Волнение, которое испытывали многие простые немцы в связи с войной, помимо прочего усиливалось международной реакцией на уничтожение Чехословакии. Британское правительство под руководством премьер-министра Невилла Чемберлена считало подписанное в результате упорных переговоров Мюнхенское соглашение неприкосновенным, великим дипломатическим достижением, которое разрешало все остававшиеся проблемы в Центральной Европе. Чемберлен поверил заверениям Гитлера в том, что у того больше не было территориальных притязаний. Теперь лист бумаги, которым Чемберлен размахивал перед торжествующей толпой сторонников в качестве свидетельства, что он установил «мир для нашего поколения», был разорван на клочки. Британское мнение, озвученное на задних скамьях Палаты общин, резко обернулось против немцев. Нерешительно, следуя совету Министерства иностранных дел, Чемберлен в своей публичной речи 17 марта высказал подозрение в том, что Гитлер стремился не к исправлению несправедливостей Версальского мира 1919 года, но «к силовому доминированию над миром».

На следующий день британский кабинет согласился начать переговоры с польским правительством с целью определить наилучший способ остановить немецкую угрозу для их страны. Пока Великобритания и Франция прикладывали все усилия для ускорения перевооружения и велись лихорадочные переговоры с поляками, новости об угрозе для Польши со стороны Германии стали достоянием гласности в отчетах из Берлина, опубликованных в британской прессе 29 марта. Чемберлен немедленно дал государственную гарантию того, что если независимость Польши будет поставлена под угрозу, то Великобритания обязательно вмешается для ее защиты. Эта гарантия должна была отпугнуть немцев. Однако она оказалась ограничена различными секретными условиями, которые позволяли продолжать политику умиротворения. Британское правительство заявило, что эта гарантия будет иметь силу, только если поляки не станут демонстрировать «провокационное или глупое упрямство» в ответ на требования немцев о возвращении Данцига и Польского коридора. Таким образом, Чемберлен все еще продолжать думать об урегулировании путем переговоров, которое бы оставило Польшу в таком же уязвимом положении, как Мюнхенское соглашение оставило Чехословакию. В конечном счете Польша тоже была далекой страной. Более того, эта гарантия приводилась бы в действие только в случае мобилизации польских национальных сил обороны для оказания отпора немецкому вторжению. Чемберлен все еще продолжал надеяться на мир, сменив свою позицию с прямого умиротворения на комбинацию умиротворения и сдерживания.

С немецкой точки зрения, гарантии Чемберлена не доставало правдоподобия по ряду причин. Для начала — как Великобритания собиралась фактически помогать Польше, если бы война действительно началась? Как можно было решить географические и транспортные проблемы? Неопределенность гарантии и постоянные оговорки Чемберлена только усиливали сомнения. Но главное, опыт предыдущих лет, начиная с Рейна и Австрии и заканчивая Мюнхенским соглашением, твердо убедил Гитлера, что Великобритания и Франция постараются всеми силами избежать участия в военных действиях. По его мнению, их лидеры были бесхребетными трусами. Более того, в отличие от предыдущей войны немецкая армия и ее руководство не колеблясь начали бы агрессию против поляков, которых в отличие от современной и хорошо вооруженной чешской армии они считали отсталыми, плохо организованными и экипированными. Уже в конце марта 1939 года Браухич, которому Гитлер сообщил о необходимости начать военные действия против Польши, если переговоры по Данцигу и Коридору завершатся ничем, подготовил предварительный план вторжения под кодовым названием «План Вайс». Гитлер одобрил его, дописал вступление, в котором объявлял, что будет стремиться локализовать конфликт, и приказал готовить его осуществление в начале сентября 1939 года. Как и в предыдущие годы в Берлине началась пропагандистская кампания против объекта враждебных намерений Германии. Пятичасовой военный парад по столице в честь 50-летия Гитлера 20 апреля 1939 года стал, как писал Геббельс в своем дневнике, «ярчайшей демонстрацией силы и мощи Германии. Впервые была показана наша самая тяжелая артиллерия», — добавлял он. Восемь дней спустя, 28 апреля 1939 года, Гитлер официально объявил в Рейхстаге об аннулировании Пакта о ненападении с Польшей, подписанного в 1934 году, и Военно-морского соглашения с Великобританией, подписанного в следующем году. В начале апреля 1939 года Вайцзеккер сообщил полякам, что срок на переговоры по Данцигу и Коридору подошел к концу.

