Часть вторая
* * *
Однорядка оказалась надевана не два, а двести двадцать два раза. И под мышками прорехи, и пуговиц нехватка. Однако сочного скарлатного цвета, как обещано. После всей суматохи Стенька не мог просить Наталью починить обнову. Но надеялся, что ближе к Масленице жена подобреет.
С утра пораньше он побежал в Земский приказ, радостный уже потому, что после ночного розыска обрел прежнее свое самочувствие, вновь был готов в огонь и в воду. И Деревнина, на которого обиделся было, снова полюбил. И поиски непонятной деревянной книжицы опять увлекли его буйную душу…
На сей раз Деревнин охотно выслушал, что наговорил родионовский сиделец. И благословил поискать того Соплю, щербатовского подручного.
Стенька поспешил на Волхонку.
По зимнему времени мимо ходить простому человеку было опасно – кулачные бойцы по всей улице дурака валяли. Но ведь не совсем же они с ума сбрели, чтобы служивого человека обижать! Опять же – час ранний, эта братия еще от вчерашнего не проспалась.
К тому же Стенька, седьмой год служа в приказе, знал, как такие дела делаются. Идти в открытую, да еще в одиночку, к Щербатому он не хотел – ну как донесет кто в Земский приказ, что ярыжка водит дружбу с известным своими проказами целовальником! Поди потом докажи, что не получал от Щербатого барашка в бумажке. Вот как раз под батогами лежа и станешь доказывать…
Поэтому Стенька поступил более чем разумно. Он поймал за плечо парнишку, по возрасту – лет десяти, показал полушку и обещал отдать ее насовсем, коли парнишка добежит до «Ленивки», которую все знают, и тихонько скажет целовальнику – мол, Земского приказа ярыга Аксентьев кланяется и за углом поджидает.
Зная, с какой скоростью у неопытного человека вылетают из головы прозванья, Стенька заставил парнишку дважды повторить свое, после чего и отпустил. Сам же действительно встал за углом в очень хорошем месте. Был там чей-то недавно горевший двор. Тушившие разнесли забор и все надворные постройки, чтобы огонь не перекинулся на соседние дома. Уцелела банька на краю крошечного огорода, и при ней – летняя кухня с врытой в землю печкой. Вот из-за баньки и было удобно следить за углом, куда Щербатый должен или сам явиться, или кого-то из своих прислать. Возможно, Соплю.
Ведь коли ярыжка вот так, собственной персоной, среди бела дня прибегает, – так, может, о чем-то важном предупредить собрался. Важным же может оказаться намеченный на ночь внезапный налет стрелецкого караула с целью произвести выемку незаконного вина.
Стенька уж совсем было собрался к баньке повернуть, как увидел следы на снегу.
Снежок потихоньку падал все утро, так что следы явно были свежие. Притом же в баньку они вели, а оттуда – нет. Стенька оценил размер сапог, оставив рядом свой собственный след, а также ширину шага. Мужик, ушедший в баньку и не вернувшийся, был ростом, пожалуй, повыше Стеньки.
Ярыжка призадумался – ежели бы кто хотел справить малую нужду, то в саму-то баньку зачем лезть? Пристроился за углом – и ладно. Он подождал несколько – никто не вышел. Мысль о том, что у того мужика сильно прихватило брюхо, развеселила Стеньку. И куда более разумная мысль – а не назначена ли в баньке встреча? – пришла в голову лишь когда послышался скрип шагов. Кто-то спешил от «Ленивки» в Стенькину сторону.
Ожидая увидеть или самого целовальника Щербатого, или его подручного Соплю, Стенька повернулся и даже сделал шаг к тому человеку.
Но, поскольку он стоял за углом баньки, то человек его и не заметил, а решительно проскочил вовнутрь.
Это был не Щербатый и даже не Сопля. Те, предупрежденные, что их за углом ждут, постояли бы несколько, озираясь, да и парнишечка тоже бы за своей полушкой прибежал.
Пожав плечами, Стенька уставился на угол, где назначил встречу, и тут услышал из баньки голос.
– Да тише ты!..
– А чего бояться?…
Ярыжка насторожился. То, что в баньке оказалось два человека, было ему известно. И не для того же они там встретились, чтобы молчать. Но закавыка была в том, что первый из голосов-то был мужской, зато второй – бабий!
Стенька хмыкнул и внимательно поглядел на следы. Одни, недавние, кое-где накрывали собой другие, но все четыре ноги, оставившие те следы, были мужскими!
Время выдалось морозное, и предположить, что в бане ночевала, дожидаясь полюбовника, какая-то очумелая женка, Стенька мог, но не желал. Это уж было чересчур.
Когда в его душу вселялось любопытство, руки и ноги делались неуправляемы. Стенька и подумать, кажется, не успел, что дельце-то странное, а нога сама шагнула к заметенной снегом стенке, увязнув чуть ли не по колено, а ухо само, вынырнув из-под мехового колпака (колпак при этом без всякой помощи съехал набекрень), потянулось к щели между бревнышками, законопаченной мхом, разумеется, но ведь не равномерно же, наверняка где-то есть хоть крошечная прореха!
Похоже, боязливому мужику удалось внушить женке, что говорить следует шепотом. Что-то за стеной бубнили, а что – не разобрать. Вдруг прорезалось возмущенное:
– Врешь!
Сказал это мужской голос. И опять потекло неразборчивое.
– Ну и дурак будешь! – объявил женский голос. – Тебе же хуже!
Баба явственно угрожала своему собеседнику. И он, струхнув, принялся ее уговаривать – Стенька, не разбирая слов, убедительность и даже мольбу в голосе уловил отчетливо.
– Так не сам же ты пойдешь!
– Ты, что ли?
Опять забубнили невнятно. Потом вдруг выскочило слово «поровну». Оно вызвало ожесточенный спор. Очевидно, собеседники торопились, потому что вскоре мужской голос довольно громко произнес:
– Бес с тобой!.. Треть – да и пошли прочь!
Стенька порадовался за молодца – баба-то просила половину, а он ей лишь треть уступает.
– А за беса огребешь.
Стенька едва поборол искушение поскрести в затылке – что же там за женка такая грозная?!
Очевидно, в баньке все обсудили, пришли к соглашению и порешили расстаться. Стенька услышал шаги – и на пороге встал человек. Стенька видел его из-за угла и не сразу понял, что человек-то – девка. Да какая! Когда она пошла от баньки прочь, Стенька подивился росту, стати и длинной русой косе из-под шапки, пышно отороченной лисьим мехом. Она-то и оставила здоровенные следы.
Видимо, девка ожидала, что ее собеседник выйдет следом, он же все не выходил, и она повернулась. Стенька увидел красивое румяное лицо, и лицо это было знакомо!
Девка была та самая, которую тайно подсылал в приказную избу сучий сын и выблядок Данилка Менжиков!
Пождав несколько, девка пожала плечами и пошла себе в сторону Москвы-реки. Очевидно, и впрямь обо всем условилась.
Изумившись, Стенька проводил ее взглядом и не сразу повернул голову обратно к высокому порогу баньки. Когда же повернул – девкин приятель, перешагнув, застыл, словно в недоумении. Так застывают, видя, что приближается человек, встречаться с которым неохота, а убегать – поздно.
И тут оказалось, что ангел-хранитель Стенькин, а может, и святой его покровитель Степан, патриарх Константинопольский, там, в небесах, не дремали. Кто-то из них словно ослопом по лбу треснул незадачливого своего подзащитного! И от того небесного ослопа у Стеньки в голове такая ясность сделалась, хоть ее, голову, заместо большой восковой свечи к ужину на стол ставь!
