Потрясенный, я ничего не мог сказать Бентеру, с негодованием упрекавшему меня в том, что я отдал плутам вещи, за которые можно было получить сумму, позволившую бы мне жить в течение нескольких месяцев, как подобает джентльмену, и вдобавок помочь моим друзьям.

Как я ни был ошеломлен, но легко угадал причину его негодования, улизнул, не сказав ни слова в ответ на его попреки, и стал обдумывать, каким манером можно будет вернуть вещи, столь глупо мною потерянные. Я пришел к выводу, что это был бы отнюдь не грабеж, ежели бы я отобрал их силой, не опасаясь попасть впросак, но так как такой возможности я не предвидел, то решил действовать хитростью и пойти немедленно к Стрэдлу, которого мне посчастливилось застать дома.

— Милорд, — сказал я, — я вспомнил, что бриллиант, который я имел честь вам презентовать, немного шатается в лунке, а как раз в настоящее время из Парижа приехал молодой человек, считающийся лучшим ювелиром в Европе. Я знал его во Франции, и если ваше лордство разрешит, я отнесу ему кольцо, чтобы он привел его в порядок.

Его лордство не пошел на эту приманку; он поблагодарил меня за предложение и сказал, что, заметив сей дефект, он уже отослал кольцо своему ювелиру для починки. Пожалуй, кольцо в самом деле было в это время у ювелира, но отнюдь не для починки, ибо оно в ней не нуждалось.

Потерпев неудачу со своей хитрой уловкой, я проклял мое простодушие и решил вести с графом более тонкую игру, которую задумал так: не сомневаясь, что меня допустят к нему, как и раньше, я надеялся заполучить в свои руки часы, а затем, притворяясь, будто я завожу их или играю ими, уронить их на пол; при падении они, по всем вероятиям, остановятся, что даст мне возможность настаивать на уносе их для починки. Ну, а потом я не очень торопился бы их вернуть!

Как жаль, что мне не удалось привести этот прекрасный план в исполнение!

Когда я вновь явился в дом его лордства, меня впустили в гостиную, как всегда, беспрепятственно; но после того как я прождал там некоторое время, вошел камердинер, передал привет его лордства и просьбу, чтобы я пришел завтра на его утренний прием, так как сейчас он очень нездоров и ему трудно видеть кого бы то ни было.

Я истолковал эту весть как дурное предзнаменование и, проклиная вежливость его лордства, удалился, готовый исколотить самого себя за то, что меня так отменно провели.

Но, дабы получить какое-нибудь возмещение за понесенную потерю, я настойчиво осаждал его на утренних приемах и преследовал домогательствами, не без слабой надежды извлечь из своих уловок нечто большее, чем удовольствие причинять ему беспокойство, хотя я больше уже не получал личной аудиенции, пока продолжал свои посещения. Нехватало у меня и решимости вывести из заблуждения Стрэпа, взгляд которого скоро стал столь острым от нетерпения, что, когда я возвращался домой, его глаза пожирали меня со страстным вниманием.

Но вот пришла пора, когда у меня осталась последняя гинея, и я вынужден был сообщить ему о своей нужде, хотя и попытался подсластить это признание, рассказав о ежедневных уверениях, получаемых мною от моего патрона. Но эти обещания не обладали достаточной убедительностью, чтобы поддержать дух моего друга, который, как только узнал о печальном состоянии моих финансов, испустил ужасный стон и воскликнул:

— Господи помилуй, что же мы теперь будем делать!

Для его успокоения я сказал, что многие мои знакомые, находящиеся в еще более плачевном положении, чем мы, тем не менее ведут жизнь джентльменов; вместе с тем я посоветовал ему благодарить бога, что мы не влезли еще в долги, и предложил заложить мою стальную шпагу, выложенную золотом, и в дальнейшем положиться на мою рассудительность.

Этот способ был горек, как желчь и полынь, для бедняги Стрэпа, который хоть и был непреодолимо привязан ко мне, но еще сохранял понятия о бережливости и расходах, соответствующие узости его воспитания; тем не менее, он исполнил мою просьбу и мгновенно заложил шпагу за семь гиней. Эта незначительная сумма вызвала у меня такую радость, словно я хранил в банке пятьсот фунтов, ибо к этому времени я так наловчился откладывать на будущее все неприятные размышления, что угроза нужды редко пугала меня слишком сильно, как бы ни была близка нищета.

