Глава LXI
Я арестован. — Доставлен в Маршелси. — Встречаю в тюрьме моего старого знакомого, щеголя Джексона. — Он рассказывает о своих приключениях. — Приходит Стрэп, которого с трудом удается утешить. — Джексон знакошт меня с поэтом. — Я восхищаюсь его беседой и талантом. — Глубоко скорблю о своей беде. — Стрэп находит место цырюльника
Но этот способ повлек через несколько недель последствия, мною не предвиденные.
Какой-то актер, купив один из костюмов, выставленных на продажу, появился в нем как-то вечером на сцене, и, к несчастью, мой портной был в это время в театре. Он тотчас же узнал костюм и, подробно расследовав это дело, раскрыл всю затею, после чего явился ко мне, заявил, что очень нуждается в деньгах, и предъявил мне счет, доходивший до пятидесяти фунтов. Удивленный таким неожиданным обращением, я обошелся с ним нагло, выругался, спросил, неужели он сомневается в моей честности, заявил, что впредь буду более осторожен в выборе тех, — с кем имею дело, и предложил ему притти черезтри дня.
Он повиновался и, придя снова, потребовал свои деньги, но, убедившись, что я вожу его за нос пустыми обещаниями, в тот же день арестовал меня на улице.
Это событие не очень меня ошеломило, ибо оно положило конец тягостному ожиданию; но я отказался отправиться в дом предварительного заключения для должников, где, по слухам, было одно плутовство, и в наемной карете меня отвезли в Маршелси, сопровождаемого бейлифом и его помощником, которые были очень разочарованы и опечалены моим решением.
Тюремщик, заключив по моему внешнему виду о наличии у меня денег, встретил меня, повторяя по-латыни depone, и сообщил, что я должен уплатить вперед за комнату, в которой намерен проживать. Я пожелал взглянуть на помещение и за крону в неделю снял маленькую, жалкую комнатушку, которую в другом месте мог бы снять за половину этой суммы.
Поселившись в этом мрачном жилище, я послал за Стрэпом и предался размышлениям о том, какими доводами я стану утешать моего верного оруженосца, как вдруг в мою дверь постучали и, когда я открыл ее, в комнату вошел молодой человек в обтрепанном костюме, надетом на удивительно грязное белье.
Отвесив низкий поклон, он назвал меня по имени и спросил, не забыл ли я его. Голос его помог мне вспомнить, кто это такой, и я узнал в нем моего знакомого Джексона, упоминаемого в первой части моих мемуаров. Я сердечно его приветствовал, выразил радость, что он жив, а также соболезнование по поводу его теперешнего положения, которое, однако, не весьма его огорчало, так как он весело расхохотался по случаю неожиданной нашей встречи в этом месте. Когда взаимные наши приветствия кончились, я осведомился о его любовных интригах с богатой леди, каковые, кажется, были близки к благополучному завершению, когда я имел удовольствие видеть его в последний раз. После неудержимого приступа смеха он сказал, что в этом деле потерпел отменное поражение.
— Так знайте же, — сказал он, — что через несколько дней после приключения с этой сводней и ее девками я нашел способ жениться на сей прекрасной леди, о которой вы говорите, и, проведя с ней ночь у нее дома, пришелся ей по вкусу, а рано утром, похныкав и поплакав, моя леди призналась, что она отнюдь не богатая наследница, а самая обыкновенная уличная девка, которая заманила меня в брачные сети, чтобы пользоваться привилегией femme couverte, и что если я немедленно не скроюсь, меня арестует за ее долги бейлиф, который уже получил приказ. Я остолбенел от такого признания, затем вскочил и, от всей души выругав свою супругу, покинул ее и благополучно приютился в укромном месте, пока не получил назначения помощником лекаря на военный корабль в Портсмут. Я отправился туда в воскресенье, явился на корабль, который отплывал в Пролив, где мне повезло, и я получил назначение лекарем на шлюп, вернувшийся домой через несколько месяцев, после чего меня списали с корабля. Затем я прибыл в Лондон, полагая, будто обо мне позабыли и я свободен от своей супруги и ее кредиторов; но не прошло и недели, как я был арестован за ее долги, достигавшие двадцати фунтов, и попал сюда, где застрял еще из-за новых долгов. Однако вы знаете мой нрав. Я презираю тревоги и беспокойства, а на свое половинное жалованье ухитряюсь здесь жить весьма сносно!
