Богемское (Чешское) королевство было всего лишь небольшой провинцией, но статус короля давал права владения на герцогства Силезию и Лаузиц (Лужицы) и маркграфство Моравию. У всех четырех провинций были свои столицы в Праге, Бреслау, Баутцене и Брюнне (Брно), свои сеймы, которые принимали и соблюдали свои законы. В Силезии говорили на немецком и польском языках, в Лаузице (Лужицах) – на немецком и вендском, в Богемии (Чехии) – на немецком и чешском, а в Моравии – на чешском.

Сомнительно, что все они или какие-либо из четырех по-настоящему находились в границах Священной Римской империи.

Богемия (Чехия), самая богатая провинция, господствовала над тремя остальными. Здесь раньше, чем где-либо, достигли зрелости движения за религиозную независимость, национальное единство и политическую свободу, будоражившие остальную Европу. От немцев чехов отделял язык, от других славян – вероисповедание и характер; самодостаточные и предприимчивые, они издавна славились своей деловой хваткой, а их фольклор восхвалял добродетели трудолюбия. Они переняли христианство от византийских миссионеров, но изменили культ, приспособив к местным обычаям; когда позже чехи слились с католической церковью, они сохранили на богослужениях родную речь и приняли в качестве покровителя не кого-то из знаменитых христианских святых, а своего короля Вацлава, чья святость опиралась на народную любовь, а не какой-то иной более высокий авторитет.

Чехи закономерно одними из первых бросили вызов всевластию Рима, подарив Европе сразу двух великих учителей – Яна Гуса и Иеронима Пражского, сожженных за ересь в городе Констанц в 1417 году. Реформаторов осудили, но их учение легло в основу национального достоинства чехов, а затем они, обретя вождя в лице Жижки и сплотившись на широкой горе Табор, отвоевали свою страну. В следующем поколении Йиржи из Подебрад, первый некатолический король в Европе, ввел религию Гуса на всей территории Чехии и повелел поместить на фасаде каждой церкви скульптурное изображение чаши – символ реформы. Отличительной чертой утраквизма, нового учения, было то, что миряне смогли причащаться под обоими видами; в остальном же от католичества она отличалась только в мелочах. Пятьдесят лет спустя в Европу нахлынула германская Реформация и распространила в Чехии лютеранство, за которым последовал кальвинизм.

Примерно в это же время Чехия (Богемия) попала в руки династии Габсбургов, в которых осталась надолго. Королевство было желанной наградой, ведь его доходы от налогов с богатого сельского хозяйства и не менее успешной торговли покрывали более половины расходов на управление империей. «Там было и есть все, что требуется человеку… кажется, будто сама природа сделала страну своей житницей или кладовой» – так отзывался о Чехии один восхищенный путешественник. Трудно понять, почему чехи так долго гнули спину перед Габсбургами, которые растрачивали ее богатства на иноземные дела; это было тем более странно, что чешская монархия была не наследственной, а выборной.

Правда же заключалась в том, что Чехия в конце XVI века пребывала в состоянии самой чудовищной смуты. Пока утраквисты (чашники), лютеране и кальвинисты дрались между собой за привилегии, короли Габсбурги снова сделали католичество официальной религией, а три остальные еле-еле терпели. Между тем начался упадок; прежние ценности, основанные на землевладении, рушились, сопротивляясь до конца; маленькую страну делили между собой не менее 1400 дворянских семейств, и каждое из них претендовало на социальную исключительность, которая обходилась недешево. Большинство этих семейств принадлежали к лютеранству, но страх перед фанатичным кальвинистским меньшинством заставил их искать защиты у правительства Габсбургов, пусть даже католического. В довершение всего дворяне одинаково не ладили ни с горожанами, ни с крестьянами.