А она и в самом деле была ближе, чем я воображал. Хозяин дома, нуждаясь в деньгах, напомнил мне, что я задолжал за помещение пять гиней; сообщив, что ему не хватает денег для какой-то уплаты, он попросил меня извинить его за назойливость и погасить мой долг. Хотя мне и было очень трудно выложить столько наличных денег, но по гордости своей я решил это сделать. Так я и поступил самым благородным манером после того, как он написал расписку; к тому же, — добавил я с презрительным видом, — он, должно быть, решил, что я у него долго не заживусь. А тут же стоял Стрэп и, зная о моих обстоятельствах, украдкой ломал руки, кусал губы и от отчаяния весь пожелтел.

Как бы мое тщеславие ни заставляло меня напускать на себя безразличный вид, я был ошеломлен требованием хозяина и, удовлетворив его, тотчас же поспешил к своим сотрапезникам с целью облегчить мои заботы беседой или утопить их в вине.

После обеда компания провела время в кофейне, а оттуда отправилась в таверну, где, вместо того чтобы разделить общее веселье, я погрузился в печаль, видя, как все они веселятся, подобно грешной душе в аду при виде небес. Тщетно пил я стакан за стаканом! Вино потеряло свою власть надо мной и не только не поднимало упавшего моего духа, но даже не могло склонить меня ко сну.

Бентер, единственно близкий мой приятель (не считая Стрэпа), заметил мое состояние и, когда мы поднялись из-за стола, укорил за малодушие, так как я-де падаю духом от любого разочарования, виновником которого может быть такой плут, как Стратуел. Я ответил ему, что не понимаю, почему мне будет легче, если Стратуел плут, и объяснил, что мое теперешнее горе вызвано отнюдь не упомянутым им разочарованием, но той ничтожной суммой денег, которой я располагаю, не достигающей и двух гиней.

Тут он вскричал:

— Пс-с-с! И другой причины нет?!

Затем он стал убеждать меня, что в столице есть тысяча способов жить вовсе без денег, как живет, к примеру, он сам уже много лет, целиком полагаясь на свой ум. Я выразил искреннее желание познакомиться с этими способами, и, больше меня ни в чем не попрекая, он предложил мне следовать за ним.

Он повел меня в дом на площади Ковент-Гарден, куда мы вошли, отдали свои шпаги мрачному парню, стоявшему у лестницы, и поднялись на второй этаж, где я увидел множество людей, окружавших два игорных стола, на которых было навалено золото и серебро.

Мой вожатый сообщил, что это дом почтенного шотландского лорда, который, пользуясь привилегией пэра, открыл игорное заведение и на доходы с него живет весьма богато.

Потом он объяснил мне разницу между «крупными» и «мелкими», описал первых как старых мошенников, а вторых как дурачков, и посоветовал попытать счастье у стола с серебром, ставя по кроне. Прежде чем на что-нибудь решиться, я стал рассматривать всю компанию пристальней, и она показалась мне сборищем таких отъявленных плутов, что при виде их я пришел в ужас. Свое изумление я поведал Бентеру, шепнувшему мне на ухо, что большинство присутствующих состоит из пройдох, разбойников с большой дороги и ремесленных учеников, присвоивших деньги своих хозяев и от отчаяния пытающихся в этом доме покрыть свою растрату.

Такое сообщение не весьма вдохновило меня рисковать частью моей скромной наличности, но в конце концов мне надоели настояния приятеля, убеждавшего, что мне ничто не угрожает, ибо хозяин заведения держит людей для наведения порядка, и я решил рискнуть одним шиллингом, который через час дал мне выигрыш в тридцать шиллингов.

Я удостоверился к этому времени в чистой игре и, вдохновленный успехом, уже не нуждался в уговорах продолжать игру. Я одолжил Бентеру (у которого редко бывали монеты в кармане) гинею, которую он отнес на «золотой» стол, где потерял в один момент. Он был бы непрочь взять взаймы еще гинею, но я остался глух ко всем его доводам, и он с досадой удалился.

Тем временем мой выигрыш достиг шести гиней, и в соответствии с ним вырастало мое желание выиграть еще и еще. Поэтому я перешел к другому столу, стал ставить по полгинеи при каждой сдаче. Фортуна все еще была ко мне благосклонна, и я превратился в «крупного», в каковом качестве оставался, пока не наступил белый день, когда я подсчитал, что после многих превратностей теперь у меня в кармане полтораста гиней.

Полагая, что пришло время удалиться с добычей, я задал вопрос, не хочет ли кто-нибудь занять мое место, и хотел встать, в ответ на что сидевший против меня старый гасконец, у которого я немного выиграл, вскочил с яростью и закричал:

— Restez, foutre, restez! II faut donner moi mon ra-vanchio! В это же время еврей, сидевший с ним рядом, намекнул, будто я больше обязан моей ловкости, чем фортуне, и что он-де видел, как я слишком часто вытирал стол, который кое-где казался ему жирным.

