Когда все мои больные начали поправляться, мой товарищ и начальник, которого звали Брэйл, взял меня с собой в дом своего знакомого, богатого плантатора, где мы отменно провели время и вечером собрались возвращаться на корабль. Пройдя при лунном свете около мили, мы увидели ехавшего вслед за нами всадника, который, поровнявшись с нами, пожелал нам доброго вечера и спросил, куда мы идем. Голос, едва только я услышал его, показался мне очень знакомым, и, несмотря на мою рассудительность и твердость воли, волосы у меня стали дыбом, и я начал отчаянно дрожать, что было неправильно истолковано Брэйлом, посоветовавшим мне не пугаться.

Я ответил, что он не понимает причины моего волнения, и, обратившись к всаднику, сказал.

— Услышав ваш голос, я мог бы поклясться, что вы — мой добрый друг, если бы только я не был уверен в его смерти

В ответ на это обращение незнакомец, после некоторого молчания, сказал:

— Немало голосов похожи один на другой, так же как и лиц. Но, скажите, как звали вашего друга?

Я назвал и вкратце поведал ему о печальной судьбе Томсона, а при этом вздыхал и даже всплакнул.

Воцарилось молчание, длившееся несколько минут, а затем разговор перешел на различные предметы и не прерывался, пока мы не добрались до какого-то дома, неподалеку от дороги, где всадник спешился и с таким пылом стал просить нас войти с ним в дом и распить чашу пунша, что мы не могли отказаться. Но если меня встревожил его голос, то каково же было мое изумление, когда я обнаружил при свете, что передо мной оплакиваемый друг!

Увидев мое крайнее смятение, он заключил меня в объятия и омочил слезами мое лицо. Ошеломленный, я не сразу обрел способность соображать и еще дольше не мог заговорить. Я мог только обнимать его в свою очередь и вместе с ним предаваться радости, а славный Брэйл, растроганный этой сценой, плакал, как и мы, и разделял наше счастье, обнимая нас обоих и прыгая, как безумный, по комнате. Наконец ко мне вернулся дар речи, и я вскричал:

Возможно ли это! Вы — мой друг Томсон? Увы, конечно, это не так! Он утонул. Все это я вижу во сне! С большим трудом удалось ему убедить меня, что он самый Томсон, которого я оплакивал, и, упросив меня сесть и успокоиться, он обещал рассказать о своем неожиданном исчезновении с «Грома», а также объяснить, каким образом он находится теперь в стране живых. Сие он мог выполнить не раньше, чем я выпил стакан пунша, чтобы собраться с духом, и тут он сообщил нам, что, приняв решение оборвать свою жалкую жизнь, он ночью, когда корабль был в пути, отправился на нос, откуда спустился возможно тише в море, глубоко нырнул и тогда-то стал раскаиваться в содеянном: плавая очень хорошо, он держался на поверхности в надежде, что его выловит какое-нибудь судно; пребывая таком положении, он увидел большой корабль и стал просить, чтобы тот взял его, но в ответ услышал, что судно и так плохо идет и не хочет терять время на остановку; однако ему бросили старый ящик и пообещали, его подберет какое-нибудь судно, идущее вслед за ними. Но в течение трех часов ни одно судно не появлялось ни в пределах видимости, ни на расстоянии окрика, это время он был один посреди океана без всякой поддержки и опоры, кроме нескольких жалких досок. Наконец он заметил шедший на него небольшой шлюп, который он начал призывать, и ему посчастливилось, что его услышали, и спущенная лодка избавила его от этой мрачной водной пустыни.