Эти внутренние распри давали Габсбургам ощущение собственной безопасности. И все же случайный кризис ненадолго сплотил чехов: в 1609 году, когда император Рудольф попытался отменить веротерпимость к протестантам, даже католическая знать выступила против ущемления их прав. Угроза всеобщего восстания вынудила императора издать так называемую «Грамоту его величества», которая гарантировала протестантам свободу вероисповедания, а для его защиты учреждалась организация, члены которой назывались дефенсорами.

Император Рудольф сделал Прагу столицей своей империи. Здесь он провел последние мрачные годы правления среди астролябий и небесных карт своих лабораторий, заполняя конюшни лошадьми, на которых он никогда не ездил, а имперские апартаменты – наложницами, которых он редко видел и даже не трогал; он часами закрывался со своими астрологами и астрономами, в то время как указы и депеши неделями пылились без подписи у него на столе. В конце концов лютеранское дворянство Чехии добилось его низложения и возвело на трон его брата Матиаса (Матвея).

«Чехи, – писал один анонимный политик, – готовы на все, лишь бы уничтожить католическую церковь, и ничего не сделают ради пущей славы Матиаса». И действительно, лютеранская партия собиралась связать нового государя узами благодарности, но традиционное католичество династии Габсбургов оказалось для них слишком чуждым. Не прошло много времени, как Матвей нарушил если не букву, то дух «Грамоты его величества»; между тем он перенес свою резиденцию в Вену, добавив тем самым финансовое бремя к тому, что уже вызывало негодование его подданных. И дворяне, и горожане почувствовали себя преданными и возмущенно задумались о том, что их страну превратили в простую провинцию Австрии. В отместку пражский сейм принял законы, запрещающие кому-либо селиться в стране или приобретать права гражданства, если он не говорит на чешском языке.

Чешский сейм включал в себя представителей трех сословий: дворян, бюргеров и крестьян, из которых лишь первые имели право голоса, а остальные выполняли совещательные функции. Только землевладельцы могли быть дворянами, и утрата земли влекла за собой утрату всякого права заседать или голосовать в сейме; и наоборот, приобретая землю, человек приобретал и все привилегии землевладельца. Таким образом, чешский сейм насчитывал 1400 землевладельцев, в основном мелких, чуть больше, чем фермеров, которые действовали по рекомендациям крестьянских и бюргерских комитетов. Именно они, кто собирал налоги и от кого они поступали правительству, могли вынудить дворян с правом голоса действовать по своей указке; в частности, 42 вольных королевских города играли достаточно важную роль в экономике Чехии, чтобы в сейме добивались их расположения.

Землевладельцы делились на два класса – панов и рыцарей, причем паны имели по два голоса. Рыцарей, с другой стороны, было примерно втрое больше, чем панов. Полное отсутствие представительного принципа помешало многим авторам увидеть в чешском сейме элементы демократического правительства; в Англии, стране с более многочисленным населением, парламент насчитывал вдвое меньше депутатов, считая палату и лордов, и общин, и, хотя в нем проявился зачаточный принцип территориального представительства, там, в отличие от Чехии, никто не пытался учесть различные интересы общественных классов. Таким образом, в конституции Чехии не было ничего ущербного.

Опасность заключалась в ее слишком активной политической и религиозной жизни, в противоречивых стремлениях религий и классов. Одни выступали за национальную независимость, другие – за религиозную свободу, третьи – за то, чтобы сейм фактически взял под контроль центральное правительство. Все три стремления можно было объединить, но бюргеры подозревали, что дворяне, естественные вожди страны в случае войны, могут использовать вооруженное восстание ради своей личной выгоды; вольные крестьяне, которые едва могли обеспечить себе пропитание, не хотели рисковать нынешней безопасностью ради будущих улучшений, боясь как жадных горожан, так и тиранов-землевладельцев. Лютеране, утраквисты (чашники), кальвинисты, католики – все опасались религиозной нетерпимости друг друга. Фактически национальной независимости можно было добиться только путем свержения той самой династии, которая, несмотря на всю свою постылость, все-таки обеспечивала некоторое равновесие между сторонами.