Такой намек вызвал крики возмущения, направленные против меня, в особенности у проигравших, которые, ругаясь и проклиная, угрожали задержать меня как шулера, если я не соглашусь уладить дело, возвратив большую часть выигрыша.

Правду сказать, мне было не по себе от этих обвинений, но я заявил о своей невиновности, стал угрожать, в свою очередь, преследованием еврея за клевету и смело предложил передать все дело на рассмотрение любому судье в Вестминстере. Но они знали себя слишком хорошо, чтобы открывать свои имена, и, убедившись, что меня нельзя заставить угрозами пойти на уступки, почли за благо не настаивать на обвинении и очистили для меня проход, чтобы я мог уйти.

Однако я не встал из-за стола раньше, чем израелит не отказался от слов, сказанных мне в поношение, и не попросил у меня прощения перед всем сборищем.

Шествуя к выходу с моей добычей, я случайно наступил на ногу высокому костлявому человеку с крючковатым носом, злыми глазами, густыми черными бровями, в такого же цвета парике с косичкой и в надвинутой на лоб огромной шляпе; этот человек, грызя ногти, стоял в толпе и, почувствовав прикосновение моего каблука, заорал громовым голосом:

— Проклятье! Эй вы, сын шлюхи! Это что такое?

Я очень смиренно попросил прощенья и заявил, что не имел намерения причинить ему боль. Но чем больше я унижался, тем сильнее он бушевал, требовал сатисфакции, подобающей джентльмену, и в то же время наделял меня постыдными кличками, с чем я не мог примириться; посему я дал волю своему возмущению, на его брань ответил бранью и бросил ему вызов, предлагая следовать за мной туда, где будет попросторней. Его гнев остывал по мере того, как разгорался мой, он уклонился от моего приглашения, сказал, что предпочитает сам выбрать время, и вернулся к столу, бормоча угрозы, которых я не страшился, да хорошенько и не расслышал. Спокойно спустившись вниз, я принял свою шпагу из рук привратника, наградил его гинеей, соблюдая установленный здесь обычай, и, торжествуя, отправился домой.

Мой верный слуга, который в тревоге за меня бодрствовал всю ночь, с заплаканной физиономией впустил меня в дом и последовал за мной в спальню, где остановился молча, как осужденный преступник, ожидая услышать, что истрачено все, до последнего шиллинга. Я угадал течение его мыслей и, напустив на себя мрачный вид, приказал принести мне воды для умыванья. Он ответил, не поднимая глаз:

— Я по простоте своей полагаю, что лучше вам лечь отдохнуть. Вот уже сутки, как вы не спали.

— Принеси мне воды, — повелительным тоном сказал я, после чего он потихоньку вышел, пожимая плечами.

Покуда он отсутствовал, я разложил на столе, на самом видном месте, все свои богатства, и когда его взгляд упал на них, он застыл, как очарованный, несколько раз протер глаза, желая удостовериться, что не спит, и вскричал:

— Господи, помилуй! Что это за несметные сокровища!

— Все это принадлежит нам, Стрэп, — сказал я. — Возьми, сколько нужно, и немедленно выкупи шпагу.

Он шагнул к столу, не дойдя до него, остановился, посмотрел на деньги, потом на меня, и с диким видом, вызванным радостью, умеряемой недоверием, воскликнул:

— Надеюсь, они достались честным путем!

Дабы рассеять его сомнения, я поведал ему со всеми подробностями о своей удаче, после чего он в восторге заплясал по комнате, выкрикивая:

— Восхвалим господа! Белый камень! Восхвалим господа! Белый камень!

Я испугался, полагая, что внезапная перемена фортуны лишила его рассудка и он сошел с ума от радости. Крайне обеспокоенный, я попытался его образумить, но тщетно, ибо, не внимая моим уговорам, он продолжал скакать по комнате и восторженно кричать:

— Восхвалим господа! Белый камень!

Я в ужасе встал, схватил его за плечи и положил конец диким прыжкам, заставив опуститься на стоявшую в комнате софу. Такая мера рассеяла его бред, он вздрогнул, точно пробудившись от сна, и, устрашенный моим поведением, воскликнул:

— Что случилось?

Узнав причину моего испуга, он устыдился своих необузданных восторгов и объяснил, что, упоминая о белом камне, подразумевал dies fasti римлян, albo lapide notati.