Прежде всего – он узнал того бойкого молодца, которому невтерпеж было переписать деревянную грамоту. А потом он вспомнил, что это за молодец такой, да где они встречались. Встречались же они, когда Стенька летом, участвуя в облаве на скоморохов, сам к ним в плен и угодил. Скоморох – вот кто это был! А звать – Томила!
А затем Стенька поглядел туда, куда уставился скоморох, и увидел, что от Волхонки движется к «Ленивке» человек – высокий, быстрый, рыжебородый. Стенька бы даже назвал этого человека долговязым, потому что тулуп – и тот не мог прибавить ему дородства.
Долговязый тоже увидел скомороха и поспешил к нему, причем и по походке было видно – сгорает от желания заехать в ухо или брязнуть по зубам.
Он так быстро очутился возле баньки, что Стенька не успел даже отшатнуться за угол. Но приветствовал Томилу на удивление странно:
– Опять тут околачиваешься, блядин сын? Господи прости, в чужую клеть пусти, пособи нагрести да и вынести! Твоего тут никого и ничего более нет!
– Да я-то чем виноват? – возмутился скоморох. – Ты думай-то прежде, чем говорить!
– Ах, ты у нас ангелок невинный! Чтоб я тебя тут больше не видал! Тут теперь только наши будут. А Трещале, вору, передай: встречу – убью! – сказал долговязый.
– Это вы с ним на льду разбирайтесь, кто кого убьет, мое дело сторона, – видя, что вроде бы грозу пронесло стороной, буркнул Томила.
– Так уж и сторона!
– А я – накрачей. Нам, веселым, в накры бить, а не ваши заварушки расхлебывать, – дерзко отвечал Томила. – Так Одинцу и скажи.
Повернулся и зашагал прочь.
Стенька кинулся было следом.
– Стой, стой! – с таким заполошным криком подбежал посланец. – Полушка моя где?
Стенька с большой неохотой повернулся к нему.
– А Щербатого что ж не привел?
– Дядька Левонтий велел тебе обождать чуток, сейчас сам выйдет. А в кружало ходить не велел… и еще кланялся… Полушку давай!
– Эй, молодец! – окликнул долговязый. – Коли тебе кто из «Ленивки» надобен, так вот он я. Как раз туда и шел…
– Вот твоя полушка, – Стенька честно расплатился, причем его душа разрывалась на части: ежели по уму, то следовало бежать за скоморохом, который уж точно был причастен к исчезновению деревянной грамоты, или же за девкой, которая точно была причастна к покраже мертвого тела, а не добираться до Рудакова, который вообще непонятно к чему причастен!
– А ты кто таков? – спросил ярыжка долговязого. – Я-то по дельцу хожу, меня Земского приказа подьячий Деревнин послал, мне кое-что разведать бы.
– Я Щербатого подручный, Сопля. Что нужно – спрашивай. Нам с Земским приказом ссориться ни к чему.
– Так тебя и нужно! Скажи-ка, тебе родионовский приказчик Перфилий Рудаков знаком?
Спрашивая, Стенька глядел на Соплю очень внимательно.
Ему не раз доводилось слышать от добрых и по виду простодушных людей такое несусветное вранье, что он был настороже.
– Перфилий Рудаков? – переспросил Сопля. – А на что он тебе?
– Мне-то он ни к чему, а подьячий мой розыск по одному дельцу ведет. Тот Рудаков у многих людей деньги в долг взял да и пропал. А люди у купца Родионова служат, так купец вчера челобитную подал.
Стенька сказал чистую правду – кроме челобитной, разумеется, которую придумал в последний миг. Но он мог биться об заклад – когда преподнес Сопле это подкрепляющее правду вранье, Сопля несколько прищурился. Что-то было не так…
– Приходил к нам как-то Перфилий, вроде бы даже Рудаков по прозванию. Вино предлагал, да Левонтий поостерегся. Нам перед Масленицей вино-то нужно, да непоказанным вином торговать – себе дороже встанет. Коли донесут, да коли приказные со стрельцами придут выемку делать, так все винишко отберут, и показанное, и непоказанное. На нем же клейма-то не стоит! Так что тут вашему приказу уцепиться не за что. А с чего бы его в «Ленивке» искать стали?
– Да видели на Волхонке, где-то тут встречали.
– Нет его тут. Более ни о чем спросить не хочешь?
– Да вроде и не о чем.
– Бывай здоров, молодец, а мне – недосуг.
Сопля пошел к кружалу. Стенька резко развернулся, но Томилы не увидел. Тот давно свернул, и поди знай, налево или направо.
Стенька встал в пень…
Сопля почуял обман? Или же Стенька брякнул такое, что целовальников подручный догадался о надувательстве? Что же это могло быть? И разве купец не вправе подать челобитную на мошенника?…
Вдруг Стеньку осенило – купец Родионов не мог этого сделать. Ведь треклятый Рудаков всего дня три как исчез. И Сопля прекрасно это знает!
Так, может, он знает еще, куда и Нечай подевался?
Эта парочка, берущий в долг без отдачи приказчик и простодушный детина Нечай, казалась Стеньке все более подозрительной. Каждый из них сам по себе еще был бы вполне понятен: приказчику положено быть хитрым, детине из муромских лесов положено быть простодушным. Но то, что они вместе, попахивало каким-то причудливым надувательством, да еще деревянная грамота тут же прицепилась…
Но стоять посреди улицы и ждать вчерашнего дня Стенька долго не мог – не так был устроен. Томила сбежал – и леший с ним! Но ведь можно высмотреть с берега, куда отправилась невиданного роста девка. Коли пошла к реке, так не цветочки ж на берегу собирать. Река вся была перекрещена тропками и тропочками, к Масленице они были уже вовсю утоптаны, соединяя Белый город, Китай-город и Земляной город с Замоскворечьем. Девка, скорее всего, уже спустилась на лед и бежит по своим загадочным делам, уступая дорогу несущимся по самой середке саням.
Стенька оказался прав – там он ее и углядел, хотя народу на реке было немало. Держа в голове рыжий меховой ободок девичьей шапки, он обвел соколиным взором сразу все пространство и похвалил себя за догадливость – девка спешила в сторону Кремля. Сколько мог, он сопровождал ее по берегу, издали и сверху следя за шапкой. Затем же отважился спуститься на лед.
Со стороны реки к кремлевской стене лепились домишки, а никаких ворот от Водовзводной до Беклемишевской башни не было, да и на что они там? Если только девку не гнала нужда в один из тех домишек, то на отрезке пути между этими двумя башнями ей деваться было некуда и, не зная о погоне, она бы позволила себя нагнать.
Земский ярыжка рассчитал верно – лишь миновав Кремль, девка собралась на берег. Но тут уж он был достаточно близко и не давал ей слишком от себя отрываться.
К немалому удивлению Стеньки, девка вошла туда, где он сам недавно побывал, – на калашниковский склад, что в Гостином дворе. Вошла уверенно, словно бы собралась навестить кого-то из родни. Стенька подождал – она там не задержалась, вышла со свертком под мышкой и направилась дальше. Путь ее лежал к Варварскому крестцу, где собирались всякого рода ворожейки, травознайки, корневщицы, вели мелкий торг своим загадочным товаром и передавали новости. Стенька решил было, что девка нуждается в приворотном зелье – иначе кто же ее, такую здоровенную, посватает? – но она равнодушно миновала старух и вошла в Варваринскую церковь. Побыв там немного, оттуда девка вышла уже без своего свертка. Тут судьба сжалилась над Стенькой – девка повстречала какую-то знакомицу и остановилась для беседы. Остановился и Стенька.
