Понедельник

Оказывается, Яцек не врал. Он действительно занял деньги Станиславу. Сегодня я убедилась в этом воочию. Яцек при мне распечатал конверт, который принес служащий с фабрики. В конверте были векселя на пятьдесят тысяч.

По этому поводу я сказала дяде:

— Сомневаюсь, чтобы та женщина была шантажисткой. Если бы она потребовала от Яцека деньги, он на всякий случай захотел бы их придержать и не одолжил бы никому. Это меня все сильнее тревожит.

— Почему тревожит? — удивился дядя.

— Ну, если ей не нужны деньги, то, вероятно, нужен он сам.

Дядя задумался и покачал головой.

— Мне до сих пор не удалось сориентироваться в ее намерениях. Я виделся с ней раз пять или шесть, но мы все еще на очень официальной ноге. Пока меня не было случая для основательной беседы. Когда я упомянул, что знаю в лицо того молодого человека, с которым она выходила из лифта, она оставила мое замечание без ответа. Это женщина с большим опытом поведения в обществе. Прекрасно умеет говорить ни о чем.

Я была несколько разочарована.

— С вашими талантами, дядюшка, я ожидала от вас большего.

— Я и сам ожидал большего, — улыбнулся он. — Но поверь, это очень интересная женщина, и я ничуть не жалею, что познакомился с ней.

— Но не может же быть, чтобы она хоть чем-то себя не выдала. Ведь должна она что-то о себе рассказать?

— Да, — признал дядя, — но сомневаюсь, что те сведения нам могут пригодиться. Она говорила мне, что ее отец был женат на бельгийке и владел промышленными предприятиями где-то под Антверпеном. После смерти родителей она все ликвидировала и сначала училась в Академии искусств в Париже, потому что хотела стать художницей, а потом путешествовала, очень много путешествовала. Из ее рассказов можно понять, что она объездила почти весь мир. Несмотря на то, что материальные условия давали ей независимость, она некоторое время была журналисткой и посылала из разных стран корреспонденции в американские журналы. Больше всего времени она проводит на Французской Ривьере. Однако всегда и везде живет в отелях.

— Ну, она рассказала вам достаточно много.

— Вроде бы и много, но пользы от всего того нам мало. Я, конечно, перешлю все эти сведения в розыскное бюро в Брюсселе. Однако сомневаюсь, чтобы они им там пригодились.

— Так что же нам делать?

— Придется набраться терпения. Нужно рассчитывать на случай.

— А вы не пробовали ее просто напоить?

Дядя засмеялся.

— К сожалению, все мои попытки были тщетны. Мисс Элизабет Норман утверждает, что ее организм имеет идиосинкразию к алкоголю. Когда-то, еще маленькой девочкой, она выпила бокальчик шампанского и так отравилась, что чуть не умерла.

— Может ли такое быть?

Дядя Альбин пожал плечами.

— Может и да, но для дела это не имеет никакого значения. Что касается твоего замечания, что она не гонится за деньгами, то оно кажется мне вполне справедливым, потому что эта женщина наверняка богата. Она имеет прекрасные украшения, которые стоят несколько сот тысяч, очень дорогие меха и великолепные туалеты. Я немного разбираюсь в этих вещах. Она наверняка очень состоятельная. Что касается всего прочего, это обычная женщина. Имеет живое воображение, всесторонние интересы, разбирается в музыке, в живописи, в архитектуре. Любит знакомиться с новыми людьми.

— А вы ее с кем-то познакомили?

— О, да. С несколькими своими приятелями.

Я встревожилась.

— Как же вы могли позволить себе такую оплошность? Ведь они в разговоре с ней могут назвать, и уже наверняка не раз называли, вашу фамилию. Она сразу поймет, что не случайно пан, с которым она познакомилась, имеет ту же фамилию, что и моя девичья.

— О, этого можешь не бояться, — успокоил меня дядя. — Женщине, не владеющей ни одним славянским языком, всех наших фамилий не только не запомнить, но даже и не произнести. Я уже не раз в этом убеждался.

— Но это она писала Яцеку, и писала на чистейшем польском языке.

Дядя кивнул головой.

— Это для меня еще нерешенная загадка. Я уверен, что писала или она, или какая-то особа, знающая польский язык. Если она сама, то я скорее склонен предположить, что она переписала текст с чужой рукописи, просто копируя буквы и не понимая смысла. Для меня вполне очевидно одно: польского языка она не знает. Я проделал множество экспериментов. Например, сидя в ресторане, делал вид, что плохо понял ее, и заказывал кельнеру совсем другое. Или же неожиданно вставлял польское слово, или же в беседе, которая велась при ней, говорил что-то о ней. Я не могу не верить своему опыту. Ни разу в ее взгляде, поведении или выражении лица не было заметно ни малейшей реакции. Она не может знать польского языка. Это для меня бесспорная истина.

Я задумалась и покачала головой.