Не чувствуя никакой охоты спать, я спрятал деньги, оделся и уже собирался выйти, когда слуга хозяев доложил, что у двери ждет какая-то леди, желающая говорить со мной. Удивленный этим сообщением, я приказал Стрэпу проводить ее наверх, и не прошло минуты, как в комнату вошла молодая женщина в жалком, поношенном платье. Присев передо мной с полдюжины раз, она разрыдалась и сказала, что ее зовут Гауки, после чего я сразу узнал черты лица мисс Лявман, которая была первой виновницей моих злоключений. Хотя у меня были все основания злобствовать на ее коварный поступок со мной, меня растрогало ее отчаяние; я выразил сожаление, что вижу ее в нужде, предложил ей сесть и осведомился, каково ее положение. Она упала на колени и, умоляя простить нанесенные мне оскорбления, клялась, что была втянута в дьявольский заговор, едва не стоивший мне жизни, против своей воли, вняв мольбам своего мужа, от которого позднее отрекся его отец из-за женитьбы на ней Гауки. Не имея возможности прокормить семью на свое жалованье, муж оставил ее в доме отца и отправился с полком в Германию, где получил отставку за недостойное поведение в битве при Деттингене, и с той поры она не имела от него никаких вестей.

Затем с глубоким раскаянием она рассказала мне, что на свою беду родила ребенка через четыре месяца после свадьбы, и это событие привело ее родителей в такое бешенство, что они выгнали ее из дома вместе с младенцем, вскоре умершим, а она с тех пор влачит жалкое существование, выпрашивая милостыню у немногих оставшихся друзей, которым уже надоело ей давать. Не зная, где и как добыть денег хотя бы еще на один день, она бросилась за помощью даже ко мне, хотя у меня было меньше, чем у кого бы то ни было, оснований оказать ей поддержку, но она полагалась на мое великодушие, ибо надеялась, что я обрадуюсь случаю отомстить благороднейшим образом жалкому созданию, причинившему мне зло. Я был очень растроган такими речами и, не видя причины сомневаться в искренности ее раскаяния, поднял ее, охотно простил ее вину передо мной и обещал пособить ей по мере своих сил.

После возвращения моего в Лондон я не делал никаких попыток встретиться с аптекарем, рассуждая, что не имею возможности доказать свою невиновность, — столь несчастливы были обстоятельства, сопутствовавшие обвинению. Стрэп, однако же, попробовал защищать меня перед школьным учителем, но отнюдь не преуспел, ибо мистер Конкорданс отказался от всякого общения с ним, потому что тот не желал порвать сношения со мной. При таком положении дел я решил, что столь благоприятный случай смыть пятно с моего доброго имени мне больше никогда не представится. Поэтому я договорился с миссис Гауки, что прежде, нежели я окажу ей хотя бы ничтожную помощь, она поступит по справедливости и восстановит мою репутацию, объяснив под присягой в присутствии магистрата все подробности заговора, составленного против меня. Когда она дала мне это удовлетворение, я преподнес ей пять гиней — сумму, столь превосходившую ее чаянья, что она едва поверила своим глазам и готова была боготворить меня за мое милосердие. Это показание, собственноручно ею подписанное, я послал ее отцу, который, припомнив и сопоставив все обстоятельства, связанные с обвинением, убедился в моей честности и на следующий день посетил меня вместе со своим другом, школьным учителем, которого оповестил о моей невиновности.

После взаимных приветствий мсье Лявман приступил к пространным извинениям в незаслуженно нанесенной мне обиде, но я сберег ему немало лишних слов, прервав его разглагольствования и заявив, что не только не питаю к нему злобы, но даже благодарен за его снисходительность, которая помогла мне спастись, когда столько важных улик обнаружилось против меня. Мистер Копкорденс, почитая нужным, в свою очередь, сказать слово, заметил, что мистер Рэндом слишком прямодушен и рассудителен, чтобы обижаться на них за их поведение, которое, принимая во внимание все обстоятельства, не могло быть иным, при всей честности их намерений.

— В самом деле, — сказал он, — если бы заговор был для нас распутан какой-нибудь сверхъестественной силой, если бы разгадка была нашептана нам гением, открыта во сне, поведана ангелом небесным, — вот тогда мы были бы повинны в том, что поверили свидетельству зрительных органов; но раз мы прозябаем среди смертных, не следует ожидать, что нас нельзя обмануть. Уверяю вас, мистер Рэндом, никто в мире не радуется больше, чем я, этому торжеству вашей добродетели, и подобно тому, как тогда весть о вашем несчастье пронзила меня до самого нутра, так теперь это доказательство вашей невиновности заставляет трепетать мою диафрагму.

Я поблагодарил его за участие, попросил их вывести из заблуждения тех знакомых, кто сурово судил обо мне, и, угостив их стаканом вина, описал Лявману плачевное положение его дочери и с таким красноречием выступил на защиту ее, что убедил его закрепить за ней пожизненно небольшую ежегодную сумму. Но он так и не согласился принять ее в свой дом, ибо мать ее была слишком разгневана и не желала ее видеть.