6
К тому времени как Вэл пересекла дворик, ведущий к убогому обиталищу Маджида, луну скрыли облака. Она шла быстро, высокие каблуки выбивали нервное стаккато о каменную мостовую, сердце встревоженно колотилось о ребра.
У подножия лестницы Вэл замешкалась, продумывая свои действия.
Что она здесь забыла? Маджиду нельзя доверять, он законченный наркоман и опытный манипулятор, чьи связь с реальностью и пол равно сомнительны. Своим возвращением она лишь потешит его самолюбие и...
Но есть ли другой выбор?
Можно поехать в Париж. Махнуть в Азию либо вернуться в Штаты. Или поселиться в соседней с мамой палате и тихо гнить. Можно отправиться куда угодно.
Только никуда не хочется. Всюду одно и то же, отличие лишь в климате, архитектуре и географическом положении. Все люди, как только привыкнешь к языковым особенностям, обычаям и цвету кожи, неизбежно оказываются одним и тем же человеком, тем же телом, которое она уже трахала и бросила, пресытившись.
Собственно, осталось лишь одно место, которое она еще хочет увидеть. Если то существует, конечно. Если Маджид поможет туда попасть.
Наконец, подгоняемая собственной неугомонностью, она преодолела последний пролет лестницы и постучала в дверь Маджида.
Никто не отозвался.
Она шлепнула по двери ладонью.
— Маджид! Это Вэл!
Заскрипел пружинный матрас, затем зашаркали ноги — словно глубокий старик из последних сил тащит себя к двери.
Моргая, из нее выглянул Маджид. Бледно-серая шелковая рубаха, как туман, льнула к телу, очерчивая груди с горошинами сосков. Лицо покрывала испарина. Полные губы покраснели, будто изжеванные.
— Я думал, ты вернулась в Париж.
— Нам нужно поговорить.
— О чем?
— Сам знаешь.
Маджид призадумался.
— Уже поздно. Приходи завтра.
— Нет.
В тишине коридора слово прозвучало резко, как пощечина.
— Пожалуйста, — смягчила тон Вэл, — впусти меня хотя бы ненадолго. Или ты сейчас с кем-то развлекался?
— Только с собой, пока ты не прервала, — криво улыбнулся Маджид, но отступил, пропуская Вэл в квартиру.
Воздух в комнатушке Маджида был сизым от прядей и завитков дыма, напоминая цветом волосы почтенной вдовы.
— Как ты тут дышишь?
Маджид небрежно пожал плечами:
— Привык. От чистого воздуха задыхаюсь, как астматик.
— У тебя легкие, наверное, как пережаренный тост.
Вэл подошла к окну и начала двигать кадильницы, чтобы его открыть.
— Не трогай, пожалуйста, — остановил ее Маджид, — и отойди от окна. Если боишься прибалдеть, попросту уходи.
— Нет, меня тревожит не это. Ненавижу тесноту и спертый воздух.
— А-а, — протянул Маджид, — клаустрофобия? Означает ли она, что ты начнешь потеть и срывать с себя одежду, если я не открою окно?
— Даже не надейся.
Маджид снова затянулся трубкой. Проплыв к развороченной постели, которая выглядела как после оргии, он плюхнулся на гору подушек с кисточками.
— Итак, ты вернулась. Дай-ка угадаю... решила, что в одиночку не найдешь Город? Все-таки хочешь стать моей спутницей в путешествии?
— Только пока не доберемся. Затем каждый идет своей дорогой.
— А если предложение больше не в силе?
— Я найду способ тебя переубедить, — ответила Вэл, пытаясь скрыть раздражение.
— Не спорю.
— Я имела в виду, что заплачу.
— Мне не нужны деньги.
— Твоя пагубная привычка, наверное, дороговато обходится. — Постаравшись принять вызывающе чувственную позу, Вэл устроилась рядом с ним на кровати. Дым, поднимавшийся от губ Маджида, закручивался в силуэты призрачных женщин, дрожащие в мареве.
— Подешевле твоих.
— Я не наркоманка, — ответила Вэл и тут же пожалела о том, как презрительно это сказала.
Маджид выдохнул дым и издал утробный, лающий звук, призванный играть роль смеха.
— Может, и не наркотическая, но зависимость у тебя все равно есть. Иначе ты не стремилась бы с такой одержимостью в место, о котором ничего толком не знаешь. — Он снова каркнул своим дымным смешком и, задрав мятую рубашку, показал член и киску. — Твоя пагубная привычка прямо у тебя между ног... и здесь, между моих ног. И не только моих. Между ног у всех, с кем ты сегодня была. Ты бы хотела трахнуть весь мир, но не можешь, вот и сходишь с ума.
