Не так-то легко нести сразу обоих, Майю и Карла, — они оказались тяжелее, чем ей представлялось. Но странно — тяжесть не обременяла, она казалась естественной и даже приятной. Они пристроились у нее на бедрах. Месяцы жизни в лесу — талия стала тоньше, а округло-выпуклые бедра обеспечили детям удобные места. Решение нашлось простое: связала простыню петлей, скрутила жгутом и перекинула через шею. Детей усадила верхом, каждого на свой конец. Им такое решение пришлось по душе — начали смеяться от удовольствия и изгибаться, стараясь увидеть друг друга — то спереди, то со спины. И ей удобно. Неудобен только мешок — больно врезается в спину на каждом шагу.

Анна Стина вышла на опушку и огляделась. Отсюда хорошо видна крыша Обсерватории и Спельбумская мельница, вяло и беззвучно вращающая огромными крыльями. Улицы в стокгольмских пригородах в этот период года становятся почти непроходимыми. Осенние дожди превращают землю в глинистое болото, и так будет долго, пока не ударят первые морозы. Ноги, как в чулках, чуть не по колено в этой липкой, тяжелой глине.

Город подкрадывается исподволь, словно крадучись. Деревянные халупы, тут и там разбросанные на пустырях, постепенно выстраиваются в тесные ряды вдоль все более ясно заявляющих о себе сравнительно прямых улиц.

Она обогнула пологий холм, миновала пузатую тушу Обсерватории и остановилась, увидев шпиль церкви Адольфа Фредрика. Спросила дорогу у шедшей навстречу женщины с ведром в одной руке и табуреткой в другой.

Осталось совсем немного.

Фасад занимал почти весь квартал. Три этажа, не считая мансардного. Пришлось несколько раз пройти вдоль дома в поисках нужного подъезда. Спросила у водовоза — тот молча махнул рукой: следуй за мной. Она покорно пошла за его тачкой, миновала арку и вышла с другой стороны. Адрес был указан правильно, но оказалось, что Общественный детский приют занимает отдельное здание, в виде буквы «II», с трех сторон окружающее двор. А за калиткой — сад, спускающийся к свинцовой, сливающейся с серым небом воде залива, что носит то же имя: Барнхюсвикен, залив Детского приюта. У самой воды, судя по хриплым выдохам мехов и тяжело-звонким ударам молота, кузница. На веревке, натянутой между деревьями, сушатся выстиранные паруса.

— Оставить, что ли, собралась?

На крыльцо вышла тощая женщина и уткнула в бока вываренные, белесо-малиновые от стирки руки. Анна Стина сделал книксен.

— А можно я посмотрю сначала, как и что?

Женщина склонила голову на бок.

— Намекаешь, как бы им тут хуже не было? Чем с тобой? — И, не дождавшись ответа, продолжила: — Ну-ну… гляди сколько влезет. Кто осудит мамашу… погляди, погляди, как и что. Как не поглядеть… решила избавиться от дитяти, пусть хоть сердце успокоится. Как поглядишь, приходи. Эбба меня зовут, я тут экономка. Тогда и запишем, что и как…

Экономка Эбба внезапно нахмурилась.

— Так их у тебя двое, что ли?

Анна Стина кивнула — да, двое.

— Если я их оставлю… они смогут оставаться вместе?

Эбба ухмыльнулась.

— Если ты насчет этого… постараемся. Но предупреждаю: вдвоем они, скорее всего, тут и состарятся. Если, конечно, лихорадка не приберет… Ладно. У меня дел по горло.

Анна Стина опять сделала книксен, проводила взглядом экономку и стала подниматься по лестнице.

За пекарней и кухней — обеденные залы для мальчиков и девочек, дальше — учебные классы с книжными полками. Библии, катехизисы, книги псалмов в покосившихся, готовых вот-вот рухнуть кипах. Сильный запах уксуса не в состоянии заглушить ароматы, которые он призван заглушать — пахнет немытыми, потными телами, хотя в столовой пусто.

Детей не видно. В позорном углу грубо намалевана фигура осла.

Анна Стина хотел пройти дальше, но дверь оказалась запертой. Она вернулась тем же путем.

Во дворе пожилой дядька в давно отслужившем свой век парике ругался с пекарем из-за цены. Пекарь сложил руки на груди и не желал слышать никаких доводов. Мужчина в парике взял две буханки и постучал ими друг о друга — звук такой, будто в руках у него не хлеб, а два полена. Эта демонстрация не произвела никакого впечатления. Только когда покупатель помахал у него перед носом булкой, покрытой зеленой патиной плесени, пекарь дал слабину.

