В холодном бледном небе парят сотни чаек. Выискивают шанс спикировать на площадь и выхватить рыбу с лотка зазевавшейся торговки. Пугливо взмывают в небо и тут же затевают драку или сварливо переругиваются из-за добычи. Торговки уставили каменный мостик и площадь бочками с судаком и щукой. На ногах толстые соломенные лапти — лучшая защита от холода. Топчутся в ожидании конца службы в церкви на Рыцарском острове. Вряд ли найдется хоть одна, у которой не подпилен противовес на безмене. У кого побольше, у кого поменьше, в зависимости от смелости и нахальства: лучший способ положить в карман несколько лишних рундстюкке.

Винге перешел мост, прошел мимо серых склепов погоста и занял место с таким расчетом, чтобы видеть врата. Он не одинок — попрошайки всех видов заняли свои места еще раньше: им надо было проскользнуть через мост, пока сосиски еще не заняли свои будки. Расчет простой: размягченные словом Божьим прихожане проявят большую, чем обычно, щедрость. В ожидании публики нищие прихорашиваются: стараются придать одежде вид, выражающий ту крайнюю степень нищеты, которая не может не тронуть сердце благодетеля. Ждать недолго: на башне простонал последний возглас колокола, подтвердивший, что кротость прихожан и желание сделать что-то богоугодное достигли апогея, и люди, стараясь не толкаться, повалили из церкви.

Винге вытянул шею и встал на цыпочки, стараясь сделаться повыше. Во-первых, так лучше видно, а во-вторых лучше виден он сам. Перед вратами церкви нет никакой паперти, никаких ступенек: дверь на уровне булыжника и это дает ему преимущество: видно каждого выходящего. Но, как он ни старался, та, кого он ждал, заметила его первой: едва появилась, впилась в него глазами. Может быть она тоже его ждала? На первый взгляд одна. Без спутников. Не надо придумывать никаких извинений. Тем не менее не двинулась к нему сразу; отошла в сторонку и ждала, пока рассосется толпа. Видно, не хотела толкаться. Посчитала ниже своего достоинства.

Одета скромно; платье неброских тонов, черная шаль на плечах, хотя многие дамы вырядились в яркое — не столько из тщеславия, сколько из желания показать, что их общественное положение дает им право нарушать новые предписания Ройтерхольма. Кивнула, и они молча пошли по Рыцарской. Перед «Мальменом», куда он хотел ее пригласить, выстроилась длинная очередь желающих поправить здоровье чем-то более существенным, чем вин для причастия.

В аркаде под колоннами Эмиль Винге заметил каменную скамью. Они присели, и тут же ветер с северо-восток принес запах королевских конюшен у Нового моста.

— Я ищу тебя не по своим делам, — сухо сказал он. — Мне от тебя ничего не надо.

Ни слова в ответ — только вопросительный взгляд.

— Один человек, которого наш покойный брат очень ценил, обратился ко мне за помощью. Его зовут Жан Мишель Кардель. Он и в самом деле очень порядочный человек, хотя по виду не скажешь. Из тех, кого война уже прожевала. Хотела было проглотить, но раздумала. Выплюнула… правда, с одной рукой. Но он не озлобился… повторяю еще раз: добрый, порядочный человек. И прошу тебя помочь, потому что он заслужил куда больше, чем я могу ему дать.

— Можешь рассказать по порядку?

Она долго слушала, не прерывая. Когда он закончил, отсыпала из изящной табакерки понюшку табака и с видимым наслаждением втянула в ноздрю.

Музыкально чихнула в носовой платок и спросила:

— Ну что ж, любимый брат… я вижу две возможности. Может случиться, что Эрик Тре Русур сам кузнец своего… своего несчастья. Но причине, которую мы никогда не узнаем, убил невесту, тут же раскаялся и попросил других помочь ему понести заслуженное, как он считает, наказание.

— А вторая? Вторая возможность?

— Заговор. Само собой, заговор.

— И каким способом я могу исключить эту вторую возможность? Исключить заговор?

Она встала и принялась ходить вдоль скамьи. Дойдет до края, повернет — и назад. Руки за спиной — точно как в детстве, когда поддавалась на его упрашивания и диктовала ответы на заданные отцом арифметические задачи.

— Знаешь, что в первую очередь приходит в голову? — спросила она задумчиво. — Деньги… Мне кажется, ты упустил из виду: юноша — единственный наследник Тре Русур. Кто теперь распоряжается поместьем, когда он недееспособен? Гот, кому больше всех выгодна трагедия, чаще всего и есть ее автор.

