После четырехчасового обстрела крепости мы все получили приказ высучить якорные цепи и отойти; но на следующий день сражение возобновилось и продолжалось с утра до полудня, когда вражеский огонь из Бокка Чика стал ослабевать и к вечеру затих.

В крепостной стене был сделан нашей береговой батареей пролом, достаточный для того, чтобы пропустить среднего размера павиана, если бы тот нашел способ добраться до него; и наш генерал положил итти на приступ этой ночью и приказал для этой цели послать отряд. Провидение было дружески к нам расположено и вселило в сердца испанцев решение покинуть укрепления, которые разумные люди могли бы удерживать до дня страшного суда против всех сил, какими мы располагали для атаки.

А в то время, когда наши солдаты захватили без сопротивления вражеский вал, та же удача пришла на помощь нашим морякам, овладевшим фортом Сен-Джозеф, батареями на фашинах и одним испанским военным кораблем; три другие корабля были подожжены либо затоплены врагом, чтобы они не попали нам в руки.

Взятие этих фортов, на силу которых испанцы главным образом полагались, утвердило наше господство над внешней гаванью и вселило в нас великую радость, так как мы рассчитывали, что встретим лишь слабое — а то и никакого, — сопротивление со стороны города; и если бы несколько крупных наших кораблей подошло незамедлительно, прежде чем испанцы оправились от смятения и отчаяния, вызванного нашим неожиданным успехом, вполне возможно, что мы закончили бы все дело к полному нашему удовлетворению без дальнейшего кровопролития. Но этот шаг наши герои почитали варварским оскорблением врага, попавшего в беду, и дали ему передышку, какую он пожелал, чтобы собраться с силами.

Тем временем Макшейн, воспользовавшись этим всеобщим ликованием, явился к нашему капитану и защищался столь успешно, что восстановил себя в его добром мнении; что до Крэмпли, то ничего достопримечательного больше не было в его обхождении со мной во время боя. Но из всех последствий победы самым благодетельным было изобилие пресной воды после того, как мы страдали в течение пяти недель на казначейском рационе в одну кварту per diem на каждого в жаркой зоне, где солнце стояло над головой и тело столько теряло влаги, что и галлон жидкости едва ли мог возместить утраченное в течение суток. Надо принять во внимание в особенности то, что наша еда состояла из гнилой солонины, которую матросы называли ирландской клячей, соленой свинины из Новой Англии, не походившей ни на рыбу, ни на мясо, но по вкусу напоминавшей и то и другое, сухарей того же происхождения, двигавшихся, как часовой механизм, по собственному побуждению, благодаря мириадам обитавших в них червей, а также масла, выдаваемого полупинтами и похожего на присоленную колесную мазь. Вместо слабого пива, каждый получал утром три порции по полквартерна рома или бренди, разбавленного водой, но без сахара или плодов для улучшения вкуса, почему матросы весьма удачно назвали эту смесь «Нужда».

Такое ограничение провизии и воды отнюдь не было вызвано нехваткой их на борту, ибо в то время на корабле пресной воды было вполне достаточно для полугодового плавания при ежедневном рационе в полгаллона на каждого; но этот пост, мне кажется, был наложен на команду корабля как эпитимия за ее грехи либо с целью замучить ее, вызвав презрение к жизни, чтобы она стала отважной и не считалась ни с какой опасностью.

Сколь бесхитростно рассуждают те люди, которые приписывают высокую смертность среди нас дурной провизии и недостатку воды! Или утверждают, что много драгоценных жизней можно было спасти, назначив бесполезные транспорты для доставки армии и флоту свежих запасов, морских черепах, фруктов и другого провианта с Ямайки и соседних островов!

Но ведь те, кто умер, нужно надеяться, отправились в лучший мир, и тем легче было прокормить тех, кто выжил!

Итак, немало людей осталось лежать перед стенами Сен-Лазар, где они повели себя, как мастифы на их родине, которые закрывают глаза, бросаются в пасть к медведю и в награду за свою доблесть погибают с размозженной головой.

Но вернемся к моему повествованию.

Поставив гарнизоны в занятых фортах и захватив высаженную раньше артиллерию и солдат (это заняло больше недели), мы двинулись ко входу во внутреннюю гавань, охраняемую с одной стороны сильными укреплениями, а с другой — небольшим редутом, перед нашим приближением покинутыми, и нашли, что вход в гавань заблокирован несколькими старыми галионами и двумя военными кораблями, которые неприятель затопил в канале. Тем не менее, мы ухищрились открыть проход нескольким судам, произведшим высадку наших войск у того места неподалеку от города, которое называется Ла-Кинта, где после слабого сопротивления испанского отряда, препятствовавшего высадке, войска разбили лагерь с целью осадить крепость Сен-Лазар, возвышавшуюся над городом и занимавшую командные высоты.

То ли наш славный генерал не имел никого, кто знал бы, как надлежит приблизиться к форту, то ли он полагался целиком на славу своего оружия, этого я не знаю; но достоверно, что на военном совете решено было итти в атаку с одними мушкетами. Это было приведено в исполнение и надлежащим образом закончилось: противник устроил им столь жаркий прием, что большая часть наших войск обрела на месте вечный покой.

Наш командующий, не почитая приятной такую любезность со стороны испанцев, был достаточно мудр, чтобы отступить на борт с остатками своей армии, уменьшившейся с восьми тысяч человек, высадившихся на берег невдалеке от Бокка Чика, до полутора тысяч годных к службе солдат. Больных и раненых впихнули в некие суда, названные госпитальными, хотя, по моему мнению, они едва ли заслужили такой почтенный титул, ибо немногие из них могли похвастать собственным лекарем, сиделкой или коком, а междупалубное пространство было столь ограничено, что несчастные больные не имели возможности сидеть выпрямившись на своих постелях. Их раны и обрубки, на которые не обращали внимания, загрязнялись и загнивали, и в гнойных болячках разводились миллионы червей.