— И все же для меня остается непонятным, почему она писала Яцеку по-польски… Если ей пришлось доставить себе столько хлопот, копируя чье-то письмо, почему она просто-напросто не написала письмо на английском или французском языке, которым хорошо владеет? Ведь она должна знать, что Яцек также их понимает. Нет, дядюшка, все это дело кажется мне загадочнее и сложнее, чем вам. И вообще, в мире происходят вещи слишком сложные и неожиданные…

Мне очень хотелось рассказать дяде, о своих неприятностях в связи со злосчастным Тоннором. Однако пришлось промолчать.

Дядя согласился, что все это выглядит весьма подозрительно. Я видела, что он серьезно встревожился. Это очень поколебало мою веру в него.

Я вернулась домой в подавленном состоянии. А тут еще узнала от Яцека, что он в ближайшее время будет очень занят. В Польшу приезжает маршал Геринг. Он несколько дней пробудет в Варшаве, а затем поедет на охоту в Беловежи. Мы будем присутствовать на рауте в министерстве и на приеме в немецком консульстве.

Интересно, узнает ли меня Геринг. Когда я в прошлом году познакомилась с ним в Берлине, он очень долго со мной разговаривал и был удивительно мил. Если пойду в посольство, нужно будет сделать гладкую прическу. Они там любят, чтобы женщины выглядели поскромнее. Яцек, кажется, должен будет ехать с ними в Беловежи.

Яцек был немногословен, но я поняла, что этот визит Геринга чрезвычайно важен. Речь идет якобы об Австрии — чтобы мы не препятствовали ей объединиться с Германией. Тогда немцы не будут препятствовать нам в нашем продвижении к Балтийскому побережью. Лично я не понимаю, почему бы мы должны были им препятствовать. Я никогда не чувствовала к венцам никакой неприязни. Очень милые, веселые люди. Я нигде так не развлекалась, как в Вене.

Я пыталась выяснить у Яцека, почему у нас придают такое значение Балтике. Ну понятно, что морская торговля, Гдыня, что с экономической точки зрения это имеет большое значение. Но если говорить об обществе, то оно не будет иметь с того почти никакой пользы. Редко выпадает такой год, чтобы на польском побережье можно было высидеть два месяца. Вода очень холодная, часто идут дожди, о каком-либо комфорте кроме Юраты нечего и мечтать, а в той же Юрате ужасное общество. Одна плутократия низшего сорта.

Я, как можно старательнее, пыталась убедить Яцека, чтобы он, пользуясь присутствием Геринга, подсказал ему такую идею: пусть они за наше согласие на аншлюс лучше дадут нам выход к Черному морю. Где-то между Румынией и Россией наверняка есть местечко, где мы могли бы найти такой выход. Правда, Яцек делал вид, будто смеется над моим предложением, но мне кажется, что эта идея ему понравилась.

В конце концов, я не остановлюсь на Яцеке. Сегодня же поговорю об этом на приеме у пани Собанской.

У меня столько своих забот, а тут еще приходится ломать себе голову над будущим государства.

Вторник

Боже мой, что мне теперь делать? Как поступить? Если я сделаю так, как велит мне совесть, — совершу преступление. Если так, как велит долг — совершу подлость, да еще и подлость по отношению к человеку, который не только никогда не причинил мне ничего плохого, но и любит меня так искренне и глубоко.

Утром с почты принесли посылку. Я была очень удивлена по двум причинам. Во-первых, посылка была продовольственная, а во-вторых, ее прислала из Ковеля какая-то неизвестная мне Зофья Патрич. Это меня так заинтриговало, что я решила открыть ее сама. Но еще больше удивилась, когда я обнаружила внутри две ощипанные курицы. Я уже хотела позвать Юзефа, чтобы он забрал их на кухню, как вдруг увидела под той гадостью конверт. Сердце мое забилось сильнее. Я уже знала, что это от Роберта. И не ошиблась.

Я долго колебалась, не зная, что с ним делать (с тем конвертом). Адреса на нем не было. Я еще раз посмотрела на обертку. Адрес, бесспорно, писал кто-то другой. Какая-то женщина с неразборчивым почерком. Да еще и противным химическим карандашом.

Вдобавок от кур пахло сырым мясом или они просто были несвежие. Мне стало дурно. Я оставила их в столовой и заперлась в своей комнате.

Конечно, я имела право вскрыть конверт. Ни майор, ни полковник не могут предъявить мне никаких претензий. Разве могла я подумать, что это от Роберта? Какой бы мужчина послал даме из высшего света дохлых кур?

Я разорвала конверт, и из него выпал ключик. Маленький изящный ключик. Кроме него, внутри было какое-то удостоверение и письмо. Поскольку я еще не знаю, как поступлю и что со всем этим сделаю, а письмо это едва ли не лучшее из всех, которые я когда-либо получала, то я переписываю его сюда.

«Ганка!

Это ужасно, когда мужчина, даже очень сильный мужчина, должен протягивать руку за помощью к женщине, которую стремился бы защитить от любой опасности, от всего, что могло бы поразить ее весьма деликатное воображение, нарушить ее покой, внести диссонанс в ее беззаботные дни.

