По дороге домой, после глубокого нашего молчания, Стрэп вдруг с горестным стоном воскликнул, что мы рисковали и провалились. На это замечание я ничего не ответил, и он продолжал.

— Помоги нам Господь отсюда выбраться! Не прошло еще сорока восьми часов, как мы в Лондоне, а с нами уже случилось сорок восемь тысяч несчастий. Над нами издевались, нас оскорбляли, с нами дрались, на нас выливали мочу, и в конце концов у нас отняли наши деньги. Мне кажется, скоро с нас сдерут и кожу! Что до денег, так этим мы обязаны своей глупости Соломон говорит: толки дурака в ступе, а он все не станет умным. Ах! Помоги нам боже, унция благоразумия стоит фунта золота!

Не время было будоражить мои чувства, раз я и так был взбешен проигрышем и пылал негодованием против него за то, что он отказался дать мне немного денег, чтобы я попытался отыграться. Поэтому я повернулся к нему с грозной миной и спросил, кого он считает дураком. Непривычный к такому моему выражению лица, ой остановился, как вкопанный, и уставился на меня, затем смущенно пробормотал:

— Дураком? Я никого не считаю дураком кроме самого себя. Из нас двух я больший дурак, потому что огорчаюсь чужой бедой, но nemo omnibus horis sapit. Вот и все, вот и все…

Воцарилось молчание, и оно длилось, пока мы не достигли нашего дома, где я бросился на кровать в муках отчаяния, решив погибнуть скорее, чем обратиться за помощью к моему сотоварищу либо к кому другому. Но Стрэп, который знал мой нрав и чье сердце исходило кровью от моих страданий, помешкав, подошел к моей кровати, вложил в мою руку кожаный кошелек и, разразившись слезами, воскликнул.

— Я знаю, о чем вы думаете! Но что мне до ваших мыслей! Вот все, что у меня есть, возьмите! Я, может быть, достану еще, прежде чем мы эти деньги истратим. Если не удастся, я буду просить милостыню ради вас, красть для вас, пойду с вами на конец света, буду голодать вместе с вами. Я хоть и сын бедного сапожника, но не подлец.

Я был столь растроган благородными чувствами бедняги, что не удержался и тоже заплакал: так мы вместе плакали в течение некоторого времени. Заглянув в кошелек, я нашел там две полугинеи и полукрону, которые вернул ему, присовокупив, что он знает лучше меня, как ими распорядиться. Но он наотрез отказался принять деньги, заявив, что куда более правильно и разумно, чтобы он зависел от меня, — ибо я джентльмен, — чем ему надзирать за мною.

Когда этот дружеский спор закончился, мы, немного успокоившись, сообщили хозяину о том, что случилось, но скрыли от него крайнюю нужду, в которой очутились. Услышав от нас всю историю, он стал убеждать нас, что мы были жестоко обмануты двумя шулерами-сообщниками и что любезный, честный доброжелатель, который отнесся к нам столь учтиво, не кто иной, как негодяй, находкой денег завлекающий приезжих в свой притон где всегда находятся один-два его сотоварища, чтобы помочь ему обобрать жертву, им отысканную. Тут добряк поведал нам немало историй о людях соблазненных, обманутых, обворованных, избитых, более того — убитых подобными злодеями. Я был потрясен лукавством и греховностью рода человеческого, а Стрэп, воздвигнув руки и возведя глаза к небесам, стал молить господа об избавлении от таких беззаконий, ибо поистине дьявол воздвиг свой трон в Лондоне.

Наш хозяин полюбопытствовал, какой прием ждал нас у мистера Кринджера, и мы сообщили ему подробности; в ответ на это он покачал головой и сказал, что мы пошли неправильным путем, что с членом парламента нельзя иметь дело, ежели не дать взятки, и что слуга обычно заражен болезнью своего господина и ждет вознаграждения за свои труды, равно как и персоны высокопоставленные. Он посоветовал мне дать лакею шиллинг в следующий раз, когда я попытаюсь добиться приема у моего патрона, а не то вряд ли я найду способ вручить мое письмо.