Однако этот шаткий нейтралитет быстро приближался к концу, поскольку Матвей был бездетным, и его преемником и в империи, и в Чехии, скорее всего, должен был стать эрцгерцог Фердинанд Штирийский, чьи непопулярные политические и религиозные взгляды были уже хорошо известны. Никто не сомневался в том, что он так же основательно разберется с протестантами и народным правительством в Чехии, как сделал это у себя в Штирии.

Оставалось неясным, смогут ли чехи сплотиться воедино, как во время кризиса 1609 года. Три главных принципа – национальная независимость, веротерпимость и демократия – отталкивали их от Фердинанда, австрийца, католика и деспота, но при этом тянули их в три разных стороны. Если их знаменем станет религиозная свобода, они должны объединиться с германскими протестантами, которые уже готовились вместе выступить против Фердинанда; если же они защищали народное правительство, то дворянам и бюргерам надо было сообща добиваться конституционной реформы от будущего короля; если их лозунгом была национальная независимость, то чехам следовало поднять открытое восстание и все принести в жертву ради первоочередных потребностей войны. У каждой из трех точек зрения было примерно равное число приверженцев во всей стране, но ни одна из них не оформилась в достаточной мере четко, чтобы объединить сторонников в партию. Границы между ними размывались из-за частных интересов и междоусобиц, а позади мертвым грузом тащилась консервативная покорность.

Подходящий человек, возможно, сумел бы сплотить народ под общим лозунгом, но если эрцгерцог Фердинанд, со своей стороны, был готов бороться с чешскими свободами по всем трем направлениям, то в стране не было никого, кто мог бы объединить эти элементы с таким же политическим мастерством, которым по стечению обстоятельств обладал Фердинанд в силу национальности, происхождения и убеждений. По старшинству и положению вождем протестантской знати был дворянин из древнего рода Андреас Шлик. Лютеранин граф Шлик был благородным и миролюбивым господином, который с пользой проводил жизнь, отстаивая привилегии соотечественников конституционными средствами. Умный, смелый, добросовестный, Шлик не был прирожденным лидером; у него был слишком философский склад ума, чрезмерное чувство юмора и, пожалуй, слишком много имущества, чтобы его потерять. Будучи издавна добропорядочным гражданином, он смотрел в будущее с позиции безопасности своих сыновей.

Эта слабость Шлика отдала инициативу в руки менее значительного и менее умного человека. Граф Генрих Матиас Турн относился к тому типу людей, которые во время смут часто оказываются лидерами. Немецкоязычный дворянин (по матери чех), владевший землями за пределами Чехии, а также небольшим поместьем в стране, которое давало ему право заседать в сословном собрании, он не говорил по-чешски, а образование получил в Италии; сначала он был католиком, затем перешел в лютеранство, а теперь склонялся к кальвинизму. Профессиональный военный, он был скор на принятие решений, действовал непреклонно и неразборчиво в средствах и даже с лихвой был наделен тем самым качеством, которого не хватало Шлику, – уверенностью в себе. Он воображал себя сразу дипломатом, политическим вождем и полководцем. К несчастью, он обладал лишь немногими из тех качеств, которыми гордился: его дипломатия сводилась к интригам, политическая дальновидность – к ошибочным догадкам, а воинское искусство – к пустому бахвальству. Он был храбр и, по его собственным стандартам, благороден, но не отличался ни тактом, ни терпением, ни благоразумием, ни проницательностью; более того, он был жаден, властолюбив и хвастлив, так что, несмотря на множество сторонников, у него было мало друзей.

Выборы короля Чехии не должны были волновать никого, кроме чехов. Однако тот злополучный факт, что их короли являлись также курфюрстами Священной Римской империи и почти целый век служили интересам Габсбургов, придал этому событию общеевропейское значение; но если чехов интересовало, кто будет править их страной, то остальную Европу – лишь то, кто получит голос на выборах императора.