Это бесчеловечное невнимание приписывали нехватке в лекарях, хотя хорошо известно, что каждый крупный корабль мог бы уделить хотя бы одного лекаря для сей цели, и этого было бы вполне достаточно, чтобы устранить такие возмутительные последствия.

Но, может быть, генерал был слишком джентльмен, чтобы просить о подобном одолжении у своего сотоварища командующего, который в свою очередь не мог унизить свое достоинство, предложив непрошенную помощь; во всяком случае, смею утверждать, что в это время демон разногласия со своими черными, как сажа, крылами, простер свою власть на наших начальников. Об этих великих людях (я полагаю, они простят мне сравнение) можно было бы сказать, как о Цезаре и о Помпее, что один не выносил никого над собой, а другой не терпел никого рядом с собой; так что вследствие гордыни одного и дерзости другого дело провалилось согласно пословице: ягодицы, очутившись между двух стульев, падают наземь.

Не хочу, чтобы подумали, будто я уподобляю общественное дело сей срамной части человеческого тела, хотя могу с достоверностью утверждать, если мне будет позволено прибегнуть к столь простонародному выражению, что у нации обвисла задница после такого разочарования. Не хочу я также, чтобы подумали, будто я сравниваю способности наших героических начальников с такими деревянными изделиями, как складной стул и стульчак; это я делаю лишь для того, чтобы обозначить сим уподоблением ошибку людей, поверивших в единение двух предметов, которые никогда не соединялись. Через день-два после атаки на Сен-Лазар адмирал приказал для бомбардировки города установить шестнадцать пушек на одном из захваченных нами испанских военных судов и укомплектовать его людьми с наших крупных кораблей; согласно этому приказу корабль был отбуксирован ночью во внутреннюю гавань и ошвартован в полумиле от стен, по которым открыл огонь на рассвете, и продолжал вести его в течение шести часов, подвергаясь обстрелу по меньшей мере тридцати пушек, которые в конце концов вынудили наших людей поджечь его и спасаться в лодках как можно скорее.

Этот поступок дал пищу для умозаключений всем остроумцам армии и флота, которые в конце концов поневоле признали его ловким политическим ходом, не доступным их пониманию. Кое-кто высказывал непочтительное суждение о сообразительности адмирала, полагая, будто он ожидал, что город сдастся его пловучей батарее в шестнадцать пушек; другие предполагали, будто единственным его намерением было выяснить силы врага, что позволило бы ему подсчитать, сколько крупных кораблей необходимо, чтобы принудить город к сдаче. Но эта последняя догадка скоро оказалась неосновательной, поскольку никогда больше ни один корабль не был послан с той же целью. Третьи клялись, что для такого предприятия можно указать только ту цель, какая побудила Дон-Кихота атаковать ветряную мельницу.

Четвертая группа (самая многочисленная, хотя и состоявшая, без сомнения, из людей сангвинического нрава и злокозненных) открыто обвиняла командующего в недостатке честности и разумения; она утверждала, что он должен был принести в жертву родине свое чванство; что там, где дело шло о жизни такого большого количества храбрых его соотечественников, он должен был содействовать генералу в сохранении их жизни и достижении успеха, даже без просьбы его или желания; что, если его доводы не могли удержать генерала от безнадежного предприятия, долгом его являлось сделать это предприятие насколько возможно осуществимым, не рискуя при этом сверх меры; что это могло быть сделано с надеждой на успех, если бы он приказал пяти-шести крупным судам бомбардировать город в то время, как высаженные войска штурмовали крепость, чем он добился бы важной диверсии на пользу наших войск, пострадавших на марше перед атакой и во время отступления куда больше от города, чем от крепости; что жители города, жестоко атакованные со всех сторон, должны были бы разделиться, растеряться, притти в смятение и, по всей вероятности, оказаться неспособными к сопротивлению.

Но все эти размышления, разумеется, были следствием невежества и недоброжелательства, ибо, в противном случае, не мог же адмирал, возвратившись в Европу, так легко обелить себя перед министерством, столь честным и вместе с тем проницательным! И в самом деле, те, которые защищали доброе имя адмирала, утверждали, что вблизи города гавань была недостаточно глубокой для наших крупных кораблей, хотя этот довод нельзя признать удачным, ибо во флоте случайно оказались лоцманы, прекрасно знакомые с глубиной гавани и утверждавшие, будто она вполне достаточна для того, чтобы подвести борт к борту пять восьмидесятипушечных кораблей почти к самым стенам.

Разочарование, постигшее нас, породило всеобщее уныние, которое нимало не облегчалось от ежедневного и ежечасного созерцанья одних и тех же предметов или размышлений о том, что неминуемо случится, если мы останемся там надолго. Так было поставлено дело на некоторых судах, что наши начальники, не заботясь о погребении мертвых, приказывали бросать их за борт нередко без всякого баласта или савана; посему в гавани носилось свободно по воде немало трупов, пока их не пожирали акулы и стервятники, являвшие взору живых людей не очень приятное зрелище.

Но вот наступил дождливый период; от восхода до заката солнца непрерывно лил дождь, а как только он прекращался, начиналась гроза, и вспышки молнии были столь длительны, что можно было при свете их читать весьма мелкую печать.