Слушать бабьи пересуды ему было недосуг, и он, по ярыжской своей привычке, хозяйским взором оглядывал торг на Варварском крестце. Потому и увидел, что из церкви появилась нарядная баба, круглолицая и дородная, в дорогой шубе, крытой персидским алтабасом, где всяких цветов было понамешано, и лазоревого, и рудо-желтого, и каких-то, вовсе названия не имеющих. Удивительно было, что баба, несоответственно своему дородству, суетилась и торопилась, как будто хотела поскорее улизнуть и скрыться хоть в какой каморке.
Под мышкой у нее был сверток, и теперь только Стенька оценил его подлинную величину. Когда несла рослая девка, он казался не так уж велик. Когда взяла баба обыкновенного роста, то и обнаружилось, что в длину он поболее аршина, а толст, как Стенькина ляжка.
Вооруженная этим чудовищным имуществом баба вела себя так, словно сверток у кого-то стянула. Она озиралась и метала по сторонам испуганные взгляды, спеша по утоптанному снегу. Однако имущество не было украдено – тут же стояла высокая девка и видела, что ее сверток уносят, но шума не поднимала.
Понадеявшись, что девка, увлеченная беседой, еще некоторое время пробудет у церкви, Стенька пустился за новой хозяйкой свертка.
Баба в нарядной шубе быстро, насколько позволяло дородство, пошла к Варварским воротам и там почти забежала в некий двор. Возможно, там ее ждали. Не успел Стенька задуматься, как же теперь быть, как она вышла уже с пустыми руками и пошла неторопливо, переводя дух с заметным облегчением. Путь она держала вдоль Китайской стены, возможно, к Троицким воротам.
Стенька уже вошел в то любезное его душе состояние погони, когда мысли рождаются прекрасные и стремительные, живешь взахлеб, летишь, не касаясь ногами грешной земли!
Он подошел к той калитке при воротах, куда забежала нарядная баба, и трижды стукнул.
– Кто таков? – спросил незримый сторож.
– Земского приказа ярыга! Отворяй!
Калитку чуть приоткрыли.
– Чего надобно?
– Вора мы изловили, – сказал Стенька, – у богатой женки с шубы позолоченные пуговицы срезал. Подобрался на карачках да и успел. Люди сказывали, женка ушла по Варварке да сюда вошла. Хозяйка здешняя, что ли? Так пусть бы пришла с кем-нибудь в приказ забрать свое имущество. Да и нам за труды…
– Нет, наша хозяйка дома сидит, – отвечал сильно удивленный таким бескорыстием Земского приказа сторож.
– Но ведь к вам вошла!
– Вошла да и вышла. Знаю, о ком это ты!
– А знаешь, так скажи, где искать.
– Она к нашей-то ненадолго забежала, спешила сильно. А искать ее на Ильинке. Она у гостиной сотни купца Белянина в мамках служит.
– Богато же Белянин мамок водит! – воскликнул Стенька.
– С хозяйкина плеча шуба-то, – объяснил сторож и закрыл калитку.
Белянина Стенька помнил еще по летней облаве на скоморохов. И того только ему недоставало, чтобы в деле о деревянной книжице и этот достойный муж был замешан. Постояв мгновения полтора, Стенька решил, что блуждающий сверток может не иметь к делу ни малейшего отношения. Говорят же умные люди – скачет баба и задом и передом, а дело идет своим чередом. Иная дура и при пожаре первым делом не что дельное, а наряды свои выносит. Так что, может статься, замешанная в похищении мертвого тела девка той же породы, и воровские ее заботы не мешают ей заниматься еще каким-то бабьим промыслом.
Он поспешил обратно к Варварскому крестцу и нос к носу столкнулся с рослой девкой.
Она, словно исполнила некое важное дело, шла спокойно, и на лице читалось облегчение, как у той купеческой мамки. Даже улыбка вдруг появилась – хорошая улыбка, словно вспомнилось нечто милое.
Пропустив девку, Стенька сделал еще несколько шагов, развернулся и пошел за ней. Очень ему хотелось понять, кто такова и куда направится дальше.
А направилась она туда, где и сам Стенька должен был бы сейчас находиться – в торговые ряды. Там она сперва дошла до Образного ряда, достала из-за пазухи иконку и, пройдя вдоль рундуков, нашла человека, у которого смогла выменять нужный ей образок, и за услугу кое-что приплатила.
Розыскная лихорадка погнала Стеньку к тому рундуку, хотя, казалось бы, образа к деревянной книжице уж вовсе никакого отношения не имеют. Иконовладельцы ими не торговали – грешно! – а менялись и, разумеется, мало кто из них от добавочной полушки отказывался, не говоря уж о денежке. Так Стенька узнал, что девка выменяла образ преподобной Марии Египетской на образ Егория Победоносца. И ничего ему это не сообщило кроме того разве, что Мария Египетская девке более не нужна, а Егорий зачем-то понадобился.
Оттуда она пошла в сапожные ряды, все их обошла, искала какие-то чеботы, но сидельцы лишь руками разводили. Один здоровенный чебот она приложила к своей ступне и покачала головой – не впору. Хотя сиделец божился, что впору!
Тут Стенька и решил выдвинуться.
– Тебе, красавица, не покупать, а шить надобно!
– Уж не ты ли сошьешь? – Девка поглядела на приставалу не больно дружелюбно. Очевидно, боялась шуточек насчет своего великанского роста.
Стенька же и не собирался шутить – понимал, что если такая девка острослова кулаком приласкает, смеху будет на все ряды…
– Я-то не горазд, а у кума моего брат шьет, – стремительно соврал Стенька, причем в голове у него сразу же появилось лицо стрельца Иевки Татаринова, который действительно считался в замоскворецкой Стрелецкой слободе хорошим сапожником. – И нарядные, не хуже казанских!
Сапоги и чеботы казанской работы Стенька видывал и поражался тому, что из кусочков разноцветной кожи получается обувка не только удивительно нарядная, но и прочная.
– Мне-то не нарядные нужны. А ты что, подрядился ему заказчиков приводить?
Девка все еще была недоверчива.
– Да что ты, право, как еж? Я к тебе с добром…
– Добро, собьем ведро! Обручи под лавку, клепки в печь, так и не будет течь!
На такой ответ оставалось лишь развести руками – слова были бесполезны, поскольку ближайшие сидельцы уж больно громко заржали.
– Эк она тебя! Лихая девка! Девчища! Девчинища! Такой девки и в ступе не утолчешь!
– Да ну тебя… – Стенька выразительно махнул рукой и пошел прочь в сторону Кремля, имея намерение отходить не слишком далеко, потому что упускать подозрительную девку никак не мог.
– Да куда ж ты, Степан Иванович?! – спохватился знакомый сиделец. – Девка балуется, а ты и надулся! А ты, Дунька, что лаешь служивого человека?!
Ага, подумал Стенька, Авдотья, стало быть! И есть кого о ней расспросить! Может, сиделец и скажет, где эта Авдотьица проживает. Или родню назовет.
Не успел Стенька продумать всю пользу от знакомого сидельца, как девка Авдотьица нагнала его.