Я поздравил его с такой философией и, вспомнив, что когда-то взял у него взаймы деньги, расплатился с ним, что пришлось ему как раз кстати. Затем я расспросил о здешних порядках, которые он мне разъяснил; мы договорились о том, чтобы столоваться вместе, и как только он ушел распорядиться об обеде, прибыл Стрэп.
Никогда в жизни я не видел, чтобы печаль выражалась на физиономии так необычно, как у моего честного друга, чье лицо было и в самом деле приуготовлено природой для подобных впечатлений.
Когда мы остались одни, я поведал ему о моем злосчастном роке и приложил усилия, чтобы утешить его теми же самыми доводами, какие он употреблял раньше, успокаивая меня, а именно: я доказывал, что, по всем вероятиям, меня очень скоро освободит мистер Баулинг. Но его скорбь была невыразима, он казался внимательным, но ничего не слышал и молча ломал руки, так что вот-вот я готов был заразиться его отчаянием, если бы не появился Джексон и, заметив уважение, какое я питаю к Стрэпу, хотя тот и был одет, как лакей, не стал уделять и ему крохи утешения с такой веселостью и беспечностью, что печальное лицо моего оруженосца постепенно прояснялось, он обрел дар речи и мало-помалу обнаружил признаки примирения с горестным событием.
Мы вместе пообедали вареным мясом и овощами, принесенными из съестной лавки по соседству; хотя эта трапеза мало походила на те, к каким я привык в последнее время, но я претворил необходимость в добродетель, ел с завидным аппетитом и угостил друзей бутылкой вина, возымевшего желанный эффект, еще более развеселив моего сотоварища по заключению и подняв дух Стрэпа, который начал говорить о моем несчастье с некоторым легкомыслием.
После обеда Джексон оставил нас поговорить о наших делах; я предложил Стрэпу уложить все наши вещи и перевезти их в какую-нибудь дешевую комнатку, которую ему надлежит снять для себя поблизости от Маршелси после того, как он расплатится за мое помещение, для чего я дал ему денег. Я советовал ему также держать в тайне мою беду и говорить моему квартирохозяину и всем, кто будет его расспрашивать, что я уехал на несколько недель в деревню; я приказал ему заходить через день к Бентеру, дабы узнать, нет ли письма от Нарциссы, переданного через Фримена, и во что бы то ни стало оставить указание о своем местожительстве для моего дяди в Уэппинге, чтобы тот по прибытии своем мог меня найти.
Когда Стрэп удалился исполнять эти поручения (которые, кстати сказать, он выполнил точно в тот же вечер), я почувствовал, что мое новое положение не по мне, и, боясь своих мыслей, искал прибежища у Джексона, который, посулив угостить лекцией о вкусе, повел меня в «общее» отделение, где я увидел сборище оборванных, жалких существ. Мы пробыли там несколько минут, как вдруг появилась фигура, завернутая в грязное одеяло, перепоясанное двумя связанными вместе тесемками разного цвета; у вошедшего была черная борода, а на голове огромный лохматый коричневый парик, который, казалось, стащили с головы какого-нибудь вороньего пугала. Это привидение, весьма торжественно выступая, отвесило глубокий поклон присутствующим, выразившим ему свое удовольствие общим приветствием:
— Добро пожаловать, доктор!
