Набравшись этих полезных сведений, я отправился в дом, где она проживала, и был введен горничной к миледи, которая до сей поры меня еще не видела. Она сидела в своем кабинете, опустив одну ногу на пол, а другую положив на высокий табурет, стоявший на некотором расстоянии от ее стула; рыжеватые пряди волос свисали в беспорядке, которого не назовешь красивым, с головы, не прикрытой чепчиком, чтобы удобнее было почесывать ее одной рукой в то время, как в другой она держала огрызок пера. Лоб у нее был высокий иморщинистый; глаза большие, серые и выпуклые; нос длинный, острый, орлиный; весьма вместительный рот, лицо худое и веснущатое, а подбородок заострен, как сапожный нож; на верхней губе помещалось изрядное количество дешевого испанского табака, который, то и дело ссыпаясь, украшал ее шею, от природы не очень белую, а также и платье, висевшее на ней свободно, c небрежностью поистине поэтической, не скрывая белья, очень тонкого, но, по-видимому, не стиранного ни в какой воде, разве что в Кастальских струях. Вокруг нее лежали груды книг, глобусы, квадранты, телескопы и другие научные приборы. Табакерка находилась справа от нее, слева лежал носовой платок, достаточно долгое время бывший в употреблении, а по обе стороны кресла стояли плевательницы.

Когда мы вошли, она пребывала в раздумье, и горничная не почла возможным ее тревожить, так что мы ждали несколько минут, оставаясь незамеченными, а она тем временем покусывала гусиное перо, меняла позу, корчила всевозможные гримасы и, наконец, с торжествующим видом продекламировала вслух:

Запечатлев свое достижение на бумаге, она повернулась к двери и, увидев нас, воскликнула:

— Что такое?

— Вот этот молодой человек, — отвечала моя проводница, — которого миссис Сэджли рекомендовала вашему лордству в лакеи.

Услыхав такой ответ, она долго всматривалась в мое лицо, а затем осведомилась о моем имени, которое я нашел нужным скрыть, назвавшись Джоном Брауном. Окинув меня любопытным взглядом, она изрекла следующее:

— О! Да, припоминаю, ты потерпел кораблекрушение. Как ты добрался до берега — на спине кита или на спине дельфина?

На это я ответил, что добрался вплавь без всякой посторонней помощи. Тогда она пожелала узнать, бывал ли я когда-нибудь в Геллеспонте и плавал ли между Сестосом и Абидосом. Я ответил отрицательно. Затем она приказала служанке заказать для меня новую ливрею и дать наставления касательно моей службы. При этом она плюнула в табакерку и вытерла нос вместо носового платка лежавшим на столе чепчиком.

Мы вернулись в кухню, где меня по-королевски угостили служанки, которые как будто соперничали друг с другом, оказывая мне знаки внимания, и от них я узнал, что обязанности мои заключаются в том, чтобы чистить ножи и вилки, накрывать на стол, прислуживать за столом, исполнять поручения и сопровождать миледи, когда она выезжает. В доме оказалась очень хорошая ливрея, принадлежавшая моему умершему предшественнику и пришедшаяся мне как раз впору, так что не было нужды прибегать к портному. Когда я облачился в новое платье, зазвонил колокольчик миледи, после чего я побежал наверх и застал ее важно прохаживающейся по комнате в одной рубашке и нижней юбке. Я, как и подобало, хотел немедленно удалиться, но она приказала мне войти и проветрить для нее чистую рубашку; когда я, без большой охоты исполнил это, она надела рубашку при мне, без всяких церемонии, и, право же, думаю я, пребывала все это время в неведении относительно моего пола, будучи целиком погружена в размышления.

Часа в четыре мне было приказано накрыть стол и доставить два прибора, предназначавшиеся, как я узнал, для моей хозяйки и ее племянницы, которой я еще не видел. Хотя я не очень искусно исполнял эту работу, но справился с нею неплохо для новичка, а когда обед был подан, я увидел хозяйку, приближающуюся в сопровождении молодой леди, которую буду пока называть Нарциссой.

