Культя за несколько дней успела отвыкнуть от протеза. Призрак отсутствующей руки опять напомнил о себе. Кардель ослабил ремни, закинул протез за шею и начал на ходу осторожно массировать воспаленную кожу в слабой надежде утихомирить грызущую боль. Уже несколько лет прошло, а привыкнуть к этой боли невозможно. Иногда сильно, иногда не так, но болит все время. Приходится терпеть, и это терпение — самое невыносимое, потому что знаешь: боль никуда не уйдет. О ней можно только забыть, и то на короткие мгновения, когда внимание отвлечено чем-то еще. Иногда судорога боли такова, что он изворачивается всем телом, как будто кто-то неожиданно вылил за шиворот кувшин ледяной воды. Но хуже всего, когда боль смещается в отсутствующую руку. Понять невозможно. Как может болеть то, чего у тебя нет? И, главное, ничем не унять — ни почесать, ни потереть, ни смазать камфарным маслом, как советовал военный фельдшер. За культей надо ухаживать, как за малым ребенком, говорил тот. И обязательно — камфарным маслом. Сейчас Кардель особенно часто вспоминал эти слова — как за малым ребенком. В самые тяжелые моменты боль пробирается все дальше и дальше к несуществующей кисти, пока не взрывается в запястье, в том месте, которое когда-то угодило в неумолимые тиски якорной цепи.

Он нянчит культю и вполуха слушает занудное бормотание Эмиля Винге. Ничего путного — разбросанные мысли, срывающиеся с языка, не успев оформиться во что-то цельное. Мысль бежит но кругу, как лошадь в манеже, аргументы все известны. Но Винге бормочет и бормочет и, судя по всему, вовсе не ждет от Карделя никаких соображений. И правильно делает — какие могут быть соображения, если соображать нечего. Пустое место. А он все повторяет и повторяет — обрывки разговоров, какие-то только ему запомнившиеся мелочи, будто надеется, что где-то в этих обрывках спрятан ключ к потайной двери. А за дверью — прямая тропинка, до сих пор почему-то оставшаяся незамеченной.

Ну да — тропинка! Даже если дверь приоткроется, никакой тропинки за ней нет.

Что-то подсказало Карделю еще до того, как догадку подтвердил украдкой брошенный взгляд: кто-то за ними следит. Шестое чувство или въевшаяся в костный мозг солдатская осторожность. Брошенный искоса взгляд у таможенного шлагбаума — и пойманная краем глаза мелькнувшая тень в сгустившихся сумерках. Мелькнула — и тут же скрылась за деревом. Кардель сделал вид, что ничего не заметил. Пусть. Важно знать — за тобой следят. Или показалось — но тогда надо дождаться возможности либо подтвердить опасения, либо забыть и вздохнуть с облегчением. Не так-то легко заставить себя не оборачиваться, если за спиной враг. Знаешь, что преследуют, но не знаешь, что у преследователя на уме. Около Слюссена Кардель захромал и остановился — якобы выгрясти попавший в башмак камушек. И услышал дыхание преследователя. Никаких сомнений. Тот не ожидал вне ванной остановки и поспешил скрыться за углом дома Винге, не переставая бормотать, тоже остановился, по видимому, машинально — его мысли были заняты чем-то другим. Вздохнул и не меньше чем в пятый раз за вечер произнес:

— Я должен посоветоваться с Хедвиг.

— Утро вечера мудренее, — Кардель взял его под руку. — Я провожу вас домой.

Кардель все еще не совсем уверен. Мало ли что — его величество случай послал кого-то той же дорогой, а мундир пальта вполне мог отпугнуть попутчика, тем более если у него нелады с законом. Он специально обогнул целый квартал — без всякой цели, просто обошел кругом, и ни каких сомнений не осталось. Тень все время была у них за спиной.

Проводил Винге до подъезда и остался стоять — дождался, пока наверху не захлопнулась дверь. Поток слов прекратился, а скорее всего — нет. Не прекратился. Наверняка напарник так и продолжает увлеченную бесед сам с собой, просто за дверью не слышно.

Вышел на улицу и мгновенно понял: он по-прежнему не один.

У маленького дощатого причала у Бухгалтерской лестницы женщины-перевозчицы, помахивая веслами, зазывают пассажиров — последний рейс на Корабельный остров Уже почти совсем темно, их челночная работа кончается — в темноте невозможно пробраться через изменяющуюся с каждым ударом волны паутину якорных цепей и канатов выстроившихся на рейде кораблей. И прохожие тоже спешат по домам. В кабаках бесчинствуют гуляки, но улицы пустынны. Фаталистам, случайно оказавшимся по ту сторону Слюссена, остается полагаться на судьбу.

Кардель, напевая про себя военный марш, прошел мимо Мельничного дома и в который раз обратил внимание на количество окон. Вся стена — сплошное окно, разделенное неширокими кирпичными перегородками. Когда-то ему объяснили: там работают только при дневном свете. Открытый огонь в закрытом помещении, где мучной пыли больше, чем воздуха, — верный пожар. Продолжая бурчать марш и невольно соразмеряя шаги с мотивом, свернул в Мельничный переулок— последний в Городе между мостами. Или первый на Сёдермальме. Как считать — зависит, у кого спросишь. Мостовая под ногами мелко дрожит, воды Меларена, перед тем как вырваться на свободу в море, выполняют последнюю работу: исправно крутят тяжелые мельничные колеса.