— Ладно… пять булок за рундстюкке. И то только потому… детей люблю — сил никаких моих нет.

Чуть подальше во внутреннем дворе Анна Стина заметила мальчика, наверняка одного из обитателей приюта. Постарше, лет десяти-двенадцати, в длинном не по росту пальтишке. Черный шарф на шее. Грязная рубаха явно мала, под ней светится посиневшая, в мурашках полоска голого тела. Босиком, несмотря на холод. Он, нелепо раскачиваясь, ритмично работал метлой. Направо-налево, направо-налево… перед ним рос ворох мокрой соломы и свиного навоза. Полуоткрытый рот, пустые, водянистые глаза, опухший язык. Внешность идиота. Мальчик постепенно приблизился к тачке с хлебом. Улучил момент, оглянулся молниеносным движением выхватил булку и спрятал под рубашкой. Глаза на секунду загорелись напряженным вниманием — не заметили ли? — и тут же опять погасли.

Анна Стина не уловила даже сбоя ритма. Метла продолжала работать — как ни в чем не бывало, без малейшей паузы. Шшух-шшух, шшух-шшух… — то же безразличие, тот же слегка приоткрытый рот, вываленный язык.

Стараясь не привлекать внимания, она двинулась за ним. Дождалась, пока завернет за угол, и догнала.

— У меня есть ягоды. Хочешь попробовать?

Мальчуган продолжал раскачиваться из стороны в сторону, будто не замечал ее, — явно притворялся.

— Я все видела. Не бойся, никому не скажу.

Мальчик осмотрел ее с ног до головы внезапно поумневшими, выразительными серыми глазами.

— Ты, наверное, хочешь хлеба взамен?

Детский, даже еще не ломающийся голос. У Анны Стины набежала слюна. Когда она последний раз ела хлеб? Несколько месяцев… не меньше.

— Могу поделиться. — Мальчик ловко извернулся и выудил из-под рубахи булку. Анна Стина невольно потянулась к хлебу, но он отвел руку. — Не здесь. Вон там, за сараем. Ты иди вперед, я за тобой. Уттерстрём еще не ушел, ругается с пекарем. Вон он стоит. Увидит — получу взбучку.

Анна Стина думала, что он сразу метнется в укрытие, — ничего подобного. Поднял метлу и начал мести. Продолжая ритмичные взмахи и бубня под нос какую-то бессмысленную песенку, не торопясь двинулся к сараю. Не успев скрыться за углом, отбросил метлу, оперся о высокий, изрядно подгнивший деревянный ящик, взлетел на него и сел — ловко, одним точно рассчитанным движением. Она начала развязывать свой узел. Мальчик, ни слова не говоря, потянулся, взял Карла и усадил к себе на колени. Малыш, как ни странно, не возражал. Поделили ягоды, потом разломили булку. Съел свою порцию мгновенно, не сводя с нее глаз.

Вкус хлеба показался ей замечательным, но почти незнакомым. Булка была черствой, но это было даже хорошо: надо было подождать, пока сделает свое дело слюна и кусок станет мягким. Больше времени, чтобы насладиться вкусом. А потом можно и проглотить, не рискуя поранить глотку.

— Чего еще? — спросил мальчик по-деловому.

— Почему в приюте так мало детей?

— А кому мы здесь нужны? Нас, как только случай подвернется… отдают на воспитание. Они так это называют.

И замолчал. Она отсыпала ему еще горсть брусники, ожидая продолжения. Мальчик отщипнул небольшой кусочек хлеба и положил Карлу в рот. Малыш зачмокал, сморщился, и на мордашке его отразилась целая гамма чувств, разрешившаяся в конце концов комической гримаской глубокого отвращения.

Мальчик засмеялся.

— Три раза они сажали меня на телегу и отвозили на хутор. Куда — даже не скажу. Далеко куда-то. Меня и еще нескольких. Вдруг кто-то сжалится и возьмет нас… на воспитание. А там… мелют кору и в муку подмешивают. Кому мы нужны? Ясно кому: кто хочет получить рабочую скотину за бесплатно. Корка хлеба в день и ворох соломы, где спать. И за каждого, кого это… на воспитание, кто, значит, на них за просто так корячится, получают восемь риксдалеров в год. Девчонок берут, потом мальчишек, кто приглянется. А я… я каждый раз возвращаюсь.

— А зачем ты дурачком прикидываешься?