— Думай что хочешь.
— С чего ты вообще решила, что предложение до сих пор в силе? Мне прекрасно путешествуется в одиночку. К тому же непохоже, чтобы ты нуждалась в дуэнье.
Вэл села:
— Не понимаю, чего ради я сюда притащилась.
— Я могу тебе дать то, что ты очень хочешь. И ты это прекрасно знаешь.
— Не так уж сильно я в тебе нуждаюсь.
— Капелька смирения — вот в чем ты действительно нуждаешься. Признай, что не все можешь сама. Что тебе требуется моя помощь.
— Я уже сделала это, придя сюда.
— Но внутренне ты негодуешь, и твое предубеждение огромно, как мой член.
— Не льсти себе.
— В твоих же интересах быть менее требовательной и попытаться меня задобрить.
— К черту! Забудь, что я сюда приходила.
— Постой. Осади. Ты всегда такая торопыга? — Маджид отложил трубку. — Я не сказал, что отказываюсь взять тебя в город. Я лишь сказал, что, раз уж такое дело, тебе не мешало бы признать свою нужду во мне. Ты отправляешься туда не для того, чтобы посмотреть достопримечательности. Ты отправляешься туда, потому что должна. Не можешь иначе. У тебя нет выбора. Иди сюда, присядь рядом со мной снова.
Он взял Вэл за руку, их пальцы переплелись, как прутья прослабленной решетки.
— Нет ничего плохого в одержимости радостями плоти... и болью. Это, в сущности, одно и то же. Многие боятся отдаться удовольствию. Им бы и в голову не пришло искать Город, даже узнай они о его существовании. Слишком ценят свою милую рутину, свои безопасные жизни, полные предосторожностей. Иногда за это приходится расплачиваться, и они все равно сходят с ума.
— А порой и других тащат за собою в безумие.
— Близких, разумеется, — подхватил Маджид. — Похоже, ты сталкивалась с такими людьми.
— Увы, да.
— И небось сбежала.
— Вроде того. — Смягчившись, она расслабилась на груди Маджида, вдыхая густой запах семени, мускуса и цветов, что стоял в комнате. — Ребенком я однажды увидела жуткий фильм с лисой, которая отгрызала себе лапу, чтобы выбраться из ловушки... шла какая-то кампания за то, чтобы запретить капканы. Никогда не забуду, что испытала. То и дело думаю, каково это — отгрызть часть себя, чтобы вызволиться. — Вэл содрогнулась. — Так или иначе, я поклялась: если доживу до совершеннолетия, буду себя всячески баловать. Стану жить исключительно для себя.
— Говоришь как настоящее потерянное дитя, — вздохнул Маджид. — Ребенок, у которого никогда не было детства.
— Можно выразиться и так.
— Ты должна мне о себе рассказать.
— Мне так не кажется.
— Но мы ведь собираемся быть вместе. Если ты, конечно, снова не передумала.
Сердце Вэл забилось быстрее. В уме возникла эротичная картина: невиданный декаданс, порок за пределами человеческого воображения, немногие избранные — знатоки и ценители всего плотского, готовые ради немыслимого блаженства на адскую боль.
Маджид взял Вэл за руку и направил ее под одеяло, провел ей по своему отвердевшему члену и устремился к влажной алчущей дырке под ним.
— В ящике комода лежит несколько дилдо. Выбери, какой нравится, и оттрахай меня. Потом, если не отрублюсь, расскажешь, как так вышло, что ты лишилась детства.
* * *
Стуча в квартиру Толстозадого, Брин меньше всего ожидал, что тот откроет немедля, даже не спросив: «Кто это?» — и не посмотрев в глазок. Но раздался звук снимаемой цепочки и голос.
— Так и думал, что ты вернешься, когда поймешь, что забыла... — произнес он по-английски.
Затем дверь, разумеется, отворилась полностью и говоривший увидел Брина.
Двое мужчин, один безупречно и дорого одетый, второй в затрапезном махровом халате, уставились друг на друга.
— Э-э-э. Кто?..
Брин заранее отрепетировал в голове легенду и теперь, несмотря на легкое смущение, чувствовал себя обязанным рассказать ее по-немецки.