– Не держи зла, молодец! Много вас языку-то волю дает!
– Бог с тобой, девка, – притворно отворачиваясь и с нарочитой торопливостью буркнул Стенька. – Вот так-то и помогай людям!
– Точно ли твой кум хорошо сапоги шьет?
– Кумов брат, – немедленно припомнив вранье, отвечал Стенька.
– А скоро ли?
– Как сговоришься. Может и к Масленице поспеть, – вдругорядь соврал Стенька.
– К Масленице-то мне чеботы и надобны! И далеко ли живет?
– В Замоскворечье, в Стрелецкой слободе.
– Далековато.
– А тебя никто и не неволит.
Ведя этот разговор, они то рядышком, то гуськом проходили меж рундуками и выбрались на чистое место. Перед ними был Кремль, а именно – Спасская башня, под ней же – Спасские ворота, в которых даже царь обязан был снимать шапку.
Авдотьица, глядя на Стенькину обиду, уж не знала, как молодца успокоить. Будучи девкой бойкой, она додумалась – указала, ткнув локотком, на башню:
– Молодец, а болванов помнишь?
– Каких еще болванов?
– Беспортошных!
Стенька не выдержал – расхохотался. И точно, была еще до чумного сидения потеха на Москве – белокаменные болваны, выставленные в ряд на нижнем четверике Спасской, тогда еще Фроловской, башни. Откуда велел их привезти государь Михаил Федорович, москвичи не знали, но дивились нравам той земли – надо же додуматься резать из камня голых мужиков и женок со всеми срамными подробностями! Иные сперва возмущались – слыханное ли дело Кремль такой непристойностью портить, но государь и сам был этим озабочен. В конце концов он приказал сшить для голых болванов однорядки и одеть их благопристойно. Простояли одетые болваны лет с двадцать, или поболее, за это время однорядки от дождя и снега не раз портились, облезали клочьями, и башня опять делалась всемосковской потехой. Наконец веселье кончилось тем, что при пожаре болваны обгорели и рассыпались.
Авдотьица, безмерно довольная, что удалось рассмешить земского ярыжку, и Стенька, тоже радостный, что девка проникается к нему доверием, наконец-то друг к дружке повернулись.
Конечно же, Стеньке пришлось голову чуть задрать, а Авдотьице – направить взор вниз, но это уже не вызывало у них неловкости.
– Так сведешь к куму-то? – спросила Авдотьица.
– А что ж не свести?
– А дорого ли он берет?
– С красивой девки – дорого не возьмет!
– Может, он у тебя холостой, неженатый? Я девушка вольная, гулящая, мне такой жених надобен, чтобы дома сидел да деньги зарабатывал.
– Стало быть, родных у тебя никаких нет? – уточнил Стенька, потому что гулящими называли всего-навсего самостоятельных девок-сирот, которые сами нанимались служить куда захотят, сами собирали себе на приданое и сами давали ответ свахам, коли свахи к ним являлись, обычно же о замужестве такой девки пеклась хозяйка дома, куда ее брали на службу.
– Чума забрала.
– А приданого-то хоть скопила?
– Приданое есть, – уверенно сказала Авдотьица, а Стенька подумал: еще бы ему не быть, коли ты, голубушка, повадилась работать на Приказ тайных дел!
Как конюхи некоторое время назад выжидали и караулили, не доберется ли Земский приказ до деревянной книжицы, чтобы потом в последнюю минуту перехватить добычу, так Стенька сейчас, полагая, что Авдотьица вместе с конюхами уже близка к загадочной грамоте, решил не упускать девку из виду, а в последний момент с Деревниным, с приставами да со стрельцами и вмешаться. Очень он был обижен за свою ловушку…
– Вот что, девица-разумница, – соблюдая вежество, молвил Стенька. – Сейчас мне тебя в Замоскворечье вести недосуг, а после вечерни подходи-ка к Земскому приказу, я к тебе выйду, и вместе пойдем, я уж кумова брата уговорю!
– Да уж встречу тебя, Степан Иванович! – весело пообещала Авдотьица.
Стенька собирался сказать девке еще что-то приятное, но вдруг увидел сбоку от нее такое, что слово застыло у него на отверстых устах, словно бы залетевший в рот земскому ярыжке плотно сбитый снежок.
Он замахал Авдотьице рукой – уйди, мол, сгинь, скройся! – но было поздно…
* * *
– Коли Томила подбил Лучку в накрачеи идти, то искать их следует где-то при «Ленивке», – рассудил Тимофей. – В накры бить – это еще поучиться надобно.
– Во что бить? – удивился Данила.
Он, как всегда, услышав незнакомое слово, сперва сделал вид, будто все понимает. Когда о накрах и накрачеях поминал Третьяк Матвеев, Данила не стал задавать вопросов, боясь скоморошьих шуточек. А Тимофей – не шутник, ругнет, но растолкует.
– Ты в прошлом году бои на Москве-реке глядеть бегал? Грохот слышал? Ну так то в накры били.
– А зачем?
– А Бог их ведает. Так заведено. Может, ежели кто из бойцов заорет – чтобы не слышно было.
– Или для бодрости, – подсказал Семейка.
– А мне сказывали, будто накрами тайные знаки подают, – добавил Богдаш. – Когда стенке наступать, когда отступать. И сдается, что так оно и есть. Стенка-то длинная, человек до полусотни стоит, от крыла до крыла не докричишься.
– Постой-ка! Значит, тот, кто в накры бьет, одной из стенок помогает? Не могут же обе стенки разом отступать и наступать! – возразил Данила.
– А что же, может, и помогает, – уклончиво заметил Богдаш. – Так, выходит, Настасья обещала тебе сама разобраться, где Томила и где Авдотьица? А ты и поверил? Девке-то?
– А что, ему самому в «Ленивку» идти? – спросил Семейка. – Или неглинских зазорных девок расспрашивать? В «Ленивке»-то ему живо ребра переломают!
– Точно – подведут муде к бороде! – Богдаш, довольный, что съязвил насчет Данилиной безбородости, сам своему словечку и расхохотался.
Данила, как ни странно, совершенно не обиделся. Желвак сказал то, о чем он и сам думал. Ни в «Ленивке», ни в банях, ни даже на Неглинке правды не узнаешь.
Правда – там, куда обманом забралась Авдотьица.
Она проникла на чужой двор, выдав себя за сестру покойной хозяйки, и проявила любопытство к мертвому телу. А как ушла, так и вспомнили, что никакой сестры у хозяйки не было. Девка же Авдотьица приметная – надо думать, одна на всю Москву такая. Может, когда семейство того ткача, или кто он там, село скрести в затылках – что бы этот приход означал? – то кто-то из мужиков и вспомнил, что на Неглинке, говорят, богатырского роста блядина дочь обретается…
– А что, товарищи, – вдруг сказал Данила, – не в Хамовниках ли разгадка? Тело ведь туда отвезли… Не побродить ли там?
– Ну и что ты там искать собрался? – хмуро спросил Тимофей. – Сам не ведаешь?
– Не ведаю. Да только оттуда начинать надобно. Если скоморохи забрали тело – не на руках же унесли, на санях вывезли. Может, кто чего и заметил, ребятишки те же…
– Чушь ты несешь, – Тимофей был неумолим. – Ну, выехали из ворот сани, в санях рогожный куль! Поди знай, что в том куле! Да и когда это было!
Данила только рукой махнул.