— Они возвращаются иногда… те, кого на воспитание. — Мальчик каждый раз произносил это слово с брезгливой гримасой. — Или кто сбежал, такие тоже есть. Как погляжу, лучше бы оставались в приюте. Совсем никакие, чуть не при смерти. Эти-то, приемные. — Он грязно выругался, — приемные родители, мать их, они еще рукой машут на прощанье — не беспокойтесь, мол, как сыр в масле… а сами уже чуть не могилу роют. На сколько хватит работника, на столько хватит. И эти гады… если они какую-нибудь красулю-девчонку или парнишку пригожего в гроб загоняют, меня-то что ждет? А так — дурачок дурачком, проку никакого, его и научить-то ничему толком не научишь, разве что говно подметать… Так что пока меня держат… и кое-кого еще, от кого им никак не избавиться. Ты же спросила — почему детей мало. Да вот почему: только мы и остались, дурачки да припадочные. Ничего хорошего, но уж лучше, чем… на воспитание.

— Ничего хорошего — это как? Я имею в виду для вас, кто остался?

Мальчик печально вздохнул.

— Как-как… да никак. Суп, правда, каждый день… вода одна с ошметками репы или там морковки. И соленый… соль у них, что ли, бесплатная, или сами морскую воду выпаривают. Соленый, говорю, до ужаса. Одну девчонку еле спасли — побежала к колодцу, да сгоряча и рухнула, хотела, видно, напиться поскорей. Тут, главное, научиться сквозь зубы цедить, суп-то этот… чтобы чешуйки медные не глотать. Котелкам-то сто лет в обед, да никто их никогда и не моет. Я не видел. Не, не моет, точно говорю. А проглотишь невзначай — тут же все выблюешь, будто и не жрал ничего. Катехизис учим чуть не наизусть… магистр называет это «школой». Будьте прилежны, дети, образование — это главное… а у самого пучок розог в руке. Кто засиделся, тех тут же впрягают в работу.

— Работу? Какую работу?

Мальчик показал глазами на второй этаж флигеля.

— Иди да сама посмотри.

Он осторожно передал ей Карла, наклонился к уху и неожиданно горячо зашептал:

— Они меня за человека не считают, я для них все равно что лошадь или там поросенок. Когда Уттерстрём здесь объявился, они ему все показывали — как же, надо объяснить новенькому. А он спрашивал да спрашивал: «А это как? А это почему?» — Мальчик настолько похоже сымитировал только слышанный ею голос этого самого Уттерстрёма в драном парике, что Анна Стина невольно улыбнулась, хотя ей было совсем не смешно. — В первый же его день на службе явились сосиски с двумя сосунками — на улице нашли. А за ними мамаша принесла совсем новорожденного… еще меньше твоих. Уттерстрём спрашивает: а где у нас деньги на содержание? А тот, кто ему все показывал, осклабился, сукин сын: говорит, расходы у нас куда меньше, чем вы думаете. Из пяти младенцев, говорит, к концу года выживет в лучшем случае один… так и сказал: «В лучшем случае». В лучшем случае! Один! Какой же у них тогда худший случай? Короче, младенцев сюда приносят помирать. Приют этот… большие они мастера доставлять детишек прямо в рай. Хочешь для своих другой судьбы — ноги в руки и дуй отсюда, пока не поздно. Ладно… пошел дальше махать метлой, пока кто чего не заподозрил — куда, дескать, придурок делся? Свинячье говно само со двора не улетит.

— Желаю тебе самого лучшего.

— Пожелания ложим в одну руку, говно в другую — какая перевесит. Может, увидимся.

— Это вряд ли…

Анна Стина пристроила детишек и пошла на второй этаж. Еще на лестнице она услышала звук, который никогда не забудет. Жалобное поскрипывание деревянных педалей, жужжание кардана, свистящее шипение шерстяной нити. Могла бы и не заглядывать, но все же заглянула. Три погашенные люстры на потолке, длинные ряды прядильных станков, за каждым — сутулая фигурка.

Она скатилась по лестнице, схватила детей, выбежала на улицу и посмотрела налево — туда, где ее ждал лес. Подальше от города. Потом направо, где огромной жабой разлегся Город между мостами. Три высоченных башни — Большая церковь, чуть подальше — шпиль Немецкой церкви, самый высокий, а еще дальше, уже за пределами Города между мостами, — купол Святой Катарины. Зашла в пустой переулок и дала детям грудь. Майя, поев, немедленно начала довольно гулить, а Карл не стал тратить время по пустякам и тут же заснул. Головка свесилась набок.

Анна Стина подложила ему под затылочек руку. Если не возвращаться в лес, выход только один. Выбора нет. И все равно она долго не могла решиться.

И все же решилась. Деревянный протез Карделя в мешке за спиной то и дело больно впивался в позвоночник.