Тогда он повернулся к нам и приветствовал Джексона особо, после чего мой приятель представил его мне как мистера Мелопойна. По окончании этой церемонии он вступил в круг заключенных, обступивших его, и трижды откашлялся, прочищая горло, а затем, к моему крайнему изумлению, произнес выразительным голосом очень изящную и искусную речь о разнице между талантом и вкусом, уснащая ее жестами и украшая цитатами из сочинений лучших писателей, древних и современных.
Окончив свою речь, длившуюся добрый час, он снова отвесил поклон слушателям, из коих ни один (как мне сказали) не понял ни одной фразы из того, что он говорил. Однако они выразили ему свое уважение и почтение добровольными взносами, которые достигали, по словам Джексона каждую неделю восемнадцати пенсов. Это небольшое вспомоществование, а также скромные подарки, получаемые им за разрешение спорных дел между заключенными, позволяли ему не умереть с голоду и разгуливать в вышеописанном фантастическом наряде.
Я узнал также, что он превосходный поэт и сочинил трагедию, которая, по отзывам тех, кто ее знал, имела большие достоинства; узнал я также, что его ученость безгранична, его нравственные правила безукоризненны, а скромность непобедима. Такая личность не могла не привлечь моего внимания; я с нетерпением ждал знакомства с ним и просил Джексона пригласить его ко мне, чтобы провести с ним вечер.
Мое желание исполнилось; он почтил нас своим присутствием и, заметив в разговоре мое горячее пристрастие к belles lettres, показал себя с самой лучшей стороны, рассуждая об этом предмете, после чего я выразил сильнейшее желание видеть его произведения. Он и в этом отношении пошел мне навстречу, обещая на следующий день принести свою трагедию, а покуда познакомил меня с отдельными произведениями, которые внушили мне весьма благоприятное мнение о его поэтическом таланте. Среди его сочинений особенно мне понравились элегии, написанные в подражание Тибуллу, одну из которых я прошу разрешения предложить вниманию читателя как образец его философии и дарования:
Где вы теперь, надежды и мечты?
О, дай, Монимия, душе уснуть!
Давно мой взор приворожила ты,
Но с той поры тоска изгрызла грудь
Любовник трепетный, туда лети,
Где наслажденья час тебя зовет,
И торопись красотку привести
На бал иль в розами увитый грот.
А мне уж не скитаться по лугам,
Где пастушки играют сонму дев,
И не блуждать по рощам и лесам,
Куда влечет меня под сень дерев!
Найду часовню или мрачный дом,
Где свечи в залах синий свет прольют,
Где плющ на стенах, плесень над окном
И призраки росу ночную пьют.
Вот там в союзе с горестной судьбой
Влачить один я буду дни в слезах,
Пока, простясь с любовью, на покой
Я не уйду, рассыпавшись во прах.
А ты, Монимия, ужели ты
Не окропишь мой верный прах слезой?
И не возложишь на него цветы,
Чтоб легче стал мне камень гробовой?
Меня удивительно растрогала эта патетическая жалоба, которая так соответствовала моим собственным любовным страданиям, что я связывал имя Нарциссы с именем Монимии, и вызвала во мне такие меланхолические предчувствия, что я не мог успокоиться и прибег к бутылке, даровавшей мне глубокий сон, которым я не смог бы насладиться иным путем. То ли эти впечатления вызвали другие меланхолические мысли, то ли моя стойкость была вся истрачена в борьбе с унынием в первый день пребывания в тюрьме — я не могу решить, но я в ужасе пробудился от столь страшных видений, что пришел в отчаяние; и, правду говоря, читатель должен признать, что у меня не было оснований поздравлять себя, когда я обдумывал свое положение.
Эти мрачные опасения прервал приход Стрэпа, вернувшего мне спокойствие своим сообщением о том, что он поступил на службу цырюльником с поденной платой, благодаря чему он сможет не только освободить меня от лишних издержек, но и отложить некоторую сумму мне на жизнь, когда мои деньги придут к концу, если, конечно, я не буду освобожден из тюрьмы раньше.