23 мая 1939 года Гитлер сообщил руководителям вермахта, включая Геринга, Гальдера и Редера, что «дальнейшие успехи невозможны без кровопролития». «Сегодня на карту поставлен не Данциг, — продолжал он. — Для нас это вопрос расширения нашего жизненного пространства на Восток и обеспечения продовольственной безопасности для страны… Если судьба приведет нас к конфронтации с Западом, хорошо бы было иметь изрядные территории на Востоке». Поэтому напасть на Польшу необходимо было при первой подходящей возможности. Гитлер допускал, что Великобритания и Франция могли прийти на помощь Польше. «Таким образом, Англия является нашим врагом, и война с ней — это вопрос жизни и смерти». При возможности Польша должна была погибнуть в одиночестве без сторонней помощи. Однако в долгосрочной перспективе война с Англией и Францией была неизбежна. «Англия — это главный источник враждебности против Германии». Гитлеру также хотелось бы надеяться, что такая война будет короткой. Однако, сказал он, необходимо было готовиться к войне, которая будет продолжаться десять или пятнадцать лет. «Время решит не в пользу Англии». Если оккупировать Голландию, Бельгию и Францию, подвергнуть бомбардировке английские города, перекрыть атлантические поставки с помощью морской и воздушной блокады, то Англия истечет кровью. Однако, добавил он, Германия, наверное, не будет готова к такому конфликту в ближайшие пять лет. Таким образом, немецкая политика в 1939 году должна была ориентироваться на максимальную изоляцию Польши и обеспечение условий, в которых предстоящие военные действия не привели бы к немедленной общеевропейской войне. Этот довольно непоследовательный набор задач, а местами и бессвязные замечания выдавали неуверенность Гитлера по поводу последствий вторжения в Польшу. Однако для их поддержки была организована целая дипломатическая кампания, целью которой было лишить Польшу любой возможной помощи. 22 мая немецкий альянс с Италией был преобразован в «Стальной пакт», в то же время были заключены соглашения о ненападении с Латвией, Эстонией и Данией. Договор, подписанный в марте 1939 года, давал Германии доступ к румынским источникам нефти на случай войны, и одновременно были заключены похожие, хотя и не такие односторонние торговые соглашения со Швецией и Норвегией по поставкам железной руды. Однако переговоры с Турцией, Югославией и Венгрией оказались не такими успешными, на них звучали заверения в добрых намерениях, особенно в экономической области, но не было каких-либо конкретных результатов. Но самый удивительный шаг был сделан в направлении Москвы. Уже в мае Гитлер начал понимать, что для успеха вторжения было жизненно необходимо обеспечить благожелательный нейтралитет Советского Союза, чьи протяженные границы с Польшей имели центральное стратегическое значение. Существовала опасность, что Великобритания и Франция заручатся поддержкой Советов с целью сдержать немецкую агрессию. К концу июня 1939 года Гитлер уже не включал в свои речи традиционные обличения угрозы мирового большевизма. Вместо этого он направил свой огонь против западных демократий. В то же время Риббентроп начал тайно подготавливать почву для заключения официального соглашения с Советами. Его ободрила речь, произнесенная Сталиным 10 марта 1939 года, в которой тот объявил, что не захочет приходить на помощь западным капиталистическим странам, если они вступят в вооруженный конфликт с Германией, поскольку их политика соглашательства с гитлеровскими требованиями очевидным образом вела к усилению Германии в отношении ее долгосрочных планов по нападению на Советский Союз. 3 мая 1939 года Сталин подал ясный сигнал Берлину, уволив Максима Литвинова, долгое время занимавшего пост министра иностранных дел, который активно выступал за коллективную безопасность и цивилизованные отношения с Западом. Вместо него он поставил своего верного сторонника Вячеслава Молотова. Ни от чьего внимания не ускользнул тот факт, что Литвинов был евреем, а Молотов — нет.