— Как только меня подняли на борт, — продолжал он, — я потерял сознание, а очнулся в постели, услаждаемый сильнейшим ароматом лука и сыра, почему я сразу решил, что лежу на своей собственной койке рядом со славным Морганом, а все происшедшее — только сон. Затем я узнал, что нахожусь на борту шхуны из Род Айленда, которая идет на Ямайку с грузом гусей, свиней, лука и сыра, и что шкипера ее зовут Робертсон, а он шотландец, в котором я с первого взгляда узнал своего старого школьного приятеля. Когда я открылся ему он был очень удивлен и обрадован и просил меня поведать о беде, случившейся со мной, от чего я воздержался, так как его взгляды на религию, как мне известно, были весьма строгими и суровыми; потому я удовлетворился тем, что сообщил, будто я случайно упал за борт, но, не колеблясь, рассказал о своем незавидном положении и о решении никогда не возвращаться на военный корабль «Гром». Хоть он и не разделял моего мнения на этот счет, зная, что я должен потерять всю мою одежду и все следуемое мне жалованье, если не вернусь к исполнению служебных обязанностей, однако, когда я описал ему адскую жизнь, какую я вел под тиранической властью Оукема и Макшейна, и другие мои злоключения, и упомянул обиняком о своем недовольстве поведением моих товарищей, несогласном с религией и о отсутствии истинно пресвитерианского евангельского учения, Робертсон изменил свое суждение и ревностно и пылко стал заклинать меня, чтобы я даже не помышлял о преуспеянии в военно-морском флоте, и, желая показать, сколь близко принимает он к сердцу мои интересы, поручился позаботиться обо мне так или иначе, прежде чем покинет Ямайку. Это обещание он исполнил к вящей моей радости, отрекомендовав меня богатому джентльмену, у которого я с той поры и живу в качестве лекаря и надсмотрщика на его плантациях. В настоящее время он и его супруга находятся в Кингстоне, так что теперь я хозяин в этом доме и от всей души прошу вас располагаться в нем и надеюсь, что вы почтите меня своим обществом в течение этой ночи.

Я не нуждался во вторичном приглашении, но мистера Брэйла, прекрасного, старательного офицера, нельзя было уговорить, чтобы он переночевал не на корабле; он поужинал с нами и, весело осушив стакан, отправился на судно, находившееся милях в трех отсюда, эскортируемый двумя рослыми неграми, которым Томсон приказал проводить его. Никогда два друга не получали от беседы большего удовольствия, чем мы в эти оставшиеся часы. Я рассказал ему о подробностях нашего нападения на Картахену, о чем он слышал, но далеко не столь подробно, а он поведал мне обо всех самых незначительных случаях своей жизни, имевших место с той поры, как мы расстались.

Он убеждал меня, что с большим трудом мог противостоять желанию отправиться в Порт Ройял для свидания с Морганом и со мной, о которых он ровно ничего не слышал со дня нашей разлуки, но его удерживал страх, что его задержат как дезертира. Он сказал мне, что, услышав в темноте мой голос, он был почти столь же поражен, как я, когда увидел его позже, и с дружеской откровенностью открыл свою любовь к единственной дочери того джентльмена, у которого он жил; по его описаниям, она была весьма привлекательной молодой леди и не отвергала его ухаживаний, а родители ее весьма благоволили к нему, и он надеялся получить их согласие на брак, который сразу обеспечит ему независимое положение. Я поздравил его с доброй фортуной, которая, как он сказал, никогда не заставит его забыть своих друзей, и к утру мы легли спать.

Днем он проводил меня: на корабль, где мистер Брэйл угостил его обедом, и мы провели день вместе, а к вечеру он покинул нас, подарив мне десять пистолей как скромный знак его привязанности ко мне. Коротко говоря, пока мы стояли здесь, мы встречались с ним ежедневно и вместе столовались; при этом он всегда угощал меня домашней птицей, свежей говядиной, апельсинами, лимонами, ананасами, мадерой и превосходным ромом; и эти десять дней были самыми приятными в моей жизни.