И вот на следующее утро, как только открылась дверь, я всунул шиллинг в руку лакея и сказал, что у меня есть письмо к его господину. Добрые последствия моей щедрости сказались немедленно, так как парень впустил меня и, взяв письмо у меня из рук, предложил мне ждать ответа в коридоре. Здесь я простоял три четверти часа и за это время увидел много молодых людей, коих я знал раньше в Шотландии, снующих с видом завсегдатаев в приемную и обратно, тогда как я стоял, дрожа от холода, и поворачивался к ним спиной, чтобы онине могли заметить унизительного моего положения. Наконец мистер Кринджер вышел к двери повидать молодого джентльмена, оказавшегося не кем иным, как сквайром Гауки, одетым весьма нарядно. Прощаясь, мистер Кринджер пожал ему руку и сказал, что будет рад отобедать вместе с ним; затем он повернулся ко мне и спросил, что мне угодно. Когда он узнал, что я тот самый посетитель, который доставил письмо от мистера Крэба, он сделал вид, будто вспоминает мое имя, но это ему не удается, пока он снова не взглянет на письмо; чтобы вывести его из затруднения, я сказал, что зовут меня Рэндом. В ответ на это он повторил: «Ах! Рэндом, Рэндом, Рэндом… Мне кажется, я вспоминаю это имя», — и он в самом деле мог прекрасно его припомнить, так как сия особа — мистер Кринджер — частенько сопутствовала моему деду в должности лакея.

— Так… Вы хотели бы поступить на военный корабль помощником лекаря? — спросил он.

Я ответил низким поклоном,

— Боюсь, это дело нелегкое — получить назначение, — продолжал он. — В военно-морском ведомстве целая стая шотландских лекарей ожидает вакансии, и комиссары, опасаясь, как бы их не разорвали на куски, прибегают к военной охране. Во всяком случае, скоро будут снаряжены несколько кораблей, и там мы посмотрим, что можно сделать.

С этими словами он покинул меня, чрезвычайно унизив, — столь отличен был прием, оказанный мистеру Гауки, от встречи, которую устроил мне этот выскочка, зазнавшийся и презренный член парламента, каковой, воображал я, будет рад случаю отблагодарить мою семью за все, чем он обязан ей.

Возвратившись домой, я узнал приятную весть, что Стрэп, по рекомендации учителя, своего приятеля, поступил на службу по соседству к мастеру париков за пять шиллингов в неделю, стол и квартиру. В течение двух недель я продолжал топтаться на утреннем приеме мистера Кринджера, где познакомился с молодым человеком, моим соотечественником, находящимся в таком же положении, что и я, и уповающим на мистера Кринджера; но и слуга и господин принимали его с большим уважением, чем меня, и частенько допускали в приемную, где находился камин для удобства тех, кто принадлежал к числу более почтенных посетителей. Туда меня никогда не приглашали из-за моего внешнего вида, который совсем не был светским; я вынужден был стоять и согревать дыханием свои пальцы в холодном коридоре и пользоваться случаем, чтобы поговорить с мистером Кринджером, когда, тот шел к двери.

В один прекрасный день, когда я воспользовался этой возможностью, ввели некую персону, увидев которую, мистер Кринджер тотчас же ринулся к ней, приветствовал ее низким поклоном до самой земли и, пожав руку с великой сердечностью и радушием, назвал добрым другом и осведомился крайне любезно о здоровье миссис Стэйтэп и юных леди; затем, пошептавшись несколько минут, причем я расслышал неоднократно слово его честь, повторяемое с великой выразительностью, мистер Кринджер представил меня сему джентльмену как человеку, на совет и помощь коего я могу положиться, и, сообщив о его местожительстве, проводил меня до двери, где сказал, что я могу не утруждать себя больше посещениями, ибо мистер Стэйтэп сделает для меня все. В этот момент мой сотоварищ, уповающий, как и я, выходя вслед за мной, прислушался к речам мистера Кринджера и, догнав меня на улице, приветствовал весьма учтиво. Такое обращение я почел немалой честью, если принять во внимание его облик, ибо на нем был надет синий кафтан с золотыми пуговицами, зеленый шелковый камзол с золотой отделкой, черные бархатные штаны, белые шелковые чулки, туфли с серебряными пряжками, обшитая золотым галуном шляпа и спенсеровский парик; эфес его короткой шпаги был серебряный, а в руках он держал прекрасную трость.

— Мне кажется, вы недавно приехали из Шотландии, — сказал он. — Могу я спросить, какое вы имеете дело к мистеру Кринджеру? Полагаю, это не тайна, а мой совет, возможно, вам пригодится, так как я был вторым помощником лекаря на семидесятипушечном корабле и потому хорошо знаю свет.

