… И потом в качестве кульминации я почувствовал, что думает Ван Мандерпутц о самом себе!

– Хватит! – закричал я. – Я не останусь тут просто для того, чтобы меня оскорбляли. Это слишком!

Я сорвал с головы эттитьюдинизатор и бросил его на стол, неожиданно почувствовав себя глупо при взгляде на усмешку профессора.

– Действуя в таком духе, вряд ли можно достичь великих достижений в науке, Дик, – добродушно заметил он. – Готовы ли вы описать характер этих оскорблений и, если возможно, охарактеризовать также работу эттитьюдинизатора? В конце концов это то, зачем вы должны были вести наблюдение.

Я покраснел, поворчал немного и выполнил все, что он хотел. Ван Мандерпутц прослушал с большим интересом мое описание различия наших физических миров, особенно разницу представлений о форме и цвете.

– Какое поле деятельности для художника! – воскликнул он наконец. – К сожалению, это поле должно навсегда остаться невспаханным, поскольку, даже если художник воспримет тысячи точек зрения и узнает бесчисленное количество новых цветов, его краски по-прежнему будут воспроизводить для зрителей те же старые цвета. – Он задумчиво вздохнул, а затем продолжил: – Однако устройство, по-видимому, вполне безопасно. Поэтому я ненадолго воспользуюсь им, привлекая к исследованию спокойный ум ученого, которого не будут беспокоить те мелочи, которые, кажется, так беспокоят вас.

Он надел эттитьюдинизатор, и я должен признаться, что начальный шок профессор выдержал несколько лучше, чем я. После удивленного «Уф!» он благодушно погрузился в анализ моей точки зрения, пока я сидел, несколько смущенный, под его спокойным взглядом. Правда, спокойным он оставался около трех минут.

Вдруг профессор вскочил на ноги, сорвал прибор с лица, которое вместо нормального румянца приобрело багровый цвет гнева и раздражения.

– Пошел вон! – заорал он. – Так вот как выглядит Ван Мандерпутц в ваших глазах! Дебил! Идиот! Имбецил! Пошел вон!

Спустя неделю или десять дней, проходя мимо университета, я заинтересовался, простил ли меня профессор или еще нет. В окне его лаборатории, находившейся в корпусе физики, горел свет, поэтому я зашел, пробрался мимо стола, где трудился Картер, и обогнул угол, в котором мисс Фиц со скучной чопорностью занималось своей бесконечной перепиской лекций.

Ван Мандерпутц встретил меня достаточно радушно, правда, в его поведении чувствовалась некоторая подавленность.

– Ах Дик, я рад вас видеть, – начал он. – Со времени нашей последней встречи я многое узнал о глупости мира, и мне теперь кажется, что вы на самом деле являетесь одним из наиболее светлых умов современности.

Услышать такое от Ван Мандерпутца!..

– Ну… спасибо, – сказал я.

– Это правда. В течение нескольких дней я сидел там, у окна с видом на улицу, и воспринимал точки зрения прохожих. Поверите ли, – он понизил голос, – поверите ли, что только семь и четыре десятых процента имели хотя бы некоторое представление о существовании Ван Мандерпутца? И, несомненно, большинство из этих немногих составляют студенты, которые учатся по соседству. Я знал, что средний уровень интеллекта низок, но мне не приходило в голову, что он настолько низок.

– В конце концов вы должны помнить, что достижения Ван Мандерпутца таковы, что оценить их могут только несколько просвещенных, – сказал я, утешая его.

– Очень глупый парадокс! – отрезал он. – На основе этой теории можно подумать, что чем выше интеллект, тем меньшее число людей должно о нем знать, и наивысшим будет то достижение, о котором никто даже не слышал. Согласно этому тесту вы стали бы более великим, чем Мандерпутц, что очевидно reductio ad absurdum.

Он посмотрел на меня с такой укоризной, что я о таком даже и помыслить не посмел бы, затем его сверхнаблюдательный глаз увидел что-то во внешней лаборатории.

– Картер! – заорал он. – Это синобазисный интерфазометр на позитронном потоке? Дурак! Какие измерения вы собираетесь делать, когда ваш измерительный прибор сам является частью эксперимента? Уберите его и начните все сначала!