Наконец прибыла «Ящерица»; поскольку все мои больные были годны к военной службе, мне вместе с ними приказано было явиться на корабль, где я узнал от мистера Томлинса, что между ним и лейтенантом произошла размолвка из-за меня, что злобный негодяй воспользовавшись моим отсутствием, нашептал капитану тысячи скандальных историй обо мне, утверждая, между прочим, будто я однажды был сослан на каторгу за воровство, а когда я служил на военном корабле «Гром», меня высекли за такое же преступление. С другой стороны, лекарь, зная от меня всю мою историю, яростно меня защищал и, оказывая мне эту добрую услугу, подробно поведал о злокозненности Крэмпли за время моего пребывания на этом корабле. Эта декларация, убедившая капитана в моей невиновности, пробудила в лейтенанте такую же вражду к моему защитнику, как и ко мне.

Это дьявольское отношение ко мне Крэмпли так распалило прежнюю мою ненависть к нему, что по временам я едва мог преобороть жажду отмщения и соблазн застрелить его на шканцах, хотя бы воздаянием за это неизбежно была бесславная моя смерть. Но лекарь, бывший моим конфидентом, так протестовал против столь отчаянного поступка, что я затушил охватившее меня пламя и положил ждать более удобного случая. Для того же, чтобы мистер Томлинс окончательно убедился, какой вред причинила мне клевета этого мерзавца, я просил его посетить мистера Томсона, о чудесном бегстве которого я рассказал ему, и расспросить того касательно моего поведения в то время, когда Томсон был моим сотоварищем, помощником лекаря.

Лекарь предпринял такое расследование больше ради того, чтобы увидеть человека столь необычной фортуны, чем для подтверждения его доброго обо мне мнения, в котором, как он заверил меня, он твердо укрепился. Он отправился к моему другу с рекомендательным письмом от меня, был принят со всей любезностью и теплотой, как я и ожидал, и вернулся на корабль, не только убежденный, что моя репутация превыше всяких сомнений и любой клеветы, но и очарованный приветливостью и беседой Томсона, а также нагруженный свежей провизией, напитками и фруктами, презентованными ему и мне. Поскольку Томсон не мог приехать к нам на корабль, ибо Крэмпли узнал бы его и задержал, я взял разрешение посетить его и попрощаться, когда приблизился день нашего отплытия.

После обоюдных клятвенных заверений в вечной дружбе он заставил меня взять кошелек с четырьмя дублонами, от которого я отказывался, насколько это было возможно, не нанося ему обиды; горячо обняв друг друга, мы расстались, и я вернулся на корабль, где нашел небольшой ящик, полученный мистером Томлинсом для передачи мне вместе с письмом. Узнав почерк Томсона, я вскрыл письмо с некоторым удивлением и обнаружил, что этот щедрый друг, не удовлетворившись тем, что уже презентовал мне, послал для меня полдюжины превосходных рубашек, столько же льняных камзолов и ночных колпаков и дюжину новых нитяных чулков. Отныне, располагая деньгами и всем необходимым для жизни, я почел себя джентльменом, не лишенным некоторого веса, и почувствовал прилив гордости. На следующий день мы пошли к Порт Ройял, куда прибыли вполне благополучно с нашими призами; на борту было нечего делать, и я сошел на берег, где купил обшитый галуном камзол и другую одежду, продаваемую с молотка; в течение нескольких дней я ходил щеголем по тавернам и даже отважился играть по маленькой и выиграл пятьдесят пистолей.

Тем временем наш капитан назначен был командиром двадцатипушечного корабля, а командование «Ящерицей» перешло к человеку лет восьмидесяти, бывшему со времен короля Вильгельма лейтенантом, которому, несмотря на его долгую службу, должно быть, суждено было умереть в этом чине, если бы он не поделился недавно полученными призовыми деньгами со своим начальством. Мой друг Брэйл также был произведен к этому времени в офицеры, после того как прослужил в чине мичмана и в должности помощника шкипера торгового флота двадцать пять лет. Вскоре после этих перемен адмирал приказал нашему кораблю доставить депеши министерству, и мы отправились в Англию, предварительно вычистив трюм и запасшись провизией и водой.