— И с чего начать?

— Управляющий. Этот… как ты его назвал… Свеннинг. Вряд ли есть причины подозревать его в каком-то злом умысле… но узнать, от кого он получает деньги… это же очевидно. Ты сказал, подпись владельца на контракте выглядела странно, не так ли?

— Почти клякса.

— И никаких других? Никто больше не подписал?

Эмиль покачал головой и удостоился кривой улыбки Хедвиг.

— Думаю, и сам сообразил. Что это означает? Это означает вот что: документ подписан без свидетелей, иначе стояли бы их подписи тоже. Потяните за эту ниточку и посмотрите, кто задергается. И если даже такой ход ничего не даст, только тогда вы имеете полное право сдаться. Сегодня же напиши управляющему… — Сестра запнулась.

— Свеннингу.

— Свеннингу. И попроси ответить как можно быстрее.

Несколько минут они обсуждали, как написать: содержание, формулировки, тон. И только когда письмо Свеннингу уже было обсуждено до деталей, Хедвиг прекратила свои колебательные движения вдоль скамьи и остановилась.

— Эмиль… эта история и в самом деле так для тебя важна?

— Да. Важна.

— Я понимаю… большой соблазн — стать вторым Сесилом. И у тебя, конечно, свои причины довести это дело до конца. Но это не значит, что ты должен быть чересчур доверчив.

— Что ты имеешь в виду?

— Этот Кардель… — Она сменила позу, точно готовилась к предстоящей филиппике. — Ты сказал, война его выплюнула, лишила всего: руки, возможностей нормальной жизни. А Сесил вернул ему достоинство и уверенность в себе… на время, по крайней мере. И вот Сесил умирает, а он находит тебя.

— Не он меня, а я его…

— Неважно. Он тебя, ты его… главное, вы с Сесилом очень похожи, и я решусь предположить, что Кардель увидел в тебе возможность вновь пережить это чувство. Чувство нужности. — Она задумалась на секунду, словно оценивала точность определения, и уверенно, с нажимом повторила: — Вот именно: нужности. Востребованности. Но помни: его лояльность Сесилу необязательно распространяется и на тебя. Он лоялен, даже не просто лоялен, он предан — но не тебе, а призраку. Человеку, ушедшему в мир иной. Человеку, которого с нами уже нет. Здесь-то и таится опасность. Кардель действует по велению сердца, а что значит — по велению сердца?

Это значит — капризно и непредсказуемо. Так что будь начеку.

Она села рядом, секунду подумала и придвинулась совсем близко.

— Ты собираешься рассказать ему про нашу встречу? Поделиться? Признаться, что помощь исходит не только от тебя?

Он открыл было рот, но не успел сказать ни слова.

— Я у тебя в долгу, Эмиль. В таком долгу, что вряд ли смогу когда-нибудь выплатить. И если тебе важна его благодарность… если тебе важно, чтобы он видел в тебе Сесила, не рассказывай про меня.

Эмиль опять хотел возразить, но ему помешала внезапно вспыхнувшая детская радость: как замечательно говорить с кем-то, кто знает тебя так же, а может, и лучше, чем ты сам! От кого у тебя нет секретов, а главное — нет причин что-либо утаивать.

Хедвиг отодвинулась и поднялась со скамьи. Отряхнула, поправила платье, отошла к воде и довольно долго смотрела на свинцовую воду Меларена, словно вспоминая что-то.

— Эмиль… — Она обернулась и опять подошла поближе. — Твоя болезнь… как ты ее заметил?

— Я видел вещи, которых не было.

— Как это?

— Помню… утром проснулся от ощущения, что за мной кто-то наблюдает. У постели сидит отец, лицо совершенно серое. На коленях — пачка бумаг… все, что посылали профессора. Упреки, увещевания, попытки пристыдить, угрозы, жалобы. Отец был в ярости. Мне показалось — будь у него побольше сил, я получил бы такую взбучку, что запомнил бы на всю жизнь. «Что ты можешь сказать в свое оправдание? — Даже не кричал, а визжал он. — После всех усилий… как ты смел пустить псу под хвост все старания, которые я приложил, чтобы подготовить тебя к университету?»

Хедвиг невольно улыбнулась — настолько похоже Эмиль изобразил отцовские интонации.