Императора Матвея избрали на чешский престол после того, как сильная протестантская партия внутри страны добилась отречения его брата Рудольфа. Матвей разочаровал их и тем самым поставил под большое сомнение перспективы избрания еще одного Габсбурга ему на замену. Сознавая это, король до последней возможности оттягивал выборы, даже вынудил жену притвориться беременной, чтобы оставить открытым вопрос о наследнике. Однако подобное притворство не может длиться вечно, и к 1617 году, когда Матвей с каждым днем дряхлел все заметнее, дальнейшие проволочки стали уже невозможны.

Для династии Габсбургов сложилась безвыходная ситуация. Одни члены семейства считали, что эрцгерцога Фердинанда нельзя выдвигать ни в коем случае. Как минимум он вряд ли был тем правителем, который внушил бы доверие преимущественно протестантской стране, взбудораженной борьбой за свои права. Испанцы справедливо полагали, что выдвигать Фердинанда – значит потерпеть поражение, которое может привести к катастрофическим последствиям для самой династии. Но какой еще был у них кандидат? Остальные австрийские эрцгерцоги в силу престарелого возраста не могли надолго гарантировать спокойствие. Сыновья короля Испании, старший из которых был еще подростком, вызвали бы не меньшую подозрительность со стороны протестантов-чехов. Будучи чужеземцами, которые учились в Мадриде, они имели еще меньше шансов на народную симпатию, чем эрцгерцог Фердинанд, который, по крайней мере, говорил по-немецки и бывал в Праге. Поэтому идею выдвижения одного из испанских принцев нельзя было рассматривать всерьез, и в июне 1617 года мадридское правительство согласилось отказаться от замысла, если взамен эрцгерцог Фердинанд откажется от своих прав на феоды Габсбургов в Эльзасе в пользу испанской короны. Это было то самое знаменитое тайное соглашение, по которому Фердинанд получил единую поддержку династии с расчетом на то, что он, как король Чехии, а затем и император, должен будет обеспечить испанским войскам проход через Германию.

Таким образом, избрание эрцгерцога Фердинанда дало чешским протестантам и европейским врагам Габсбургов возможность выдвинуть своего кандидата. Необходимость этого была очевидна, не хватало лишь человека. Христиан Анхальтский в последние пять лет добивался чешского трона для своего молодого господина, курфюрста Пфальцского, но всех его трудов так и не хватило, чтобы создать достаточно мощную партию для поддержки кандидатуры Фридриха. Курфюрст был кальвинистом, пока еще не имел ни опыта, ни репутации среди европейских правителей; вполне естественно, что протестантская партия в Чехии, которую в основном составляли лютеране, не стремилась сделать его своим королем. Единственным другим кандидатом на трон был курфюрст соседней Саксонии Иоганн-Георг. Лютеранин, зрелый и терпимый властелин, он мог бы стать более приемлемым королем, но упорно отмахивался от любых переговоров, так что о его выдвижении не могло быть и речи.

Таким образом, за неимением лучших кандидатов королевский трон должен был отойти Фердинанду, если только протестанты вовсе не откажутся от выборов или не попытаются выдвинуть условия, неприемлемые для нового короля. Возможно, Турн мог бы заблокировать выборы таким образом, если бы ему выпал шанс это сделать. Но Турн был простым рыцарем в сейме и не имел права голоса на выборах. В этот критический момент возглавить протестантскую партию выпало графу Шлику, а Шлик, как и император Матвей, надеялся на отсрочку. Вместо того чтобы ускорить развязку опасного кризиса, он упустил возможность, и 17 июня 1617 года кандидатура Фердинанда была поставлена на голосование, он без колебаний отдал ему свой голос, а растерянная, но послушная протестантская знать последовала его примеру вся до единого человека.

