В конторе Паллиндера на Корабельной набережной никого не было. По всем признакам заведение прекратило свое существование. Дверь заперта. Винге, изогнувшись, заглянул в замочную скважину и сразу обратил внимание на большие прогалы в стройных рядах папок на полках.

— Вы пришли взыскать долг?

Винге вздрогнул. Солидный господин стоял у двери соседней конторы и с любопытством наблюдал за его необычным поведением.

Эмиль покачал головой, чем вызвал неожиданный взрыв смеха.

— Вчера я его повстречал… Рудольфа Паллиндера. Здесь, на лестнице, вот с тако-о-ой кипой папок подмышкой. Бледный, глаза, как у коровы на сносях. Вот это, думаю, да… гонятся за ним, что ли? Вид такой, будто гонятся.

— Нет-нет, — поспешил заверить Винге. — Долги тут ни при чем. Полицейское дело.

— Вон что… судя по тому, с какой скоростью этот мошенник ретировался, думаю, в границах королевства вряд ли вы его обнаружите.

Господин перестал смеяться. К нему сразу вернулись выправка и солидность. Достал из жилетного кармана табакерку и предложил Винге. Тот отказался. Господин пожал плечами — была бы честь предложена, — аккуратно утрамбовал табак в ямке между сухожилиями большого пальца Анатомическая табакерка, вспомнил Винге лекцию в университете), поднес к лицу и звучно, с присвистом, втянул ноздрей.

— Да… — значительно произнес он и хотел было продолжать, но сделал паузу и чихнул. — Да… когда дела ни к черту, все-таки утешение… я имею в виду, когда у других еще хуже. Дела, вот что я хочу сказать. Хуже, хуже. И сразу вроде легче.

Винге, почти не надеясь на успех, бродил по Городу между мостами от одной церкви к другой. Ближайшая — Гертруда, потом Святой Николай у дворцовой стены, францисканская церковь на Рыцарском острове. Церковные книги… дело почти безнадежное. Он не знает даже год венчания, не говоря уж о точной дате. Все же, если случай окажется на его стороне: оглашение, венчание… хоть что-то. Почерк, как правило, отвратительный, множество пропусков в регистрах неопровержимо свидетельствует о небрежности и торопливости. А пасторы и дьяконы мало чем могут помочь, к тому же заняты текущими делами и очевидно стремятся как можно скорее от него избавиться.

По закоренелой привычке он выбирал дорогу так, чтобы видеть над собой небо. Большие, широкие улицы, даже если придется идти в обход. Корабельная набережная, Монашеская набережная, Лейонбакен… даже Зерновая гавань с отравляющим воздух Мушиным парламентом, куда свозят нечистоты со всего города.

Главное — поближе к воде, к простору. Как можно меньше переулков. А если все же попадаются — выбирать самые короткие. Их-го можно пробежать на одном дыхании, не открывая глаз.

Конечно, хорошо бы укрыться дома, но дом далеко, а приступ страха таков, что вот-вот вырвет. Хоть какое-то общество… он поспешил в кофейню. Остановился на пороге, отдышался и присмотрел столик в углу. Здесь спокойно и безопасно… пока. Разговоры все те же: Армфельт, Руденшёльд, кто следующий на очереди из тайных сообщников беглого барона. И как поведет себя Ройтерхольм: потребует взаправдашней казни или ограничится спектаклем, как с Магдаленой Руденшёльд. Несколько чиновников за соседним столиком заказали горячий шоколад — видно, решили отмстить окончание долгого рабочего дня.

— Только не экономь на какао, хозяин, предстоит веселая ночь! — бойко крикнул самый молодой, и они пустились обсуждать Баггенсгатан: достоинства и недостатки той или иной ночной бабочки, кто из них наиболее искусен в любовных играх.

— Овечка!

— Какая, к дьяволу, Овечка! Немецкий Колодец! Вот настоящий дьявол!

— Брат мой, судя по всему, не видит разницы между божоле и водой из Канавки… или никогда не пробовал Саронский Нектар! Как встанет на коленки, как открячит попочку…

— Кончай… допивайте эту бурду и вперед! Глупости какие… спятил, что ли? Если все дорвутся до одной и той же попочки, до тебя очередь вообще не дойдет.

Это разумное замечание было встречено одобрительным хохотом. Молодые люди допили шоколад и поспешили к выходу, оставив за собой кучки пепла на столе, грязные чашки — и Эмиля Винге с только что родившейся мыслью.

Разбудить Карделя не вышло.

— Жан Мишель! Да проснитесь же! Тре Русур… Вы же помните: в записках Эрика? Тихо Сетону было отказано чуть ли не во всех публичных домах в Густавии! А может, в Стокгольме та же история?

Между почерневшими веками блеснул белок глаза. Одного. И тут же исчез. Пальт выругался, повернулся на другой бок и захрапел так, что зазвенело стекло в окне, а на комоде дернулся и упал единственный и незаменимый осколок зеркала. Слава Богу, не разбился.