— Увы, я столкнулся с несколькими головорезами и нуждаюсь в помощи. Будьте добры, разрешите позвонить от вас в полицию...
Мужчина посмотрел на Брина суженными красными глазами, будто собирался с силами послать его подальше.
— Извините, я вас не понимаю.
Брин повторил просьбу на английском.
— Пожалуйста, быстрее. Они все еще поблизости. Скинхеды, кажется.
Мужчина заколебался: самаритянские устремления вступили в бой с эгоистичностью и осторожностью. Брин не впервые положился на свою безупречную наружность. Он всегда выглядел и разговаривал как джентльмен, казался одним из тех, кому невольно доверяешь, впуская в дом и разрешая проводить жену в оперу, успешным бизнесменом, который скорее окажется жертвой, чем преступником. Так ли уж много психопатов, в конце концов, носят дизайнерские галстуки и пользуются одеколоном по сотне долларов за флакон?
Однако, несмотря на всю холеность Брина, мужчина, чей посткоитальный сон он потревожил, ему не доверял.
— Подождите здесь. Я сам позвоню вместо вас.
— Но вы же вроде не говорите по-немецки?
— Чуть-чуть говорю.
— Значит, копы все перепутают и никогда сюда не доберутся. Пожалуйста, я действительно боюсь за свою жизнь. Позвольте войти и воспользоваться телефоном.
Снова заминка и нерешительность. Брина трясло от жажды крови. Затем Толстозадый отступил и взмахом позвал за собой.
Брин вошел в квартиру.
Гостиная, где он оказался, не превышала размерами стойло для небольшой лошадки, причем половину и без того маленького пространства занимал огромный блестящий рояль, на котором стояли фотографии темноглазой женщины с квадратным подбородком, не лишенной своеобразной знойной красоты. Из спальни доносилась сложная фортепианная мелодия, навеявшая мысли об арфистах в черном и ужине на Плазе. Неужели Вэл и этот парень трахались под такую музыку? Запустив холеную, унизанную перстнями руку под пиджак, Брин нащупал гладкую поверхность десятимиллиметрового «Глока», всегда носимого при себе во время заграничных прогулок по ночным улицам. В конце концов, осторожность не повредит. Скверных людишек везде хватает.
— Телефон здесь, — сообщил Толстозадый, подведя его к спальне.
— Вообще-то, телефон мне совсем не нужен, — признался Брин. — Хотя в какой-то момент я могу заглянуть к вам в холодильник.
Толстозадый издал придушенный вскрик и начал поворачиваться к Брину, но тот обрушил ему на голову рукоять пистолета — будто разбил бутылку шампанского о спускаемый на воду корабль. Но пострадала не бутылка.
* * *
Глаза.
Брин любил наблюдать за глазами жертв, приходивших в себя. Любил смотреть, как постепенно отступает темнота беспамятства, как трепещут веки и заявляет о себе боль, не замечаемая, пока человек с остекленевшим взглядом валяется без сознания.
Порой, даже возвращаясь к действительности, ошеломленные жертвы еще несколько секунд тихо смотрели в потолок, словно ожидая, что с небес низойдет помощь в лице какого-нибудь deus ex machina, ангела с колесницей и молниями.
Этот переход от небытия к полноте ощущений и ужасу, впрочем, редко продолжался долго, а если и затягивался, Брин знал, как выдернуть человека из полузабытья в грубую реальность.
Рано или поздно, с помощью или без, в голове у жертв постепенно прояснялось и контуженный мозг, восстанавливая клеточные связи, осознавал: что-то не так. Что-то ужасно не так.
Примерно в этот момент жертвы пытались закричать и обнаруживали, что ощущение давления на губах вызвано полоской скотча, через которую воплю не проникнуть ни за что на свете, какими бы ни были пытки.
Дальше все происходило стремительно: лихорадочные усилия шевельнуть связанными руками и ногами, судорожные, чреватые вывихами броски в ожесточенной борьбе с путами, глаза, что мечутся по комнате, словно шарики в пинбольной машине.
Глаза всегда признавали поражение последними. Руки и ноги со временем уставали, но глаза до самого конца выискивали путь к спасению, раз за разом обшаривая периметр глазниц, будто заключенные, которые отчаянно выискивают брешь в стенах своей тюрьмы.
Глаза сдавались последними, и, когда из них уходил свет, Брин понимал, что все кончено, даже если тело упрямо отказывалось умирать.
Он любил этот момент, более того, ждал его с предвкушением, потому что именно тогда наступала настоящая смерть. Не физическая, которая могла прийти часами позже, но смерть духа.