Скверно было на душе. Он понимал, что из-за него Авдотьица, может, и жизни лишилась.
В эту ночь он был на конюшнях дневальным. Тимофей и Богдаш ушли спать, Семейка задержался.
– Я с тобой посижу, посторожу, а ты вздремни, свет, – предложил он. – А завтра ни свет ни заря отправляйся в Хамовники. Мне тоже это дельце не нравится… Томила – скоморох не простой, коли с кулачными бойцами связан. Ты там походи вокруг да около и, свет, спозаранку добеги до Москвы-реки, может, что и увидишь.
– А что там видеть, кроме снега да льда?
Семейка вздохнул.
– Ин ладно, – молвил. – Пора, выходит, учить тебя следы читать. Знающий человек на конское лайно поглядит да и скажет, когда конь прошел – недавно ли, давно ли. А на снегу такие порой следы остаются – прямо хоть сразу вслух выговаривай. Вот ты там поброди да сверху погляди.
– А коня взять можно?
– Что, от полтины уж рожки да ножки остались?
Данила развел руками.
Время было позднее, спрашивать разрешения не у кого. Семейка почесал в затылке, хмыкнул и решил, что случай позволяет маленькое самоуправство.
– Бери Голована. Да гляди – не проспи!
Что было, то было – поспать Данила любил. Но и подводить Семейку, самовольно позволившего ему взять коня, тоже не мог. Потому, приказав себе дремать чутко, он подхватывался за ночь раз пять, не менее, и, наконец, решив, что хватит мучаться, тихонько пошел седлать Голована.
Выведя его в особо для таких дел устроенную калитку у Боровицких ворот, Данила спустился с бахматом на лед Неглинки и вскоре был уже на льду Москвы-реки. Чем по улицам, где всякому решеточному сторожу давай отчет, так умнее уж по реке.
До места, где у Крымского брода летом стоял наплавной, «живой» мост, Данила добрался без приключений. Дальше, как он полагал, уже начиналась Хамовническая слобода, и он, помня наставления Семейки, внимательно разглядывал снег и лед. Ничего любопытного в сумерках, понятное дело, не увидел, зато проехал едва ли не до Воробьевых гор.
Сильно недоумевая, каких сведений ждет Семейка и почему этот нехристь сам не поехал искать загадочных следов, Данила повернул обратно. И заметил издали странную суету на льду. Какие-то темные тени мельтешили, то слипаясь в ком, то рассыпаясь. Данила прибился поближе к берегу, чтобы не торчать вместе с вороным конем на белом поле.
Сперва ему показалось, что там кто-то терпит бедствие. Опять же, ветер донес крики. Потом он понял, что бедствие происходит по каким-то законам. Черный ком то расползался, то возникал заново. Понять, что происходит, Данила никак не мог. Лед стоял такой толщины, что провалиться под него могла разве что каптана весом со Спасскую башню. Бывало, что на лед сверху скидывали свежих покойников. Но покойника-то подобрать недолго – вот разве что прямо на реке и панихиду по нему отслужить…
Головану стоять надоело, да и всадник начал мерзнуть. Данила проехался вдоль берега туда-сюда, опять затаился в удобном местечке и пригляделся, тем более что и светать начинало. Возня на льду продолжалась. Неужто она и была нужна Семейке?
И тут ангелы небесные сжалились над ним. За спиной он услышал далекий скрип полозьев. Обернулся – и увидел небольшой обоз, вытекающий из-за речной излучины. Данила принялся считать сани – досчитал до восьми, а еще было несколько конных.
Когда обоз резво миновал его убежище, он подтолкнул пятками Голована и поехал следом. Для обозных – чужой, которого незачем бояться, потому что один, а для тех, кто на льду колобродит, – обозный, чуть приотставший.
И все равно мало что увидел и понял Данила. Разве что отступивших к берегу мужиков в тулупах, числом не менее трех десятков, да истоптанный, изгвазданный снег.
Возле вытащенных на берег плотов «живого» моста он от обоза отстал и поднялся на берег. Наступало утро, Москва-река опять становилась дорогой для пеших и конных, так что тем мужикам придется со льда уходить – иначе уж больно часто придется уступать дорогу.
Предположив, что мужики как на льду были ватагой, так и по берегу ватагой пойдут, Данила свернул в первый же переулок, поехал наугад и выехал к деревянной церковке. Вроде бы той, где они с Семейкой ждали Авдотьицу… Найдя заветренное местечко, стал ждать – не будет ли в близлежащих улочках галдежа, потому что вряд ли такая орава пойдет тихо…
Где-то тут был двор, на который привезли мертвое тело. Но отличить его среди прочих Данила не сумел, все заборы одинаковы, длинные, серые, и чем отличаются ворота – тоже не понять. Авдотьица-то, поди, когда выслеживала, по пальцам считала, а они с Семейкой не догадались…
Голоса зазвучали – да и стали стихать. Данила чуть себя по лбу не хлопнул – ведь здешние дворы наверняка по два выхода имели, к улице и к реке! Он без размышлений поскакал на голоса, завернул за угол и увидел, что от ватаги осталось всего-то человека четыре. Остальные уже были за высоким забором.
Из четырех трое собирались уезжать – их ждали санки. Один стоял в калитке и что-то им внушал на прощание. Данила прищурился. Человек был высок, телосложения под тулупом не разобрать, а борода вроде рыжая…
Решение парень принял быстро – послал Голована вперед и проскакал чуть ли не впритирку к забору, проскочил между ним и санками, да и наметом – вперед! Отчаянная ругань понеслась вслед, и неудивительно – люди еле успели отскочить.
Но то, что ему было нужно, Данила увидел. Человек в калитке, остроносый и узколицый, с короткой рыжей бородой, со светлыми тонкими прядями из-под мехового колпака, был Сопля. Тот самый, от которого увел сообразительный Семейка…
Безмерно собой довольный, Данила повернул направо и стал искать улицу, достаточно широкую, чтобы быть Остоженкой или Пречистенкой, которая, по его разумению, тоже пролегала где-то поблизости. Обе вели к Волхонке, а оттуда до Боровицких ворот уж было рукой подать.
Москва оживала, народ уже тянулся к церквам, а иные и прямо к торговым рядам. Данила вынужден был все время придерживать Голована, а душа горела и летела – ему не терпелось рассказать Семейке о своей удаче, а пуще того – узнать, как Семейка догадался искать следов на льду.
– Помнишь, когда с Авдотьицей поехали? Я уж тогда, свет, место заметил и подивился – тут ведь где-то в прошлом году стенка кулачных бойцов собиралась, – объяснил Семейка.
Он уже трудился – мыл теплой водицей аргамаков, а потом растирал чистой соломой. Данила, раздевшись, взял свое ведерко, чтобы бежать к водогрейному очагу, да и застрял, увлеченный беседой.
– Так это они на льду были?
– А они всегда, когда перед Масленицей стенка собирается, в тихом месте учатся. Им же сладиться надобно, сработаться, кого – в чело, кого – по крыльям ставить. Тоже ведь мастерство. Так вот, потом оказалось, что скоморохи тело увезли. Потом Томила в это дельце запутался, а ты же сам толковал, что он и кулачным боем занимается. Подумай-ка – что, коли один из тех скоморохов был Томила?
– Да уж подумал! Вряд ли бы он с Таганки или из Тайнинского потащился в Хамовники – ткача о помощи просить! Где-то поблизости прячется!