Он набросился на несчастного техника. Я откинулся на спинку стула и стал рассматривать стены малой лаборатории, которые видели так много чудес. Последнее из них, эттитьюдинизатор, небрежно валялся на столе, брошенный туда профессором после его анализа массовой точки зрения пешеходов на улице.

Я взял прибор и стал изучать его устройство. Конечно, не мне, рядовому инженеру, было надеяться разобраться во всех тонкостях конструкции Мандерпутца. Так что после осмотра бесконечного количества тончайших проводов, сеток и линз, осмотра, который вызвал одновременно и замешательство, и восхищение, я сделал очевидный шаг. Я надел прибор.

Сначала я стал смотреть на улицу, но, поскольку вечер был поздний, гуляющих под окном не наблюдалось. Откинувшись снова на спинку стула, я сидел, лениво размышляя о чем-то, как вдруг мое внимание привлек звук, отличный от рокота профессорского голоса. Вскоре я понял, что это было жужжание большой мухи, которая билась о стекло, разделявшее малую и большую лаборатории. Я мельком подумал, какой точки зрения, интересно, придерживается муха, и направил свет на это существо.

Некоторое время я не видел ничего такого, что бы отличалось от моего видения мира. Как позднее объяснил Мандерпутц, психонов, порождаемых столь ничтожным мозгом, каков мозг мухи, было недостаточно, чтобы произвести сколько-нибудь четкое воздействие. Но постепенно картина стала проясняться, и мне предстало неописуемо странное зрелище.

Мухи не различают цветов. Поэтому поначалу мир предстал передо мной скучной панорамой серого, белого и черного. Мухи крайне близоруки, и, когда я наконец обнаружил в увиденном интерьер знакомой комнаты, выяснилось, что он кажется огромным насекомому, поле зрения которого не превышало шести футов. Но, поскольку само зрение являлось объемным, существо могло смотреть практически сразу во всех направлениях. Пожалуй, самая удивительная вещь, хотя она пришла мне в голову позже, заключалось в том, что глаз насекомого, будучи составным, не передавал последовательность отдельных картинок, подобно тому, как мы просматриваем микропленку. Муха, так же как и мы, видит целостную картину, перевернутое изображение поступает на сетчатку, и мозг мухи восстанавливает единую картину из составных образов. А поверх этих образов витала невообразимая смесь запахов, и возникало странное желание прорваться через невидимый стеклянный барьер навстречу яркому свету. Но у меня не было времени, чтобы проанализировать эти ощущения, так как неожиданно я увидел вспышку чего-то бесконечно более четкого, чем тусклые видения мухи.

С полминуты я не мог догадаться, чем была эта мгновенная вспышка. Я знал, что увидел что-то невероятно прекрасное, уловил чье-то отношение к чему-то, что вызывало экстаз, но чья эта была точка зрения, чем было это мерцание красоты, на эти вопросы я не мог дать ответ.

Я стащил эттитьюдинизатор и сидел, недоуменно глядя на жужжащую за стеклом муху. В другой комнате Ван Мандерпутц продолжал распекать кающегося Картера, а в углу, которого было не видно с моего места, я слышал шорох бумаги, на которую мисс Фиц переписывала бесконечные лекции. Я озадаченно размышлял над тем, что произошло, и вдруг меня осенило.

Муха, должно быть, жужжала между мной и одним из находившихся во внешней лаборатории. Я следил за ее полетом с помощью едва видимого луча эттитьюдинизатора, и этот луч, должно быть, на мгновение высветил голову одного из трех человек за стеклом. Но чью? Самого Ван Мандерпутца? Очевидно, что это была голова либо профессора, либо Картера, поскольку секретарша находилась вне пределов досягаемости луча.

Казалось невероятным, что холодный и блестящий ум Ван Мандерпутца может быть источником того эмоционального экстаза, который я почувствовал. Следовательно, луч высветил голову мягкого и безобидного маленького Картера. Охваченный любопытством, я натянул прибор на голову и стал сканировать лучом большую комнату.