Пока Толстозадый валялся в беспамятстве, Брин не терял времени даром. Первым делом, по обыкновению, проверил, заперта ли дверь, затем перетащил тяжелое тело на постель, раздел и, перевернув мужчину набок, привязал его запястья к лодыжкам найденной в комоде веревкой.
Затем позволил себе перерыв и, раздевшись сам, сложил одежду аккуратной стопкой на рояле, который стоял достаточно далеко, чтобы на него не попали пятна крови, даже если очень увлечься.
Следующим делом он прошел в кухню и обследовал холодильник, который оказался маленьким и почти пустым. Брина заинтересовали только початая бутылка посредственного мозельского вина и консервная банка с леберкезе, острым печеночным паштетом.
Куда больше Брин отвлекся на то, что обнаружил в узкой комнатушке рядом со спальней. Храм, не меньше. Место поклонения религиозным символам. Если, конечно, Толстозадый не был сапожником, который специализируется на ремонте обуви проституток и стриптизерш.
Впрочем, это казалось маловероятным. Внимание Брина привлекла пара красных кожаных лодочек на нелепо высоком каблуке, валявшаяся на полу. Он поднял ее. Модные ходули, в которых женщина будет ковылять, как хромая лошадь, и смешно качаться из стороны в сторону. Одевала ли их Вэл? Может, сняла одежду, раздвинула ноги и открыла свои лепестки Толстозадому, а тот истекал слюной от смеси запахов киски и кожи?
Брин заинтересовался ящичком из тика, стоявшем на маленьком витринном шкафу, который его наставница мисс Ли назвала бы этажеркой. Откинув крышку, он, к своему разочарованию, обнаружил очень незатейливые и потертые туфли, несравнимые с остальными экземплярами здешней изумительно вульгарной коллекции.
Впрочем, в свое время Брин пролистал достаточно художественных альбомов и книг по истории, мисс Ли поощряла любознательность, особенно в гуманитарных науках. Вскоре он понял, что это за туфли и почему Толстозадый выделил для них отдельный шкаф. Однажды в музее Брин увидел старинный дагерротип девятнадцатого века, на котором крошечную китаянку несла в паланкине парочка крепких парней. Сама она ходить не могла, потому что в детстве ей изуродовали ноги. Правда, на музейной табличке под снимком приводилось более деликатное объяснение, но оно не меняло сути.
Брин взял крошечные туфельки в руки. Повертел, понюхал. Попытался представить изувеченные ножки, которые они украшали, и экзотически смуглое дитя, что кричало и съеживалось, когда ей бинтовали ступни.
На несколько минут он застыл, зачарованный картинами, которые рисовало воображение. Обувь... такой прозаичный предмет, но что за жаркие фантазии она способна вызывать у некоторых людей! Какие бы фантазии родились у него самого, будь он фетишистом?
Вернувшись в комнату, Брин заклеил Толстозадому рот принесенным в его дом скотчем. Затем плеснул в бокал мозельского и вылил жертве на голову.
— Крещу тебя во имя Брина.
Мужчина закашлялся и простонал через кляп, приходя в себя.
Открыв глаза, посмотрел на Брина, который улыбался ему с высоты своего роста, словно добрый анестезист перед операцией.
— Привет! Я уже начал задаваться вопросом, сколько еще тебя ждать.
Толстозадый попытался высвободиться. На виске от натуги вздулась кобальтово-синяя вена.
— Та женщина, что побывала у тебя чуть раньше. Она моя давняя знакомая. Любовница. Надеюсь, ты не слишком к ней привязался, потому что я неспешно поразвлекусь с тобой в свое удовольствие, причем обещаю: когда-нибудь за каждую каплю твоей боли и крови она заплатит сторицей.
Мужчина, заморгав, покачал головой, то ли чтобы прояснить мысли, то ли выражая полное несогласие с планом Брина.
— Ты трахал женщину, которая, как это ни мерзко, многое для меня значит, — болтал Брин. — Женщину, которой я однажды предложил руку и сердце. Она отвергла их, бросила меня и за это поплатится жизнью. Буду убивать ее медленно, извлекая из мук все удовольствие, что она мне задолжала. А на сегодня, приятель, боюсь, ее место придется занять тебе.
На этих словах Брин подошел и выбрал предметы, что импонировали сразу и его садистским устремлениям, и прихоти: плоскогубцы и пять пар обуви.