Тут, как он и надеялся, ни души. Кардель исподтишка оглянулся, нырнул за угол в переулок, где не горел ни один фонарь и было совершенно темно. Прижался спиной к стене, пытаясь различить шаги в ровном и мощном шуме порога. Затянул, как мог, ремни на протезе и вслушался.

Как только преследователь вывернулся из-за угла, Кардель, помогая правой рукой, почти наугад ударил деревянным протезом. Расчет оказался точным — прямо в физиономию. В темноте не видно, но и видеть не надо: в глаза и на лоб брызнула теплая кровь. Резкая боль в культе, будто в нее вцепился волк… очень больно, но, конечно, пустяки но сравнению с тем, что досталось его сопернику. Здоровенный мужик — это он понял по звуку, с каким тот грохнулся на мостовую. Кардель, не теряя времени, ухватил поверженного преследователя за шиворот, волоком затащил в переулок и постучал в дверь мельницы. Он был уверен, что там кто-то есть. В таких местах всегда оставляют на ночь дежурных — на случай пожара. Дверь приоткрылась, выглянул перепуганный ночной сторож — мальчишка-подмастерье. Кардель не дал ему сказать ни слова — протянул заранее приготовленный шиллинг.

— Привет, танцмейстер… вот, пришли попробовать, хороши ли полы в бальном зале. Взнос сгодится?

Мальчишка, мало что понимая, с глуповатой улыбкой кивнул, открыл дверь настежь, пропустил пальта с его ношей и посветил застекленным фонарем. Да… удар знатный. Нос расплющен в кровавую кашу, торчит только противно-белый осколок носовой кости. Верхняя губа рассечена чуть не пополам, хриплое, булькающее дыхание. В свете фонаря еще не остановившаяся кровь кажется черной, как чернила. Он оттащил тело в угол, дал мальчишке еще шиллинг.

— Беру твой фонарь напрокат. Час, не больше. Но чтобы духу твоего здесь не было.

— Только с фонарем поосторожнее… Мне и так запрещено… — пролепетал паренек и исчез.

Кардель набрал в ковш воды и вылил на изуродованную физиономию. Преследователь начал приходить в сознание. Пробормотал что-то непонятное. Кардель не разобрал ни слова, но догадался: по-французски.

— Вот оно что… ты же Яррик… или как? Правая рука Сетона… шпионил за нами аж от Данвикена. Дожидался, что ли? Или случайно там оказался?

Яррик опять прошипел что-то по-французски, и глаза полыхнули такой злобой, что даже Карделю на секунду стало не по себе.

Он покачал головой.

— Французский, извини, не учил, хотя… то, что ты произнес, думаю, на всех языках звучит примерно одинаково. Если, конечно, произнести с выражением… Ты, поганец, грязно отозвался о моей матери? А меня тоже послал куда подальше? Большое дело… слыхивал и похуже. Мне, приятель, от тебя не вопли нужны. Мне нужно кое-что другое… По ты на канарейку не сильно похож, по доброй воле петь не станешь. Потому-то хочу тебе кое-что показать.

Кардель ухватил Яррика за волосы и подтащил к одному из четырех вертикальных мельничных колес. Гот попробовал сопротивляться, но боль была слишком сильна. Колеса нехотя, со скрипом крутились — Стрёммен, забранный в два желоба, яростно бросался на плицы.

Не отпуская волос, нагнул голову Яррика.

— Посмотри-ка вниз.

Черная бурлящая вода и яростное рычание порога, возмущенного покушением на его свободу.

— Мне нужно увидеть твоего хозяина. Сегодня же. И ты меня к нему отведешь.

Яррик сделал попытку плюнуть Карделю в лицо, но разбитые губы никак не хотели складываться для плевка.

— Ты же иностранец, откуда тебе знать стокгольмские обычаи… у нас уличная шантрапа так развлекается. Но, я тебе скажу, развлечение так себе: неверный шаг и тебе конец. Я сам видел одного мальчонку… оступился и исчез под колесом, как его и не было. Так и не нашли. А если повезет — вынесет на поверхность. А если еще больше повезет — откачают. За ноги трясут, пока воду из легких не вытрясут. Но это малышня… а ты, Яррик, большой и тяжелый, да и проворство у тебя уже не то. Ничего удивительного… застрянешь в плицах, а вода-то напирает и напирает. Нет, конечно, и тебя вынесет… но не в целом виде, это я тебе обещаю. Обязательно вынесет, как же, как же… все, что останется после крабов, обязательно. Вынесет, даже не сомневайся.

Кардель с усилием поднял Яррика и посадил на колесо. Хитрость тот освоил быстро — а что еще оставалось делать? Перебирать плицы надо быстрее, чем крутится колесо, иначе окажешься под водой. Каждый раз, когда каблук соскакивал с деревянной лопатки, он немного опускался, и приходилось удваивать усилия, чтобы не оказаться под водой. Огромная белка в огромном колесе. Кардель прислонился к балке и молча наблюдал, как выражение ярости и презрения на лице Яррика сменялось животным ужасом — он сообразил, что не успевает. Ледяная вода пролива уже захлестывала ноги. Яррик из последних сил пытался выиграть битву, которую выиграть нельзя. Смерть с ее неизбывным терпением наблюдала, как ее избранник постепенно осознает: эти мучительные секунды — последние в его жизни. Как в нем исчезают все мысли и все желания, остается только одно: смертельный ужас.

Развязка наступила быстрее, чем ожидал Кардель. Крики о пощаде вперемежку с грязными ругательствами — пальт, как мы уже знаем, понимал их на всех языках мира.