На следующий день все члены сейма, кроме двух – Ярослава Мартиница и Вилема Славаты, фанатичных католиков, потребовали от избранного короля гарантировать соблюдение «Грамоты величества». Славата призывал Фердинанда отказаться, утверждая, что странное поведение Шлика не отражает типичного мнения протестантов; ему казалось, что настал момент нанести последний и сокрушительный удар. Император Матвей и его миролюбивый советник кардинал

Мельхиор Клезль считали иначе; оба они искренне желали, чтобы Фердинанд обязался поддержать «Грамоту». Даже если он позднее и намеревается обрушиться на протестантов, нет никакой необходимости сразу же заявлять об этом во всеуслышание. Сам же Фердинанд колебался: он отнюдь не собирался соблюдать положений «Грамоты», но не был уверен в том, что наступил подходящий момент для открытых действий. Совесть не давала ему покоя при мысли о том, что он сделает даже формальную уступку еретикам. В то же время Фердинанд раскусил Турна и экстремистов и прекрасно осознавал, что ему нужно лишь подождать, пока они не совершат какое-либо явно враждебное действие в отношении правительства и не дадут ему желанного повода для отмены протестантских привилегий. Посоветовавшись с духовником, Фердинанд убедился в том, что политическая целесообразность все же оправдывает некоторое отклонение от полной искренности, и на следующий день официально объявил, что гарантирует соблюдение «Грамоты величества».

Лицемерный поступок Фердинанда нельзя объяснить, разве что тем, что явный отказ признать «Грамоту» должен бы неизбежно привести к всеобщему мятежу. Положение было таково, что еще оставались шансы, что Турн поведет себя агрессивно и необдуманно, протестантская партия безнадежно рассорится и Фердинанд, настраивая одну группировку против другой, сможет искоренить религиозные свободы без кровопролития.

Вероятно, ни Матвей, ни Клезль до конца не понимали происходящего. И тем не менее осенью после выборов вышло два эдикта. Ни один из них не противоречил конституции, хотя оба показали, что Фердинанд уже начинает прибирать к рукам правительство. Первый давал королевским судьям право присутствовать на всех местных и общенациональных собраниях, второй вводил королевскую цензуру над пражской печатью. Покидая столицу, Матвей назначил пять наместников, среди которых были Славата и Мартиниц, но не нашлось места ни Турну, ни Шлику.

В этой атмосфере подозрительности два инцидента получили развязку. В селе Клостерграб (Гроб), принадлежавшем архиепископу Пражскому, протестанты строили церковь, ссылаясь на то, что они вольные жители королевской земли, а не вассалы архиепископа. Так претензия на свободу совести опасно слилась с претензией на гражданские права. Аналогичный случай произошел в городке Браунау (Броумов), где протестанты не только строили церковь, но и крали для нее лес из близлежащих монастырских угодий. В обоих случаях они утверждали, что строят церкви на королевской земле и что «Грамота величества» однозначно гарантирует им такое право. Власти ответили, что, хотя протестантам и дозволено строить на королевской земле, «Грамота» не препятствует и королю отчуждать такие земли; что король в действительности подарил эти владения церкви и, соответственно, протестанты утратили на них свои права. Как в протесте, так и в ответе на него проявилась одна и та же мысль; дело было в конфликте не просто между протестантами и католиками, а и между подданными и их сюзереном. Имеет ли король право отчуждать землю без согласия подданных? Протестанты-чехи так не считали и тем решительнее настаивали на том, потому что Матвей за последние пять лет таким образом вернул 132 прихода под юрисдикцию одного только пражского архиепископа.

Уезжая в Вену, Матвей приказал при необходимости силой подавить все дальнейшие протесты жителей Клостерграба (Гроба) и Браунау (Броумова). Его католические наместники сразу же воспользовались этим распоряжением, чтобы бросить в тюрьму нескольких самых строптивых бюргеров Броумова. Словно под действием магнита разобщенная чешская оппозиция сразу же сплотилась: протестантов возмутило попрание их привилегий, горожан оскорбили нападки на права вольных бюргеров, а дворяне ухватились за возможность урезать территориальную силу церкви.