С таким же успехом можно пытаться вдохнуть жизнь в березовое полено. Винге взялся грызть ноготь и догрызся до того, что почувствовал во рту металлический вкус крови.

— Что ж. Придется одному. А что еще… Или сесть и сидеть, сложа руки.

Эмиль Винге поднялся по Скорнячному переулку к Большой площади. Солнце зашло, кабаки оживают… он вспомнил рассказ Сетона про франжипани, расцветающие по ночам. Шаги Минотавра… да, угадываются, но где-то в отдалении. Многие фонари еще не зажжены, а свет от уже зажженных еле достигает колодца посередине площади. Но открытое пространство все же лучше. Он немного пригибается и косится на силуэт украшающей фонтан помпезной урны на фоне уже потемневшего неба. Вот оно, небо. Никуда не делось. Подошел поближе, хотел ополоснуть лицо и больно ударился коленом об одну из разделительных каменных чушек, поставленных, чтобы помешать конным экипажам приближаться к фонтану. Пара фонарщиков нехотя орудуют длинными шестами — наконец-то зажгли фонари у здания Биржи. Через закопченные стекла можно различить полотеров, натирающих пол в танцевальном зале, а если поднять глаза, полнеба занимает торжественный силуэт Большой церкви.

Он двинулся к заливу и еще не успел свернуть с Купеческой на Баггенсгатан, как услышал гомон множества голосов. Здесь совсем другое освещение: уличные фонари не зажжены. Намеренно: любители клубнички ценят анонимность. Зато стены домов хитроумно подсвечены снизу, дабы подчеркнуть несомненную солидность тесно поставленных зданий. Но устроителей волновали не только архитектурные соображения: эти искусно поставленные фонари прекрасно освещают ночных бабочек в окнах. Одна сидит на подоконнике, свесив голые ноги, — между прочим, рискует свалиться и разбиться насмерть. В руке меловая трубка. Другая, свесившись чуть не по пояс, хвастается необычайными эротическими талантами и возможностями. А самая изобретательная придумала театр теней: завесила окно светлой простыней, поставила позади несколько свечей и принимает разные соблазнительные позы, не оставляющие сомнений в ее полной наготе. Смело, но в рамках закона.

Внизу, на мостовой, картина иная. Отчаяние и навязчивость. Отчаянная навязчивость и навязчивое отчаяние. Он с жалостью и отвращением заметил немолодую уже, вдребезги пьяную женщину. Вывалила обе груди и поддерживает снизу руками, молча приглашает попользоваться ее услугами. А глаза… достаточно посмотреть ей в глаза и понять: еще одна загубленная жизнь. И конечно же привычная безрадостная ухмылка беззубого рта.

У подъездов стоят пожилые мадам, нахваливают свой товар. Разветвленные и многочисленные запреты Ройтерхольма никак на них не действуют. Платья у мадам такие яркие, что вполне успешно отвлекают глаз от уличной грязи. Но роду деятельности они преступницы, но продолжают как ни в чем не бывало. Таково желание общества. А городские стражи в обмен на несколько шиллингов мгновенно теряют зрение и дар речи. Покачают головой и идут восвояси.

Мужчины приходят, уходят, возвращаются, опять уходят, на их место приходят другие. Подмастерья, отмечающие свободный понедельник, состоятельные буржуа — в одиночку или в оживленно переговаривающихся группках, юноши студенческого и менее студенческого вида, одинокие грешники, старательно прикрывающие лица носовыми платками. Похоть объединяет всех, классовые различия уже не важны.

Толстая мадам успела ухватить Винге за рукав. На лице, густо вымазанном свинцовыми белилами, приклеена дежурная улыбка. Светло-серая накидка с голубым кружевным воротничком, красные ботинки. В руке — пронзительно-зеленый зонтик. Не успела она начать перечислять достоинства своего заведения, подошел очень худой парень с бутылкой в руке. Его заметно покачивало.

— Твои сучки заразили меня французской болезнью… мадам, — заплетающимся языком сказал он, причем последнее слово произнес с плохо скрытой злобой и оглянулся — надо, чтобы все слышали.

Поставил на мостовую бутылку, расшнуровал штаны и вытащил на обозрение сморщенный орган с внушительным шанкром.

— Вот! Глядите! — Он внезапно завизжал так, что эхо покатилось по примыкающим переулкам. — Вот! Берегитесь их. Камеристок Ящера!

Мадам тоже повысила голос — возражения должны быть услышаны.

— Ошибаетесь, сударь! Все мои девушки, все до одной, каждую субботу послушно раздвигают свои прекрасные ножки еще шире, чем по будням. И зачем, вы спросите? А вот зачем: показывают свои ракушки нашему медикусу. Каждую субботу! Мои девочки здоровы, как орешки!

Штаны парня соскользнули до колен, и он чуть не упал, попытавшись подойти к мадам поближе.

— Зараза, зараза… Держитесь от них подальше, а то нос провалится и хер отвалится!

Мадам оглянулась, ища защиты у публики, но быстро поняла: стратегию надо менять. Люди хохотали, но ей ли не уловить в этом смехе нотки сострадания, а главное — возмущения и страха.