Столько прелести было в лице и походке этого миловидного создания, что сердце мое пленилось с первого взгляда, и, пока продолжался обед, я не спускал с нее глаз. Ей было на вид лет семнадцать, рост высокий, фигура превосходная; волосы, ниспадающие локонами ее шею, словно выточенную из слоновой кости, черны, как смоль; изогнутые брови того же цвета; глаза проницательные, но ласковые; губы, сочностью и окраской напоминающие вишню; цвет лица чистый, нежный и здоровый; осанка благородная, естественная и изящная, и весь ее облик столь восхитителен, что ни один человек, наделенный чувствительностью, не мог созерцать ее, не восторгаясь, а восторгаясь, не полюбить до безумия! Я начал проклинать свое рабское положение, делавшее меня столь недостойным внимания этого обожаемого мной кумира! И тем не менее я благословлял судьбу, которая давала мне возможность ежедневно лицезреть такое совершенство! Когда она говорила, я внимал с радостью; когда же она обратилась ко мне, душа моя затрепетала от бурного восторга! Мне даже посчастливилось быть предметом их разговора: ибо Нарцисса, заметив меня, сказала своей тетке: — Вижу, что пришел ваш новый лакей. Затем, обратившись ко мне, спросила с неизъяснимым спокойствием, тот ли самый я человек, с которым столь жестоко обошлись грабители. Когда я ответил утвердительно на ее вопрос, она выразила желание узнать подробности моих приключений до кораблекрушения и Вслед за ним. После сего (по совету миссис Сэджли) я сообщил ей, что был отдан в ученье шкиперу судна против моего желания, и это судно пошло ко дну; что я и еще четверо, случайно находившиеся на палубе, кое-как добрались вплавь до берега, где мои товарищи, одолев меня, ограбили до нитки и покинули, почитая умершим от ран, нанесенных мне, пока я оборонялся. Затем я рассказал о том, как меня нашли в амбаре и как бесчеловечно обошлись со мной поселяне и священник; это описание, как заметил я, увлажнило слезой глаза прелестного создания! Когда я закончил свое повествование, моя хозяйка сказала:

— Ma foi! Le garcon est bien fait!

С этим мнением Нарцисса согласилась, присовокупив на том же языке похвалу моей понятливости, что весьма польстило моему тщеславию.

Разговор, коснувшись других предметов, перешел на молодого сквайра, о котором осведомилась миледи, именуя его дикарем, и узнала от своей племянницы, что он еще спит, отдыхая от утомительного кутежа прошлой ночи и набираясь сил и бодрости для предстоящей охоты на лисиц, назначенной на следующее утро в обществе сэра Тимоти Тикета, сквайра Бампера и многих других джентльменов такого же склада, вследствие чего на рассвете во всем доме будет шум и гам. Это была крайне неприятная новость для ученой леди, объявившей, что, ложась спать, она заткнет себе уши ватой и примет опиум с целью заснуть покрепче, чтобы эти «грубые люди» ее не потревожили и не расстроили.

По окончании их обеда я вместе с другими слугами уселся за наш обед в кухне, где узнал, что сэр Тимоти Тикет был богатым землевладельцем, жившим по соседству, которого брат Нарциссы прочил ей в мужья, обещая в то же время жениться на сестре сэра Тимоти, благодаря чему — ибо их состояние было примерно одинаково — молодые леди будут обеспечены, а братья их не станут от того беднее; но что обе леди не сочувствовали такому плану, так как они питали искреннее презрение к джентльменам, предназначенным благодаря такому соглашению им в мужья. Это сообщение вызвало во мне смертельную ненависть к сэру Тимоти, которого я почитал своим соперником и в глубине души проклинал за самонадеянность. Утром на рассвете, пробудившись от шума, поднятого охотниками и собаками, я встал с постели посмотреть на кавалькаду и увидел своего соперника, чьи достоинства, если исключить его богатство, показались мне недостаточно блестящими, чтобы вселить опасения касательно Нарциссы, которую, как льстил я себя надеждой, нельзя было покорить теми качествами, как внешними, так и душевными, которыми он располагал.

Мою хозяйку, несмотря на принятые ею меры предосторожности, столь обеспокоили гости ее племянника, что она не вставала до пяти часов дня, благодаря чему я имел возможность осмотреть на досуге ее библиотеку, а к такому осмотру меня упорно толкало любопытство. Здесь я нашел тысячу отрывков ее собственных стихов, состоявших из трех, четырех, десяти, двенадцати и двадцати строк на любые темы, начатых по вдохновению, но, за недостатком у нее и способностей и настойчивости, не принявших сколько-нибудь законченную форму. Самым же примечательным для поэтессы было отсутствие во всех ее произведениях малейшего упоминания о любви. Я нашел отрывки пяти трагедий, носивших заглавия: «Строгий философ», «Двойной убийца», «Святотатственный предатель», «Падение Люцифера» и «Последний день». Отсюда я заключил, что нрав у нее мрачный, а воображение пленяется ужасными образами.