Тури созвал собрание протестантских чиновников и депутатов со всей Чехии и призвал освободить заключенных. Когда его демонстрация ни к чему не привела, он обратился к дефенсорам «Грамоты величества» с предложением созвать еще более многочисленное собрание протестантов. Этот второй съезд назначили на май 1618 года, а пока еще стоял март. За оставшееся время обе стороны постарались настроить народ и особенно жителей Праги в свою пользу. Несмотря на католическую пропаганду, 21 мая собрался съезд протестантов – грозная рать дворян, землевладельцев и бюргеров со всей провинции. Тщетно имперские сановники приказывали им разойтись. Лишь тогда Славата и Мартиниц осознали, в какой оказались опасности, и вечером 22 мая статс-секретарь, переодевшись, отправился в Вену, чтобы умолять поскорее прислать помощь.

Но было уже слишком поздно. В ту же ночь Турн призвал главных дворян королевства составить план действий. Отклонив все протесты Шлика, он потребовал предать смерти Славату и Мартиница и учредить чрезвычайное протестантское правительство. Весь город уже бурлил, и, когда на следующее утро протестантские депутаты направились к королевскому замку в Градчанах, за ними последовала огромная толпа. Через ворота, увенчанные габсбургским орлом с распростертыми крылами, они устремились во двор, во главе с депутатами поднялись по лестнице в зал для аудиенций, оттуда в комнатку, где сидели наместники. Славата и Мартиниц оказались зажаты между столом и стеной, между толпой впереди и голой каменной кладкой сзади, словно загнанные звери. Оба не сомневались, что настал их последний час.

Сотня рук потащила их к высокому окну, откинула створки и выбросила наружу. Мартиниц стал первым. «Иисус, Мария! Помогите!» – закричал он и полетел через подоконник. Славата сопротивлялся дольше, зовя Пресвятую Деву и цепляясь за оконную раму под градом тумаков, пока кто-то не ударил его так, что он потерял сознание и разжал окровавленные руки. Их дрожащий от страха секретарь схватился за Шлика, ища защиты; опьяненная толпа подняла его и выбросила вслед за его господами.

Один из повстанцев перегнулся через карниз, глумясь: «Посмотрим, поможет ли вам ваша Мария!» И через миг, со смешанным гневом и изумлением, «Господи, Мария ему помогла!» – крикнул он, ведь Мартиниц уже зашевелился. Вдруг из соседнего окна высунулась лестница; Мартиниц и секретарь бросились к ней под градом не попадавших в цель снарядов. Кое-кто из слуг Славаты, не побоявшись толпы, спустился к нему на помощь и унес за остальными, без сознания, но живого.

Необыкновенная удача, спасшая три жизни, в зависимости от вероисповедания очевидцев одним показалась Божьим чудом, а другим – комическим случаем, но она не имела никакого политического значения. Мартиниц тайно бежал в ту же ночь, а больной Славата оставался узником в доме, куда его принесли. В тот вечер его жена пала на колени перед графиней Турн, упрашивая сохранить ее мужу жизнь, и дама удовлетворила ее просьбу, пессимистически оговорив, что и графиня Славата должна будет отплатить ей услугой за услугу после очередной чешской революции.

С убийством или без, государственный переворот свершился, и, поскольку Турн настоял на смерти вопреки мнению многих, его союзники находили облегчение для своей совести в том, что наместники мягко приземлились на кучу гниющих отбросов во рве Градчан.

Не теряя времени зря, повстанцы взялись налаживать государственный механизм. Все чиновники, которые согласились признать новую власть, остались на своих местах, и вначале никто не пытался прогнать католиков. Протестантский сейм назначил временное правительство из тринадцати директоров, а затем проголосовал за набор армии численностью 16 тысяч человек под командованием Турна за государственный счет. Чтобы лучше проинформировать Европу о произошедшем, они издали «Апологию», где изложили причины восстания. Обеспечив таким образом непрерывность гражданского управления и приняв меры против войны, собрание разошлось через пять дней после мятежа и через десять дней после своего открытия.