Мне не приходило в голову, что такого рода процедура являлась столь же предосудительной, как и подслушивание. Если уж говорить прямо, она была даже более предосудительной, поскольку подразумевала кражу гораздо более личной информации, чем та, которую человек мог передать словами. Но тогда мне хотелось прежде всего удовлетворить собственное любопытство, я хотел узнать, что за точка зрения скрывалась за этой странной мгновенной вспышкой красоты. А если я это делал недостаточно этично, то Бог меня накажет.

Итак, я направил эттитьюдинизатор на Картера. В этот момент он почтительно слушал Ван Мандерпутца, и я ясно почувствовал то уважение, которое он испытывает к великому человеку, уважение с отчетливым элементом страха. Я ощутил впечатление, которое производил на Картера громкий голос профессора, звучащий подобно грому Божьему, да и сам профессор был почти богом для этого маленького человека. Я понял, что думает Картер о себе самом, и его автопортрет проявил его мышиную сущность даже сильнее, чем тот образ, который рисовало мое сознание. Когда на мгновение он взглянул в мою сторону, я понял, что он думает обо мне и, хотя я уверен, что Диксон Уэллс не был тем имбецилом, каким представлялся Ван Мандерпутцу, но я также уверен, что он и не являлся самым жизнерадостным человеком в мире, каким казался Картеру. В общем, точка зрения Картера была точкой зрения робкого, безобидного, застенчивого, услужливого человека, и я все больше недоумевал, что могло вызвать эту исчезнувшую вспышку красоты в подобной голове.

В следующий миг от нее не осталось и следа. Его вниманием полностью завладел голос Мандерпутца, который перешел от личной оценки глупости Картера к общей лекции об ошибках, сделанных его соперниками Корвейли и Шримски при изложении общей теории поля. Картер слушал почти с благоговением, и я чувствовал всплески его негодования, направленного против злодеев, которые посмели не согласиться с авторитетом Ван Мандерпутца.

Я сидел, занятый размышлениями о двойном видении эттитьюдинизатора, который в некоторых отношениях был подобен психомату Хорстена, то есть с его помощью человек был способен видеть одновременно и собственным глазами, и глазами предмета наблюдений. Таким образом, я отчетливо видел и Мандерпутца, и Картера, но в то же время мог видеть и чувствовать то, что видит и чувствует Картер. Вдруг я ощутил, что профессор прекратил говорить с Картером, и повернулся к подошедшему человеку, которого я сам не мог видеть, но в то же время через глаза Картера я ощутил экстаз, который на мгновение вспыхнул в его голове. Я увидел – описать это невозможно – я увидел женщину, которая, кроме, возможно, женщины на экране идеализатора, была самым красивым существом, которое я когда-либо встречал.

Я говорю, что описать это невозможно. Чистая правда заключается в том, что цвет ее кожи, выражение лица, ее фигура, если смотреть на них глазами Картера, абсолютно невозможно было выразить словами. Я был очарован, но ничего не мог сделать, кроме как смотреть на нее, и я почувствовал дикую вспышку ревности, как только ощутил обожание со стороны скромного Картера. Она была славная, великолепная, неописуемая. Я с трудом выпутался из паутины обожания для того, чтобы уловить в мыслях Картера ее имя. «Лиза, – думал он. – Лиза…»

Она что-то сказала Ван Мандерпутцу, но слишком тихо, чтобы я мог услышать ее слова сам или ушами Картера через эттитьюдинизатор.

Но оба мы услышали, как взревел в ответ Ван Мандерпутц.

– Мне все равно, как произносится это слово согласно словарю! – орал он. – Ван Мандерпутц произносит его правильно!

Чудесная Лиза молча повернулась и исчезла. Несколько минут я смотрел на нее глазами Картера, но, когда она приблизилась к двери лаборатории, он снова переключил свое внимание на Мандерпутца и я потерял ее из вида.

Поскольку профессор закончил свою лекцию и приблизился ко мне, я стащил с головы эттитьюдинизатор и заставил себя успокоиться.

– Скажите, кто она? – потребовал я. – Я должен встретиться с ней!

Он посмотрел на меня невидящим взглядом.

– О ком вы говорите?

– Лиза! Кто такая Лиза?

Ни одной искры не вспыхнуло в глазах Ван Мандерпутца.