Сталин в 1939 году оказался в сложной ситуации. В течение предыдущих нескольких лет он вел жестокие чистки среди высшего генералитета, руководства военной промышленности и старших армейских офицеров. В высших эшелонах власти осталось лишь немного людей, имевших непосредственный опыт военных действий. Компетентных технических экспертов арестовывали и расстреливали тысячами. Военная готовность Советского Союза была плачевной. Сталин с июня 1939 года знал о намерениях Гитлера оккупировать Польшу в конце августа или начале сентября. Больше всего другого ему требовалось убедиться, что вторжение не пойдет дальше. Ему было необходимо время, чтобы перегруппировать и перестроить Красную Армию, модернизировать вооружения и производство боевой техники и подготовиться к нападению, которое, он точно знал, обязательно последует некоторое время спустя после завоевания Польши Германией. В некоторой степени он оставлял возможность формирования союза с западными странами, однако они колебались, считая его ненадежным, а Риббентроп и немецкий МИД были полны желания заключить альянс, несмотря на личные сомнения Гитлера. Когда знаки из Москвы стали еще очевиднее, Риббентроп увидел в них возможность шокировать англичан, которых он до сих пор страстно ненавидел за свои унижения в годы службы в качестве посла в Лондоне, и провернуть блестящую дипломатическую операцию, которая подарит вечную благодарность и одобрение Гитлера. Переговоры по улучшению советско-германских торговых отношений начинались, срывались и начинались снова. И Молотов, и Риббентроп отмечали, что экономическое соглашение должно иметь политическое измерение. И это было не за горами. В начале августа 1939 года Риббентроп и Вайцзеккер с одобрения Гитлера подготовили планы совместного разделения Польши с Советским Союзом. Но Сталин все еще колебался. Однако наконец 21 августа он согласился со все более настойчивыми запросами Гитлера о подписании официального пакта. Отметя в сторону нерешительные британские попытки достигнуть договоренности, советский диктатор пригласил Риббентропа в Москву. Тот прибыл 23 августа. Ранним утром 24 августа Пакт о ненападении был подписан.

Официальный союз между двумя странами, которые в предыдущие шесть лет открыто поливали друг друга грязью и были главными поддерживающими силами двух противоборствующих сторон в испанской гражданской войне, оказался, мягко говоря, неожиданным. Однако для этого соглашения у обеих сторон были веские причины. С точки зрения Гитлера, оно было необходимо для обеспечения согласия Советов на немецкое вторжение в Польшу. В противном случае крайне отчетливой становилась возможность кошмарного сценария с вторжением, перерастающим в европейскую войну на двух фронтах. Для Сталина оно давало отсрочку и открывало заманчивые перспективы масштабной войны между европейскими капиталистическими державами вплоть до их взаимного уничтожения. Более того, если в опубликованной версии Пакта определялось, что обе страны не станут объявлять войну друг другу в течение десяти лет, будут улаживать споры путем переговоров или при содействии третьих сторон и увеличат масштаб торговых отношений, то в секретных положениях Германия и Советский Союз распределяли между собой сферы влияния в Центральной и Восточной Европе. В соответствии с ними Сталин получал восточную часть Польши вместе с Латвией, Литвой и Эстонией, а Гитлер — западную часть. Значение этих положений трудно переоценить. И Гитлер, и Сталин понимали, что Пакт вряд ли продержится оговоренные десять лет. В действительности он не просуществовал и двух. Однако в конечном счете определенные в нем границы Польши, соответствующие немецкой и советской зонам влияния, сохранились, а советская оккупация балтийских государств продлилась практически до конца XX века.