Данила был безмерно доволен, что может кстати упомянуть места на другом краю Москвы. Для него, очень плохо представлявшего себе все, что творится за пределами Кремля, это уже было подвигом.
– А теперь дальше соображай, свет! Кто мог знать, что Авдотьица для Приказа тайных дел старается? Тот, кто ее с нами видел. И с тобой – это бы полбеды. Ты парень молодой, у тебя с зазорными девками, может, всего-навсего блудное дело, да и с конюшен не часто выходишь. Меня заприметили. А где нас вместе видеть могли? До только возле церковки той, Николиной! Значит, тот, кто видел, поблизости живет…
Семейка вздохнул.
– И Авдотьица! – догадался Данила. – Она девка крепкая, сама кого хошь кулаком уложит. Если с ней что плохое приключилось – значит, несколько здоровых мужиков это сделали! Может, ее где-то взаперти держат, как ты полагаешь? Ведь не может же быть, что порешили!
Семейка поднес мокрый палец к губам – не галди, мол, ни к чему…
– Ты не думай, свет, что коли все шатко-валко, на живую нитку сметано, так уж и глупо, – негромко, как всегда, сказал он. – Эти веревочки, которыми я Авдотьицу, Томилу и мертвое тело вместе связал, только сначала гнилыми кажутся. Надо бы их подергать, на прочность попробовать, а потом уж судить…
– Стало быть, тебе убедиться нужно было, что бойцы и этой зимой в Хамовниках живут? – уточнил Данила. – Ну, живут! Только при чем тут та деревянная грамота?!
– Коли Томила тело увез – стало быть, и при чем, свет!
Они переговаривались через невысокую, Даниле по плечо, стенку между стойлами. Подошел Тимофей, уже в тулупе.
– Бог в помощь, соколики.
– И тебе.
Тимофей отстоял заутреню, был весьма доволен собой, а под мышкой держал готовую оконную раму со слюдой, обернутую в рогожу. Должно быть, собирался нести заказчику.
– Погоди-ка, – удержал его Семейка. – Данила ночью в разведку ездил, кое-что проведал, посовещаться надобно.
– Сейчас вернусь – посовещаемся.
Богдана сыскать не удалось. Забрались в шорную втроем.
– Ну, я тоже пока не понимаю, что общего между бойцами и той грамотой, – отрубил Тимофей.
– Но ведь что-то же есть! – воскликнул Данила. – Вот узнать бы!
– А как ты это разведаешь? – спросил Тимофей. – Сам, что ли, в бойцы подашься?
Данила призадумался. Тимофеева мысль сперва показалась жуткой – это же сколько тумаков принять?… Потом Данила мужественно сам себе напомнил – тумаки получены потому, что ответить как положено не умел.
Он всячески уворачивался от вывода, что свою долю тычков получил по глупости. Признать себя дураком, который сам под кулаки пьяноватых бойцов полез – это было для него недопустимо. Шляхетская гордость такого бы уж точно не перенесла…
– А могу и податься, – задумчиво произнес Данила. – Только мне бы малость поучиться сперва, а потом идти наниматься…
Он вспомнил, как рыжебородый Сопля усердно сватал его в бойцы и улещал же, подлец, божился, что из Данилы выйдет толк! И еще каких-то знатных бойцов перечислял! В памяти всплыло имя – Одинец… И Томилу ведь поминал, только, пожалуй, недобрым словом…
– А ты с Богданом потолкуй, – сказал Семейка. – Он, случается, на лед выходит кулаками помахать. И у какого-то деда всяким затеям обучился. В стеночном-то бою ногами бить нельзя, а в охотницком – можно, и он это умеет. В нашем деле тоже, бывает, пригождается…
– А потолкую, – решил Данила.
– Давай, – позволил и Тимофей. – Нас-то многие знают, кто поверит, что мы в бойцы подались? А тебя на Москве видят редко, тебе поверят. Да только сомнительно все это…
– И мне сомнительно, – согласился Семейка. – Так что же, сидеть сложа ручки, свет? Коли Данила всего-навсего на Томилин след нападет – уже ладно!
На том и порешили.
Дел на конюшне было немало, потому что Родька Анофриев заблаговременно принялся праздновать Масленицу, и Никишка с Гришкой его куда-то спрятали. Богдан же, как дал понять дед Акишев, взял коня и отбыл с притороченным к седлу мешком. В таких случаях дурацких вопросов не задавали и подорожной не спрашивали. Он вернулся на следующее утро, поспал немного и вышел довольный – видать, потому, что с заданием ловко справился.
Данила для разговора вывел его на двор. Двор этот был узок, тянулся вдоль самой кремлевской стены, отгороженный довольно высоким забором, и если зайти за угол конюшни, то ни с какой стороны собеседников не разглядишь, а только с Ивановской колокольни.
Услышав просьбу, Богдаш даже рот приоткрыл.
– Как же так вышло, что ты драке не обучен? – удивился он. – За мамкин подол, что ли, парнишкой держался?
Данила промолчал.
– Экий ты у нас! – продолжал Желвак. – Сиротинушку всяк обидеть норовит!
И на это ответа не получил.
– Ну, чего надулся, шляхтич?
– Коли можешь научить – так научи, а дурости слушать – кого другого ищи, – отвечал Данила. – На Москве бойцов довольно, за деньги всякий-то…
– За деньги! Вот то-то, что за деньги! – перебил Богдаш. – За деньги тебя научат, как в стенку встать и разом с другими сверху ударить! Настоящий-то бой…
Он призадумался и почесал в затылке.
Уже не язвительный задира стоял перед товарищем, а человек, мучительно ищущий нужное слово об очень для него важном деле. Слово, видать, заблудилось где-то, не шло на ум, а, может, и вовсе его на свете еще не было…
– Ин ладно! Становись!
– Как?
– Вот так, как я! – Богдаш скинул на утоптанный снег с плеч тулупчик, сжал кулаки и выставил их перед собой вплотную к груди. Чуть расставил крепкие длинные ноги, поднялся на носки и, словно пробуя, надежна ли под ним земля, стал легонько покачиваться.
Данила проделал то же самое. Качаться-то ему было не привыкать – всякий раз, как разволнуется, лицо парень делал каменное, за лицом-то следить уж наладился, но непослушное тело было – как сосна в бурю, и не раз уж Семейка, хлопнув по плечу, предупреждал, что этак и грохнуться недолго.
– Вот так и колыхаться? – спросил он. – А коли ударят – так я и с копыт долой?
– Коли дурак, так и долой! – согласился Богдаш. – Стоять надо не крепко, а остойчиво. Вот тех-то, кто стоит крепко, и бьют! И не говори – колыханье, говори – свиль. Сумеешь свилиться – удар пропустишь мимо и сам ударишь. Понял?
– Понял! – уверенно отвечал Данила. Хотя на самом деле до понимания было далековато…
– Тогда бей меня! Бей, не бойся!
Данила, чуть склонив голову набок, смотрел на него, решая, как быть.
И дед Акишев, и Тимофей, и Семейка, и давний дружок Ваня, даже ведомый питух Родька Анофриев, даже его здоровенные братцы двоюродные, Никишка с Гришкой, – все в один голос радостно твердили, что Данила принялся матереть, плечи отрастил, силы немереной накопил! Как же с такой силищей – да товарища треснуть? Ведь и повредить недолго?…
– Ну, до морковкина заговенья мне дожидаться?
Данила ткнул кулаком, попал в плечо, Богдаш устоял. Еще бы не устоять – и четверти силы в удар не было вложено.