– Я не знаю никакой Лизы, – сказал он безразличным тоном.

– Но вы только что говорили с ней! Прямо сейчас!

Ван Мандерпутц с любопытством уставился на меня, затем мало-помалу догадка озарила крупные черты его интеллигентного лица.

– Ха! – сказал он. – Вы случайно не пользовались эттитьюдинизатором?

Я кивнул, и меня передернуло от плохого предчувствия.

– То есть вы сейчас изучали точку зрения Картера?

После моего кивка он шагнул к двери, которая соединяла две комнаты, и закрыл ее. Когда он посмотрел на меня снова, на его лице было написано удовольствие, которое неожиданно сменилось взрывом хохота.

– Хо! – ревел он. – Да знаете ли вы, кто такая ваша чудесная Лиза? Это Фиц!

– Фиц? Да вы с ума сошли! Лиза великолепна, а Фиц – плоская, тощая и уродливая. Вы считаете меня дураком?

– Вы задаете провокационный вопрос, – усмехнулся профессор. – Послушайте меня, Дик. Женщина, которую вы видели, это моя секретарша, мисс Фиц, но вы смотрели на нее глазами Картера. Неужели вы не понимаете? Идиот Картер влюблен в нее!

Наверное, я полночи бродил по верхним уровням Нью-Йорка, не обращая внимания ни на узкую полосу звезд, просвечивающую сквозь громоздящиеся стены города двадцать первого века, ни на прерывистый гул транспорта на грузовых уровнях. Несомненно, эта ситуация была самой затруднительной из всех, в которые меня втравливали дьявольские приспособления Ван Мандерпутца.

Влюбиться в точку зрения! Влюбиться в женщину, которой не существовало вне восторженных глаз Картера. На самом деле я любил не Лизу Фиц, я даже ненавидел ее угловатую уродливость. Я влюбился в ту, какой она была в глазах Картера, поскольку в мире не существовало ничего более прекрасного, чем образ возлюбленной в глазах любящего.

Эта ситуация оказалась гораздо более затруднительной, чем обе предыдущие. Когда я любил мертвую девушку, я мог утешать себя мыслью о том, что она когда-то существовала. Когда я любил собственный идеал, тогда это по крайней мере был мой идеал, хотя я и не мог заполучить его. Но влюбиться в образ, созданный воображением другого человека! Этот образ мог продолжать существовать, только пока Картер оставался влюбленным в Лизу Фиц, что опять-таки оставляло меня за рамками событий. Она была совершенно недостижима для меня, поскольку, Бог знает, я не хотел реальную Лизу Фиц – «реальную» для меня, конечно. Я полагаю, что Лиза Картера была так же реальна для меня, как то тощее чучело, которое я видел собственными глазами.

Она была недостижима – но так ли это? Неожиданно мне вспомнился отголосок давно забытого курса по психологии. Отношения определяются привычками. Точка зрения определяется отношением. Поэтому точка зрения – это и есть привычка. А привычку можно выработать.

Появилось решение! Все, что мне следовало сделать, так это выработать или воспринять на практике точку зрения Картера. То есть, буквально поставить себя на его место, посмотреть на вещи его глазами, принять его точку зрения. Как только я научусь этому, то смогу увидеть Лизу Фиц так, как видит ее он, и это видение будет так же реально для меня, как и для него.

Сперва я тщательно все спланировал. Я не хочу столкнуться с сарказмом великого Ван Мандерпутца, поэтому начну действовать тайно. Буду посещать его лабораторию в то время, когда у него лекции или семинары, и использовать эттитьюдинизатор для того, чтобы изучить точку зрения Картера и попрактиковаться в принятии этой точки зрения. К тому же я легко смогу оценить свои успехи, поскольку мне для этого потребуется только смотреть на мисс Фиц без эттитьюдинизатора. Как только я начну воспринимать ее так же, как Картер, я пойму, что достиг успеха.