— Успокойся, дружок, — с теплой, доверительной интонацией сказала она несчастному чуть не на ухо. — Если не хватает на сулему и киноварь, поможем. И на воды поедешь. Неделя на водах поставит тебя на ноги.

— К дьяволу, ведьма! К дьяволу! — Парень отпихнул мадам так, что она села на мостовую. — Вы у меня жизнь отняли! Жена поглядела — муж гниет, да и выгнала к чертовой матери. Закон позволяет!

Он разрыдался и начал хватать за руки проходящих — мол, берегитесь этих Ящериц, берегитесь заразы. Мадам отчаялась его урезонить и махнула рукой. Из дома тут же, будто только и ждал сигнала, появился здоровенный детина с глазами убийцы и поволок скандалиста в соседний переулок, вынимая на ходу дубинку из-за пояса. Оттуда донеслись глухие удары и вопли несчастного. Когда вышибала вернулся, вытирая о штаны окровавленные руки, мадам схватила его за воротник.

— Узнай, у кого он подцепил заразу, и чтоб духу ее здесь не было!

Пришлось пробиваться через толпу. Все будто специально устремились ему навстречу. Вот опять… сдвигаются стены, темнеет в глазах, к горлу подступает тревожная, не имеющая выхода тошнота. Винге пробует бороться, но чем больше замыкается вокруг него пространство, тем больше отчаяния в судорожных движениях, которыми он пытается проложить путь в толпе. И встречные не остаются в долгу: кто толкнет, кто ткнет локтем в бок. Паника становится невыносимой… нет. На этот раз не уйти. Он уже совсем было решил сдаться и плыть по течению, но кто-то крепко ухватил его за руку.

— Господин Винге? Ваше имя Винге?

Он резко обернулся. Женщина… представительница единственной в этой обители грешниц профессии, на несколько лет старше его. А может, и не старше, работа накладывает отпечаток; но лицо открытое и доброе. И чудесный, певучий финский акцент.

— Я вас увидела из окна. Вас… и этого беднягу, и Мамочку… ну, ту, с зеленым зонтиком. Меня зовут Юханна…

«Цветок Финляндии». — Она печально улыбнулась.

— А откуда ты знаешь мое имя?

— У вас есть брат, правда? Постарше… Болел он… очень болел.

— Сесил умер.

— Ох… — Она судорожно вдохнула и отвернулась.

— Он был твои клиентом?

— Это вас удивляет?

Эмиль не сразу нашелся, что ответить. Более того — даже представления не имел, какие правила этикета распространяются на подобный разговор, а какие нет.

— Видишь ли… я чуть не каждый день узнаю про покойного брата вещи… даже предположить не мог, что… почему ты плачешь?

— Плачу, потому что плачу… Да, плачу! Я много мужчин вижу, такая уж профессия. Есть хорошие, есть похуже, бывает, и звери попадаются… А так-то — все одинаковые. Получит свое, штаны зашнурует — и поминай как звали. Пошел приятелям хвастаться. Одинаковые-то одинаковые, но и разные. Кто-то хочет, чтоб его соблазняли, чтобы всё вроде как от меня, вроде хочу его — прям умираю, а его ко мне под одеяло затащили чуть ли не насильно. Кто драться начинает, кто разрыдается ни с того ни с сего… мужики и есть мужики. Есть даже и такие, кому и нужно-то всего ничего, лишь бы выслушали. Всю свою жизнь расскажет. А так-то… все одинаковые. Теплую дырку ищут. А ваш брат… Сесил — единственный мужчина, которого я… не скажу — любила, нет… наверное, не любила, но… как родной он мне был. Ему-то совсем другое было надо. Просил каждый раз представление разыгрывать… ложился спать, а я должна был обнять его по-особенному, да еще и колыбельную спеть… Духи приносил особые… дорогие, наверное. Надушит меня — и глаза закроет, будто вспоминает что. А духи-то — его жены. Бывшей. Ушел он от нее, чтобы жизнь ей не заедать, — он же больной был, ох какой больной… Вот… а больше ничего и не требовал. Надушись и песенку спой. Платил, чтобы я притворялась его женой. И знаете… спал до рассвета, как ребенок, и просыпался с улыбкой. В общем, за ним стоял другой мир… мне-то его узнать не суждено. Я полюбила его, как… смешно вам, наверное, но ближе Сесила у меня и не было никого. И он обращался со мной, как с равной… ни грубого слова не скажет, не унизит… духи и колыбельная, — повторила она и горестно всхлипнула. — Может, подниметесь со мной? Вы так похожи… мне даже кажется, что вам тоже надо что-то в этом роде… как вашему брату.

Винге покачал головой.

— Мне нечем с тобой расплатиться.

— И не надо. Понянчусь с вами, и все. Если желаете, конечно.

— В другой раз… может быть.

— Другого раза не получится. Мамочка прислала своего мордоворота — чтобы моей ноги в борделе не было. До рассвета. «До петухов чтоб здесь и духу твоего» — так и передал.