– И это все? Мало каши ел, шляхтич! Голос, видать, – что в тереме, а душа – что в венике! Тебя, гляжу, плевком перешибешь!
Богдаш задирал Данилу откровенно, еще не со злостью, как это за ним водилось, но и до злости уж было недалеко.
– Ох, допросился… – проворчал Данила, мысленно снимая с себя всякую ответственность, и с разворота, во всю дурь, вбил было кулак в Желвакову грудь…
Но груди под кулаком как-то не случилось. Удар рухнул в пустоту, собственный кулак поволок тело за собой, Данила невольно шагнул вперед, чтобы удержаться на ногах.
Что-то упругое захлестнуло ему горло, под колено пришелся жесткий удар, глаза невольно зажмурились – и тут же незримая сила закрутила и швырнула в снег.
Данила кое-что все же умел – немедленно откатился, собрался и уже стоял на одном колене, когда услышал издевательский смех Желвака:
– Эх, хорош бы день, да некого бить!
– Да будет тебе, Богдаш! – раздался голос Семейки. – Он-то в ярость придет и оглоблей тебя благословит! И не увернешься.
Конюх стоял с вилами в руках, как вышел из конюшни – в одной рубахе.
– Для него же, для дурака, стараюсь! – крикнул Богдаш. – Что – в схватке его по головке гладить будут? Еще и не то услышит! Тебя, что ли, по головке гладили? Тимофея? Не лезь, Семейка! Он драться хочет? Так и будет драться, а не кровавые сопли на кулак мотать!
Данила встал.
– Уйди, Семейка, – попросил негромко. – Богдаш прав. Пусть учит, как знает.
– Ого! – отвечал Богдаш. – Семейка, останься!
Тот усмехнулся, татарское лицо пошло мелкими морщинками.
– Экие вы оба петухи! Ин ладно, пойду.
И пошел себе на конюшню, сутулясь и привычно косолапя, вилы за собой волоча. Коли не знать, каков в деле, – так ведь и обмануться можно…
– Вставай, как я, – велел тогда Богдаш. – Ты как меня двинуть хотел? С силищей! Да тупо! Как бык бодаться лезет. Что стоишь, как деревянный? Не тужься – не рожаешь! Ноги расслабь, присогни! Подрагивай на ногах-то! И плечи расслабь… Тьфу…
Богдан уронил руки, и они закачались, словно две толстые веревки.
– Сделай так! Чтобы – как не твои. И плечо чтобы как не твое. Чуешь? Словно тебя растребушили и тряпками набили. А теперь становись как надобно. Кулаки сжимай, а плечи расслабь!
Сам Богдаш, встав в стойку, опасно покачивался, от пояса вверх – словно у него все ходуном ходило.
Данила попробовал сделать так же. Богдаш рассмеялся.
– Ты как плясовой медведь, право! И старается, бедный, а все не как человек! Да ты не горюй, это не сразу дается. Уж чему-чему, а свили я тебя обучу. Вот хочу я тебя в грудь ударить – ты что делаешь?
– Первый бью, – сразу отвечал Данила. – Я же вижу, что хочешь ударить.
Богдаш хмыкнул.
– Три способа есть. Когда стенка на стенку, то и у тебя правая для удара занесена, и у меня. Так что я бью, ты мою руку на свою левую принимаешь и тут же сам бьешь. Второй способ… Ну, он для нас не годится. Это когда удар просто на себя принимаешь и стоишь, не шелохнувшись. Это втрое тяжелее нужно быть, а жирного конюха с Аргамачьих конюшен в тычки погонят. А третий – чуть скрутиться и удар мимо себя пустить. Вот этот способ нам и нужен! Ну-ка, ударь еще! Да не бойся – не обижу!
Данила ткнул кулаком прямо в середину Желваковой груди, прикрытой кулаками. Желвак, стоя как вкопанный, развернулся влево, так что кулак Данилы только скользнул по зипуну, и, почти одновременно выставив локоть, отвел Данилину руку в сторону.
Проделал он все это неторопливо – чтобы товарищ смог все разглядеть и понять.
– Это называется – скрут. Скрутить можно голову, плечи, живот. Куда тебя бьют, то и скручивай. А сейчас я тебя буду бить! Я – бить, ты – скручиваться! – Богдаш криво усмехнулся. – Сперва шутя буду бить, потом – во весь мах. Не увернешься – пеняй на себя.
Данила кивнул. Шея еще болела от мгновенного и жесткого объятия Желвака. Но он встал, как велено – плечи опущены, кулаки к груди, и тело вроде должно свободно поворачиваться…
– Кон! – выкрикнул Богдаш. И тут же ударил.
Удар был какой-то крученый. Данила зазевался и пропустил его. Кулак врезался в грудь, дыхание захватило!
– Х-хы!.. – само вылетело из глотки, после чего Данила невольно шагнул назад и пошатнулся.
– Жив? – спросил Богдан. – Или родимец разбил? Стой, не качайся!
– Х-хы… – вторично выдохнул, хотя воздуха в груди вроде не оставалось, Данила. А вдохнуть уже не мог.
– Ага! Буздыгана не видывал! – с непонятным удовлетворением заметил Богдаш. – Так вот он тебе – буздыган! Что, полюбился? Скоро сам так бить будешь! Ну, становись! Ну?!
Данила кое-как управился с непослушной глоткой. И снова встал, как велено.
Следующий подкрученный удар он уже встретил не грудью, а плечом. Успел сделать этот самый скрут, хоть и в последнюю долю мига. Богдаш бил от души – плечо онемело.
Еще несколько ударов и вовсе научили Данилу, как можно ловко поворачиваться, и он возгордился было своим мастерством, но тут Богдаш заорал:
– Чего руки повесил? А коли не в грудь – коли по харе вмажу? Зубы-то по снегу собирать будешь! Кулаки к груди! Обороняйся!
Следующий за тем удар действительно был нацелен в лицо.
Не дав Даниле после скрута передыха, Богдаш ударил левой, отчего и правое плечо неопытного бойца пришло во временную негодность.
– Что? Нечем бить? А ты поспевай! Уворачивайся!
И жесткие кулаки все сильнее, все весомее доставали Данилу – иной вскользь, а иной – и всей вложенной в него силищей.
Парень, теряя всякое соображение, поскользнулся…
– Аль ты сдурел, Богдашка?! – раздался гневный голос деда Акишева.
Богдаш и еле устоявший на ногах Данила разом повернулись.
Очевидно, Семейка предупредил деда, что Желвак затеял неладное. Дед взял с собой и Тимофея, и Гришку с Никишкой Анофриевых, здоровенных мужиков, которые слушались его, как родного отца никто слушаться не стал бы.
– Ступай сюда, Данила! – срывающимся, уже совсем старческим голосом велел дед Акишев. – Стань здесь!
– Остынь, Богдаш, – обратился к бешеному от боя товарищу Тимофей. – Не то я тебе буйную голову-то остужу…
– Ишь, сцепились! – проворчал Никишка Анофриев. – Ты, Желвак, против меня выйди!
Богдаш стоял, повесив голову. Вдруг он вздернул подбородок – да так, что конюхи едва не шарахнулись.
– А как еще учить?! – выкрикнул он. – Меня – не так учили?!
– Пошли, – распорядился дед Акишев.