Последующие две недели стали странным периодом в моей жизни. Я часто посещал лабораторию Ван Мандерпутца в нечетные часы, узнав в университете, какое время он отводит преподаванию своих курсов. Однажды, не найдя эттитьюдинизатора, я одержал победу над Картером, заставив его показать мне, где тот хранится. Картер, впечатленный моей дружбой с человеком, которого он практически боготворил, показал мне это место, не задав ни единого вопроса. Но позже, я подозреваю, он стал сомневаться в мудрости этого шага, поскольку находил очень странным мою манеру сидеть в течение долгого времени, уставившись на него. Я ловил разного рода недоуменные вопросы, возникавшие у него в голове, хотя, как я уже говорил, мне их было трудно расшифровывать, пока я не начал изучать личную систему символов Картера, с помощью которых он мыслил. Но в конечном итоге удовлетворение испытал один человек – мой отец, который воспринял мое отсутствие в офисе и пренебрежение бизнесом в качестве знаков доброго здоровья и хорошего расположения духа, после чего тепло поздравил меня с выздоровлением.

Эксперимент стал приносить результаты, я обнаружил в себе симпатию к картеровской точке зрения, и мало-помалу безумный мир, в котором он жил, стал для меня столь же логичен, как мой собственный. Я научился узнавать цвета его глазами, воспринимать форму и очертание предметов, но что более существенно, я научился воспринимать его ценности, его мироощущение, его вкусы. И эти последние приносили мне время от времени некоторые неудобства, поскольку в нескольких случаях, когда я сочетал мои дневные посещения с визитами к Ван Мандерпутцу по вечерам, я находил несколько затруднительным отделить мое собственное уважительное отношение к великому человеку от картеровского безусловного обожания. В результате я несколько раз едва не признался Мандерпутцу во всем. Возможно, это из-за чувства вины, но я продолжаю думать, что проницательные голубые глаза профессора каждый вечер останавливались на мне с подозрительным любопытством.

Дело приближалось к кульминации. Время от времени, глядя на угловатую безобразность мисс Фиц, я начал ловить проблески той чудесной красоты, какую находил в ней Картер, – только проблески, но они были предвестниками успеха. Каждый день я приезжал в лабораторию с возрастающим нетерпением, поскольку каждый день приближал меня к достижению заветной цели. Мое нетерпение возрастало до того дня, когда я, приехав в лабораторию, не нашел ни Картера, ни мисс Фиц, но обнаружил Ван Мандерпутца, которому, очевидно, следовало бы читать лекцию по индетерминизму.

– А… здравствуйте, – произнес я слабым голосом.

– Ну что! – ответил он, глядя на меня. – Итак, Картер был прав, как я вижу. Дик, бездна глупости человеческой расы непрерывно изумляет меня новыми свидетельствами своей астрономической глубины, но я полагаю, что ваша выходка выходит за рамки всех пределов слабоумия.

– М… моя выходка?

– Неужели вы думаете, что смогли скрыться от острого взгляда Ван Мандерпутца? Как только Картер рассказал, что вы бываете здесь в мое отсутствие, мой мозг сразу же понял правду. Но в информации Картера даже не было нужды, поскольку мимолетного взгляда во время последних вечерних визитов было достаточно, чтобы обнаружить изменения в вашем мировосприятии. Итак, вы пытались воспринять точку зрения Картера, да? Без сомнения для того, чтобы увести у него очаровательную мисс Фиц!

– П… почему…

– Послушайте меня, Дик. Я не рассматриваю этическую сторону вопроса, я смотрю на вещи с чисто рациональной точки зрения, если есть кто-то еще, кроме Ван Мандерпутца, кто может разделять рациональную точку зрения. Неужели вы не понимаете: для того чтобы воспринять картеровское отношение к Фиц, вы должны полностью воспринять его мироощущение. Не скажу, что его мироощущение примитивнее вашего, но мне случилось предпочесть точку зрения осла точке зрения мыши, – заметил он далее. – Ваш специфический тип глупости более приемлем для меня, чем картеровская робкая, слабая и заискивающая натура, и однажды вы скажете мне спасибо за это. Неужели его восприятие Фиц стоит того, чтобы пожертвовать собственной личностью?

– Я… я не знаю.

– Ну, так это, или нет, но Ван Мандерпутц разрешил вопрос самым мудрым образом. Сейчас слишком поздно что-то предпринимать, Дик. Я дал им месячный отпуск и отослал в свадебное путешествие. Они уехали сегодня утром.