Я, не колеблясь, описал мое положение, и он, выслушав меня, покачал головой и сказал, что был в таком положении около года назад и что твердо верил в обещания мистера Кринджера, пока его наличные деньги (весьма значительные), так же как и кредит, были начисто исчерпаны, а когда он написал своим родственникам, прося поддержки, то вместо денег получил упреки и прозвища: «лентяй,», «распутник»; что, прождав тщетно назначения военно-морского ведомства много месяцев, он поневоле отнес в заклад кое-что из одежды, получил небольшую сумму денег и дал взятку секретарю, который скоро раздобыл ему назначение, хотя говорил в тот же самый день, что вакансий нет; засим он отправился на борт судна, где пробыл девять месяцев, по истечении которых корабль закончил плаванье, а с командой на следующий же день расплатились на Брод-стрит, и его родственники, примирившись с ним, обязали его регулярно свидетельствовать почтение мистеру Кринджеру, который им написал, что только его — мистера Кринджера — хлопотам он обязан своим назначением; подчиняясь этому распоряжению, он является, как я видел, на прием к мистеру Кринджеру каждое утро, хотя и считает его жалким негодяем. В заключение он спросил, являлся ли я в Палату хирургов; я ответил, что мне неизвестно, было ли это необходимо,

— Необходимо! — воскликнул он. — О боже! Вижу, что должен научить вас. Идем, и я расскажу вам об этом.

С этими словами он потащил меня в пивную, где потребовал пива и хлеба с сыром, чем мы и позавтракали. Пока мы там сидели, он сказал мне, что прежде всего я должен отправиться в военно-морское ведомство и написать прошение о том, чтобы оно распорядилось послать меня в Палату хирургов для испытания моих способностей в хирургии; хирурги, испытав меня, выдадут мне отзыв за печатью в форме письма к комиссарам, и этот отзыв я вручу секретарю ведомства, который должен вскрыть его в моем присутствии и прочитать. Засим мне надлежит принять все меры для благополучного исхода моего дела. Расходы по испытанию на второго помощника третьего ранга достигали тринадцати шиллингов, исключая приказ, стоивший ему полгинеи и полкроны, да подношение секретарю равнялось трем фунтам двенадцати шиллингам.

Этот подсчет был для меня громовым ударом, ибо все мое состояние не превышало двенадцати шиллингов. Поблагодарив за сообщение, я познакомил его также и с этой моей бедой. Он посочувствовал мне и предложил сохранять бодрое расположение духа, так как он возымел ко мне дружеские чувства и хочет уладить дело. В настоящее время он поиздержался, но в ближайшие же дни обязательно получит значительную сумму денег и даст взаймы столько, что я смогу удовлетворить срочные нужды. Это искреннее заверение так понравилось мне, что я вытащил кошелек и опорожнил его перед ним, прося взять на карманные расходы, сколько он пожелает, пока не получит деньги. Его пришлось уговаривать, пока он не взял пять шиллингов, сказав, что в любое время он может получить нужную сумму, стоит ему только отправиться в Сити; но так как он встретил меня, то отложит это до завтра, когда я пойду вместе с ним, и он научит меня, как поступить, не завися рабски от этого плута Кринджера, а тем более от этого вшивого портного, к которому, как он слышал, Кринджер меня направил.

— Как?! — воскликнул я. — Мистер Стэйтэп — портной?

— Именно так, — ответил он, — и, уверяю вас, он может быть более полезен, чем член парламента. Если только вы сможете развлечь его разговорами о политике и каламбурами, вы получите в кредит столько богатых костюмов, сколько пожелаете.

Я сказал ему, что понятия не имел ни о том, ни о другом и столь раздражен обхождением Кринджера, что моей ноги больше не будет в его доме. Побеседовав еще, мы расстались с новым знакомым, условившись встретиться на следующий день в той же пивной, чтобы отправиться в Сити.

Я пошел незамедлительно домой и рассказал Стрэпу все, что произошло. По он отнюдь не похвалил меня за то, что я поторопился ссудить деньги незнакомцу, поскольку мы уже были не раз обмануты внешним видом и обхождением.

— Впрочем, — сказал он, — если ты убежден, что он шотландец, я думаю, опасность тебе не угрожает.