И повернулся спиной к буйному учителю кулачного боя, и повел конюхов прочь. Данила попытался было остаться…
– Нечего! – Тимофей подтолкнул его. – Пусть постоит да одумается. Озверел вконец! Скоро глотку кому-нибудь перегрызет!
Богдаш нагнулся, схватил горсть снега и прижал ко лбу. Талая вода потекла, пробилась сквозь кудрявую бороду, остудила лицо…
– Нет, – сказал Данила. – Не пойду.
– Ну и дурак, – тихо отвечал Тимофей. – Не видишь, что ли? Ему кровь в башку ударяет, он от боя как зверь делается. Пойдем, Данила. Ты и то сколько продержался…
Данила понял, что имел в виду Тимофей. Озорной хотел сказать – твоя шляхетская гордость не пострадала, мы все с ней, с гордостью, считаемся, а теперь пора и о душе подумать.
– Нет.
Он повернулся и пошел к Желваку.
– Что, мало? – злобно спросил тот. – Могу еще поучить!
– И поучишь.
– Сейчас, что ли?
– А хоть бы и сейчас.
Данила говорил тихо и просто. Но что-то было в его голосе, заставившее Богдаша посмотреть прямо парню в глаза.
Глаза-то были знакомые – темные, глубоко посаженные, под черными бровями. И волосы на них падали, едва не касаясь ресниц, все те же, легкие и пушистые, которые сами вместе держаться не желают. И длинноватый нос, так странно вылепленный, что из-за него всю рожу вкривь повело, был тот же…
Вряд ли в тот миг лицо Данилы выражало что-то особенное. Разве что готовность к дальнейшему жестокому бою. Но Желвак понял то, чего сказано не было, да и незачем мужчинам между собой такими словами меняться.
Данила остался с ним, невзирая на дедов приказ, на строгое мнение Тимофея… Данила признал его право быть таким, каков он, Желвак, есть, и не сказал ни слова упрека…
Богдаш сделал два шага и положил руки парню на грудь. Качнул упрямой своей, непутевой, кудрявой башкой – да и прижался виском к виску. Потом оттолкнул Данилу, развернулся и поспешил прочь.
Данила остался стоять. Он хотел спросить – а как же урок? Будет ли продолжение? Но спрашивать было не у кого – Богдаш уже завернул за угол.
Вечером Семейка привел какую-то древнюю бабку, и она растерла Даниле грудь с плечами – то, что пострадало от урока.
– Ты, старая, на какой отраве свои зелья замешиваешь? – удивлялся Семейка редкостной вони, идущей от заветного горшочка. – Теперь молодца неделю к коням подпускать нельзя – чихать станут, как бы не взбесились!
Знахарка собралась было возмутиться, но конюх замахал на нее руками:
– Молчи, Христа ради!
И, усмехнувшись, повернулся к лежащему на скамье Даниле.
– Мне так-то сказали правду – мол, к чирью твоему гусиный навоз приложен! Поверишь ли, конского навоза навидался – и ничего, а от этого – чуть меня наизнанку не выворотило.
– Я завтра-то руками шевелить смогу? – спросил Данила.
– Лучше бы отлежаться, светик, – и старуха принялась собирать свое имущество.
– Выходит, мне после каждого урока по три дня отлеживаться? – ужаснулся Данила своему будущему.
– Тому, чему тебя учил Богдаш, не всякий кулачный боец обучен, – сказал Семейка. – Я-то знаю, сам дураком был, смолоду в стенке стаивал! Вот ты все шею трешь, досталось шее! А кто велел выходить в одном зипунишке поверх рубахи?
– Двигаться легче, – объяснил Данила.
– Теперь уж совсем легко, свет! На лед в тулупах выходят, с вот такущими воротниками, и те воротники еще чуть ли не войлоком подбивают. Шею беречь надобно! Потом – без шапок вы из конюшни выскочили. Ну, до Богдашки не всякий кулаком дотянется, чтобы ему зубы пересчитать – руку в сажень длиной сперва отрасти. А тебя, дурака, всякий ткнет в рыло – и шамкай потом, как старый дед! Когда дерешься – шапку в зубах зажимай непременно! Она и удар гасит, вскользь пускает, и во рту у тебя – вроде распорки.
– И точно…
Данила соглашаться с кем бы то ни было не любил, но тут вспомнил – прошлой зимой, когда на льду Москвы-реки, как раз под Кремлем, сходились стенки, выбегал посмотреть и еще подивился этим самым шапкам.
– Еще – рукавицы. Богдаш тебя голым кулаком бил – вот и больно! А когда стеночники сходятся – они в меховых рукавицах. Удар-то должен не кости ломать, а с ног сбивать. Не устоишь – ну и уползай себе подобру-поздорову, лежачего не бьют. Правда, есть умники – бьются с закладками в рукавицах. А закладка – или свинца кусок, или камушек. Всякую рукавицу не проверишь… Еще – онучи! Можно и в сапогах биться, но лучше – в лаптях. Ежели, конечно, не собираешься недруга ногами забить. Тогда – тяжелый сапог нужен. А учиться – непременно в лаптях!
– Чтобы друг дружку не поранить? – догадался Данила.
– И это тоже. А другое – онучи толсто намотать. У человека, как у коня, коли лодыжку повредить – не бегун и не боец. Онучи правильно намотать – с них удар соскальзывает, ступню они крепко держат.
– А еще? – Данила, хоть и побитый, был нетерпелив.
– Еще? За Богдашкой следи, вот что еще! – Семейка рассмеялся так, как он это делал всегда – почти беззвучно, и глаза его сделались узенькими щелочками. – Он, блядин сын, думает – раз сам тебе показал, так ты все тут же и понял! Учить-то не умеет, а берется! Ты следи, свет, как он бьет.
– А как он бьет?
– Видел, как малые дети на кулачки бьются? Парнишка ткнет другого да и отскочит – неохота ему, вишь, сразу сдачи получить. А ты на одних тычках далеко не уедешь. Ткнул – хорошо, да пока рука назад приходит, ты как раз по рылу огребешь. А Богдашка руку-то назад не просто возвращает, а по-хитрому. Приглядишься, поймешь – твое счастье!
– Так платить-то будете, соколики? – прервала беседу знахарка. – Мне тут с вами до заутрени сидеть недосуг!
Лечение происходило в домишке, который занимали вдвоем Семейка с Тимофеем. Тимофей был на конюшне – исполнял и свою, и Данилину работу, ругая при этом Желвака на все корки.
– Ему на дело идти, а ты его чуть калекой не сделал, ирод!
– Так коли ему кулачный бой для дела, что ж он не сказал? Я бы сам заместо него пошел! – оправдывался Богдаш, и тогда Тимофей, несколько остыв, растолковал ему положение.
– Ну так что же? Я их замашки знаю! И Соплю того тоже знаю! Коли Данилка к нему придет в бойцы проситься, он первым делом дня два за свой счет поить будет да еще рукавицы с шапкой преподнесет, чтобы привязать покрепче. А за три дня Данила и позабудет, где что болело, он крепкий.
– Ну, не дурак ли?! – снова возмутился Тимофей. – Кабы он просто в бойцы нанимался, то у него не то что два дня, неделя до Масленицы впереди! А он ведь розыск ведет. Ну как его раскусят? Не отобьется же!
– Черт бы их всех побрал…
– Вот и выходит, что из-за тебя, обалдуя, государево дело откладывается!
На это Богдаш ничего не ответил.
Но наутро, когда Семейка проводил с напутствиями Данилу в Хамовники, его в конюшнях не оказалось…