— Через слово ставил мне в пример Сесила — смотри, негодяй! Значит, дело не в воспитании, которое ты получил дома, смотри, какие великолепные плоды оно, это воспитание, принесло! Посмотри на своего брата… И что мне было ему возразить? Я натянул на голову одеяло, чтобы он не видел моих слез. Так и лежал, пока он не утомился и не ушел…

— Ну и что?

— Что? Как — что? Прошло не меньше часа, прежде чем я вспомнил: отец уже несколько недель как мертв… Хоть я и не успел приехать на похороны…

Эмиль замолчал. Она тоже довольно долго не произнесла ни слова. Изучала серые камни брусчатки.

— А дальше? Что было дальше?

Эмиль горько засмеялся.

— Ты, наверное, решишь, что я тебя разыгрываю, дорогая сестрица, твое право… Но мое право досказать. Можешь смеяться — я иду на этот риск, смейся. Сесил когда-то подарил мне на день рождения книгу. Мне исполнилось семь лет… или, может, восемь. Представь себе — Плутарх.

В семь лет! История, как Тезей входит в построенный Дедалом лабиринт и встречает Минотавра. Сказка… Сесил и воспринимал ее как сказку. А может, как шутку… скорее всего, хотел посмеяться над отцовской страстью к игре в лабиринт. Господи, не понимал он, что ли: я был слишком мал, чтобы оценить эту… шутку! Сосчитать трудно, сколько раз я вскакивал, мокрый от пота… чуть не каждую ночь мне мерещился Минотавр, эта жуткая бычья голова на неправдоподобно огромном человеческом теле… ты же помнишь рисунок. Безжалостный людоед. И вскоре после мистической встречи с покойным отцом мне стал чуть не каждую ночь мерещиться этот Минотавр. Я слышал его тяжелые шаги за стеной, за тонкой стеной… что ж — стена; она вполне могла оказаться одной из бесчисленных перегородок лабиринта в Кноссе. И каждый раз шаги казались ближе, чем накануне…

— Эмиль… ты же не веришь в сказки?

— Днем — нет. Не верю. Днем я понимаю… даже почти уверен… моя так называемая болезнь — инквизиторская игра сознания, подсовывающая самые жуткие и самые неистребимые детские страхи, безошибочно выбирающая самые кошмарные картины. Подумай сама! Я слышал шаги чудовища по ночам, шаги, от которых тряслась земля. Уже потом, повзрослев, уговаривал себя: ничего страшного, ты слышишь собственный пульс, вот и вся загадка… Куда там… Тяжелые шаги за стеной, и помощи ждать неоткуда. Верю ли я в сказки? Конечно нет, но в эти ночные часы…

— Ты и сейчас…

— Да… Иногда, — поспешил он добавить и тут же сообразил: сестра очень умна и проницательна. Наверняка поняла — соврал.

На самом деле — каждую ночь. Каждую ночь он слышит эти шаги. Иногда сильнее, иногда слабее — но каждую, каждую проклятую ночь.

Конечно — разве она, с ее-то деликатностью, даст понять, что его раскусила?

— Мания… так определил доктор. Галлюцинации, которые со временем могут становиться все навязчивей и навязчивей. Сказал — бывает не так редко. Он якобы уже сталкивался с подобными случаями. Неспособность отличить фантазии от реальности. Да… не просто мания, сказал он. Паранойя. Мания преследования. Может проявляться очень по-разному, трудно вывести убедительные закономерности. Но что важно: он, дескать, ни разу не сталкивался со случаями выздоровления. Утешил, называется… После сумасшедшего дома, куда… ты лучше меня знаешь, как я туда попал… после сумасшедшего дома я понял: облегчение приносит только вино.

Эмиль произнес последние слова с закрытыми глазами и внезапно почувствовал тепло на своем плече… удивительно, успел он подумать, на дворе холодно, а рука теплая… и попытался вспомнить: когда она в последний раз до него дотрагивалась? И голос… мягкий, ласковый, как в детстве, когда она его убаюкивала.

— Если понадобится мой совет, прилепи записку на фонарь на углу Большой Западной и Скорняжного переулка… там три фонаря, прилепи на тот, что ближе к Большой церкви. Я гам прохожу каждый полдень.

Сняла руку с плеча и ласково потрепала по щеке.

— Если ты помнишь, Тезей победил Минотавра. А что помогло ему выбраться из лабиринта? Правильно. Нить Ариадны. Тебе, наверное, тоже стоит посмотреть своим фобиям прямо в глаза. Может, и избавишься.

— Вот оно что… тогда позволь спросить: кто из нас верит сказкам?