У Пакта были и другие последствия. Во время подробных переговоров немецкая сторона подняла вопрос о немецких политических беженцах в Советском Союзе. У Сталина не было причин защищать их, напротив, он крайне подозрительно относился к иностранцам любого рода, которые нашли свой дом в России, а также к многим русским, вступавшим с ними в контакт. Поэтому он согласился выслать их обратно в Третий рейх. После подписания Пакта советские власти собрали примерно 4000 немецких граждан и передали их гестапо. От 1000 до 1200 были немецкими коммунистами. Некоторые, как, например, Маргрет Бубер-Нойман, уже были помещены под стражу сталинской тайной полицией до того, как их отправили в немецкий концентрационный лагерь. Ее мужа Гейнца Ноймана исключили из руководства Немецкой компартии в 1932 году за призывы к созданию объединенного фронта с социал-демократами против нацистской угрозы, отправили в Испанию, а потом в Москву, где в 1937 году арестовали и казнили. Его вдову депортировали напрямую из советского трудового лагеря в концентрационный лагерь Равенсбрук в 1940 году. Для немецких коммунистов-евреев была уготована еще более страшная судьба. Среди них был дирижер и композитор Ганс Вальтер Давид. Он родился в 1893 году, бежал в Париж в 1933 году, а затем в Москву в 1935 году. Он стал жертвой большой сталинской чистки 1937 года и был приговорен к заключению в лагерь в 1939 году якобы за шпионаж в пользу Германии — пример параноидальной подозрительности Сталина к иностранцам в Советском Союзе. В апреле 1940 года Давиду сообщили, что его приговор был заменен на депортацию. Он был передан немцам 2 мая 1940 года и убит в СС. В феврале 1940 года благодарное немецкое посольство в Москве поблагодарило советские власти за их сотрудничество в нахождении и передаче большого числа беженцев вроде него.

Тем временем коммунистические партии по всей Европе отчаянно пытались сделать Пакт популярным среди своих членов, многие из которых стали коммунистами в первую очередь из-за того, что их партия вроде бы собиралась до конца сражаться с мировым фашизмом. За неверием последовала дезориентация. Многие чувствовали себя преданными. Однако вскоре большинство коммунистов согласились с тем, что Пакт, возможно, был не таким уж плохим решением. Годы обучения в строгой партийной дисциплине, поддержки всех изменений в партийной доктрине и политике в конечном счете сильно упростили принятие рядовыми членами даже такой удивительной смены курса на 180 градусов. Некоторые думали, что это может даже привести к легализации коммунистической партии в Германии, многие считали, что война между капиталистическими державами в любом случае была не их делом, все почитали Сталина как великого мыслителя и мастера политической интриги, гения, который всегда знал, что будет лучше и чьи решения всегда оказывались верными. Некоторые нацисты также сомневались в целесообразности Пакта. Антикоммунизм был центральным догматом нацистской идеологии, и теперь казалось, что Гитлер отвергал его. Наутро после объявления о подписании Пакта сад перед Коричневым домом, штаб-квартирой нацистов в Мюнхене, был усыпан партийными значками, с ненавистью выброшенными возмущенными членами партии. Альфред Розенберг, фанатичный антикоммунист, винил в организации Пакта амбициозного Риббентропа. Он считал, что союз с Великобританией был бы предпочтительней. Тем не менее, как и большинство других нацистов, он так привык безоговорочно принимать все решения Гитлера, что в конечном счете согласился. Многие понимали, что сближение с Советским Союзом было чисто тактическим. «Вождь сделал блестящий ход», — восторженно писал Геббельс в своем дневнике.

Растущее нетерпение Гитлера в последние дни и недели перед подписанием Пакта обуславливалось не в последнюю очередь тем, что вторжение в Польшу уже было назначено на 26 августа 1939 года. Тем временем Гитлер предпринял меры с целью избежать развития «военного психоза», который доставил столько беспокойства обычным немцам во время чехословацкого кризиса предыдущим летом. Он постарался вести себя на публике так, как будто бы ничего необычного не происходило, съездил в тур по любимым местам своего детства в Австрии, посетил Байройтский фестиваль, огромную выставку немецкого искусства и культуры в Мюнхене и провел несколько недель в своем горном особняке в Оберзальцберге. Он объявил, что ежегодный партийный съезд в Нюрнберге станет «Съездом мира» и начнется в первых числах сентября (он предполагал, что к этому времени немецкие войска уже будут маршировать по Польше). И он постарался обратить общественное внимание на позицию Польши в отношении Данцига. На самом деле это был второстепенный вопрос, не более чем предлог. Однако начиная с мая Геббельс стал выпускать ежедневные инструкции для прессы, позволившие развернуть кампанию ненависти против Польши, в которой дело представлялось так, будто этнические немцы, проживавшие в стране и в первую очередь в Данциге, находились под постоянной, смертельной и растущей угрозой насилия со стороны поляков. «Этнические немцы бегут от польского террора, — кричали заголовки. — В немецкие дома вламываются с топорами — Недели польского террора — Сотни беженцев арестованы поляками». Поляки якобы убивали этнических немцев, стреляли в немецких прохожих в Данциге и в целом постоянно их запугивали, делая жизнь невыносимой. Несмотря на то что политика польского правительства по отношению к этническому немецкому меньшинству была намного менее либеральной и терпимой, чем в Чехословакии, эти истории были гротескными преувеличениями, если не сказать чистой выдумкой. Со своей стороны нацисты, которые доминировали в политической жизни Данцига, поддерживали напряженность, провоцируя поляков и устраивая постановочные сцены для немецкой прессы, например, организуя жестокие нападения на польских сотрудников таможни и распространяя рассказы об их зверствах, когда те пытались защитить себя.