В ее библиотеку входили произведения лучших английских историков, поэтов и философов, всех французских критиков и поэтов и несколько книг на итальянском языке, главным образом поэтических сочинений, возглавляемых Тассо и Ариосто, читанных ею неоднократно. Были здесь также классики в переводе на французский язык, но ни одной книги на латинском или греческом, и это обстоятельство указывало на ее незнание этих языков.

Внимательно обозрев ее собрание книг, я удалился и в обычный час хотел накрывать на стол, когда горничная сказала мне, что ее госпожа еще лежит в постели, так как утром ее крайне встревожил лай собак, вследствие чего ей чудится, будто она — заяц, окруженный охотниками, и на завтрак она попросила принести ей пожевать овощей. Когда я выразил удивление по поводу столь необъяснимой фантазии, горничная поведала мне, что миледи весьма склонна к подобным причудам: иной раз она начинает считать себя каким-нибудь животным, иногда — мебелью, и что во время таких воображаемых превращений весьма опасно приближаться к ней, в особенности когда она изображает зверя, так как недавно, разыгрывая роль кошки, она подскочила к горничной и ужасно расцарапала ей лицо; что несколько месяцев назад она предсказала великий пожар, который грозит вот-вот начаться и может быть потушен только ее мочой, которую она по этой причине так долго удерживала, что жизнь ее была в опасности, и ей пришлось бы умереть, если бы не придумали способа заставить ее помочиться: под окном ее спальни разложили костер и внушили ей, что дом объят пламенем, после чего она с величайшим спокойствием приказала принести все кадки и сосуды, какие только найдутся, чтобы наполнить их для спасения дома, и немедленно препроводила в один из них причину своей болезни. Узнал я также, что ничто так не споспешествует обретению ею рассудка, как музыка, к которой всегда в таких случаях прибегает Нарцисса, играющая на клавикордах, и к ней-то шла сейчас горничная, чтобы сообщить о болезненном состоянии ее тетки.

Как только она удалилась, звук колокольчика призвал меня в спальню миледи, где я застал ее сидящей прямо на полу, поджав ноги, совсем, как заяц, прислушивающийся к крикам преследователей. При моем появлении она в испуге вскочила и бросилась в другой конец комнаты, чтобы ускользнуть от меня, которого, несомненно, приняла за гончую, посягающую на ее жизнь. Видя ее крайнее смятение, я вышел и на лестнице встретил спускавшуюся вниз прелестную Нарциссу, которой и доложил о положении моей госпожи. Она не проронила ни слова, но с невыразимо чарующей улыбкой вошла в комнату своей тетки, и немного погодя мой слух был восхищен ее искусной игрой. Звукам инструмента сопутствовал ее голос, столь нежный и мелодический, что меня не удивила поразительная перемена, происшедшая в расположении духа моей хозяйки, которая вскоре обрела покой и рассудительность.

Примерно в семь часов вернулись охотники, а перед ними в качестве трофеев несли шкуры двух лисиц и одного барсука. Когда они уселись за обед — или за ужин — сэр Тимоти Тикет пожелал, чтобы Нарцисса почтила их своим присутствием за столом. Но в этой просьбе, вопреки угрозам и мольбам брата, она отказала, якобы потому, что должна ухаживать за своей расхворавшейся теткой, и я имел удовольствие видеть унижение моего соперника. Однако это разочарование не произвело на него сильного впечатления, так как он утешился бутылкой, к которой вся компания прибегала с таким усердием, что после оглушительного шума, вызванного хохотом, песнями, руганью, пляской и дракой, их всех разнесли по кроватям в бессознательном состоянии.

Поскольку мои обязанности не имели никакого касательства к сквайру и его семье, я вел довольно спокойную и приятную жизнь, ежедневно услаждаясь пьянящим напитком любви к Нарциссе, прелести которой с каждым днем все больше и больше пленяли мои взоры. Сколь ни было низко мое положение, я перестал замечать свое собственное ничтожество и даже возымел надежду когда-нибудь насладиться этим милым созданьем, чья приветливость весьма поощряла мои самонадеянные мечты.