Я впадаю в отчаяние, когда думаю, что должен это сделать, и ничто в мире не оправдывает меня, даже то, что я так сильно, так безумно тебя люблю. Скорее это можно считать еще одним камнем, который падает на мою бедную голову и мою изуродованную жизнь. Я вынужден так поступить.

А теперь выслушай меня. Совершенно неожиданно меня постигло несчастье. Несчастье, глубины которого я еще сам не могу осознать. Мне пришлось внезапно бежать из Варшавы, чтобы спасти свою жизнь. Я не смог взять даже дорожный несессер. Даже деньги. Только благодаря случайным людям я еще не умер от голода. А что со мной будет завтра или через час — не могу предсказать.

А тут еще любовь, которая сжигает мое сердце, эта огромная и безнадежная тоска по тебе. Любовь, которую я должен подвергнуть такому страшному испытанию. Я знаю, что ты мне не откажешь. Но вместе с тем знаю и то, что подвергаю тебя, тебя единственную, мое самое дорогое сокровище, на возможные неприятности. Поэтому прошу тебя, будь как можно осторожнее. Заклинаю тебя, пусть никто не узнает об этом письме ни слова.

Просьба моя такая: в Северо-Восточном банке у меня есть сейф. Посылаю тебе ключик от него, а также удостоверение с паролем. Пойди туда и забери все, что там лежит. Там есть два пакета. В одном техническая документация на фабрику, которую я намеревался строить, во втором — деньги. Забери их и тщательно спрячь. По дороге в банк и в самом банке старайся не привлекать к себе внимания. Эти пакеты для меня чрезвычайно важны. Может, даже не меньше жизни.

Если услышишь обо мне что-то плохое, можешь верить всему. Можешь проклясть меня и вычеркнуть из своей памяти. Я готов ко всему. Возможно, я даже заслужил это, хотя, зная тебя, я уверен, что ты никого не осудишь, предварительно не выслушав, не приняв во внимание трагического стечения обстоятельств, которое могло толкнуть не на тот путь, к которому стремилось сердце. Я испытал в жизни немало катастроф, но наибольшую переживаю теперь, когда надо мной нависла угроза потерять тебя в тот момент, когда я уже собирался устранить все препятствия, которые нас разделяли. Я люблю тебя, и если ты узнаешь о моей смерти, знай одно: я умер с твоим именем на устах.

Роберт».

Когда я дочитывала это письмо, у меня дрожали руки. Да, я не ошиблась в этом человеке. Я знала, что меня в нем привлекает. Он настоящий мужчина. Подумать только, за все то время, пока ему везло, он ни разу не сказал, что любит меня. А мог же тогда на многое надеяться. Вот и из этого письма видно, что он связывал со мной немалые надежды. Возможно, даже рассчитывал, что ради него я расстанусь с мужем. Но на признание решился только сейчас, когда уже все надежды рухнули. Это человек с характером.

Я чувствовала, что должна без раздумий сделать все, о чем он просит. К этому стремилась моя женская душа. Только бог знает, какие ужасные обстоятельства могли толкнуть его на скользкую дорожку. Только бог знает, сколько добра я могу для него сделать, как могу облегчить его возвращение к честной жизни. Имею ли я право даже размышлять об этом?..

Однако, с другой стороны, страх меня охватывает от самой мысли, что я держала бы в доме эти его бумаги и деньги. Ведь их мог бы найти кто-то из прислуги или сам Яцек. И почему он хочет, чтобы я забрала их к себе? Право, безопаснее, чтобы они лежали в банке.

А тут еще этот майор. Каким грозным был его взгляд, когда он потребовал от меня, чтобы я немедленно известила его, как только Роберт даст о себе знать. Видно, это не игрушки, если эта бедная девушка покончила жизнь самоубийством. Мне все время мерещится ее посиневшее лицо. Это ужасно, что люди занимаются всеми этими отвратительными делами. И почему, собственно, меня в них втянули?

Что же делать?..

Довериться дяде Альбину я не могу. Да и потеряла я веру в него после того, как он не сумел справиться с загадкой письма.

Что касается меня, то я убеждена, безоговорочно убеждена, что та ловкая женщина водит его за нос, как хочет, и отлично маскируется. Может, она вообще никакая не иностранка. Перед находчивой женщиной мужчины теряют способность мыслить критически и дают себя обмануть, как малые дети. Кажется, все дело в том, что они оценивают мотивы и причины нашего поведения с точки зрения собственной логики. А это обманчивый путь.

Не могу отделаться от мысли о Роберте, который где-то в далекой провинции должен покупать битых кур, чтобы дать мне знать о своей трагедии, чтобы признаться в своих чувствах, чтобы просить меня о спасении.

Роберт! Если когда-нибудь (кто может знать!), если когда-нибудь ты прочтешь эти слова, помни, что я всем сердцем была с тобой. Я еще не знаю, как поступлю. Не могу сама отважиться на решение. Но чувствую, что, если бы у меня хватило силы и смелости, я выполнила бы твою просьбу.

Боже мой, уже первый час, а я в двенадцать должна была быть на примерке! Из-за всех этих дел я еще останусь без платья для бала в посольстве.