Однако волна пропаганды, поднятая Геббельсом, представляла события в таком свете, будто снова настали времена Судетов, а включение Данцига в состав рейха вместе с пока еще неподписанным соглашением по Польскому коридору и, возможно, опять при содействии Великобритании и Франции, было именно тем, чего добивался Гитлер. Даже социал-демократы признавали, что поляков презирало и недолюбливало подавляющее большинство немецкого населения, включая рабочих, которые считали их грязными, отсталыми и дешевыми конкурентами на рынке труда. Горькая память о боях конца Первой мировой войны не стерлась и двадцать лет спустя. Тем не менее была надежда, что эти вопросы удастся уладить мирным путем. «Данциг, — думали сторонники социал-демократов, — это, в конце концов, чисто немецкий город. Кто может что-либо сказать против того, что Германия забирает его себе обратно? Ситуация с Данцигом в целом намного проще, чем с Чехословакией». Разумеется, Англия и Франция должны были это понять.

Такие взгляды были распространены и среди сторонников нацистов. «Никто из нас, — вспоминала позднее Мелита Машман, — не сомневался, что Гитлер избежит войны, если он сможет придумать способ». В конце концов, ему столько раз это уже удавалось. Гитлер был гением дипломатии, и люди верили его заверениям в том, что он был приверженцем мира. В отчете об отношении к кризису со стороны сельского населения в баварском районе Эберманштадте от 30 июня 1939 года местный чиновник без колебаний утверждал: «Желание мира сильнее желания войны. Таким образом, среди подавляющего большинства населения решение данцигского вопроса найдет понимание, только если оно будет достигнуто таким же мирным путем, как в ходе предыдущих аннексий на Востоке». Мысль о том, что Гитлер искал мирного решения ситуации с Данцигом, не только должна была свести к минимуму озабоченность собственного населения. 11 августа 1939 года Гитлер по собственной инициативе встретился в Оберзальцберге с Верховным уполномоченным Лиги Наций в Данциге, швейцарским дипломатом Карлом Буркхардтом, с целью продемонстрировать свою готовность к переговорам с британцами. Однако он полностью испортил этот просчитанный ход, начав кричать, что сотрет Польшу в порошок, если ее правительство не выполнит его требований.

Никакие дипломатические шаги Гитлера не оказали значительного эффекта на позицию, которую занимали другие международные игроки в этой смертельной игре, даже его объявление о Нацистско-советском пакте. Польское правительство всегда с подозрением и недоброжелательно относилось к Советскому Союзу, с которым Польша вела ожесточенную войну в начале 1920-х гг., поэтому с этой точки зрения Пакт не играл особой роли. События в Данциге и схожие волнения в Силезии только укрепили решимость поляков сопротивляться любым сделкам, учитывая, что они лишь предоставят Польшу Германии, как это произошло с Мюнхенским соглашением и Чехословакией. Но в любом случае вероятность заключения сделки была мала. И британское, и французское правительства настаивали на том, что Нацистско-советский пакт не сможет изменить их решение выступить на стороне Польши, как сообщил Чемберлен в письме Гитлеру, доставленном в Оберзальцберг в целом прогермански настроенным британским послом сэром Невиллом Хендерсоном 23 августа 1939 года. Получив письмо, Гитлер обрушился на Хендерсона с гневной речью против британцев, которые, кричал он, собирались уничтожить Германию раз и навсегда в интересах низших рас. Однако 25 августа 1939 года по возвращении в Берлин Гитлер взял другой курс, в общих чертах обрисовав Хендерсону соглашение с Великобританией, которое можно было заключить после решения польского вопроса. Когда Хендерсон улетел назад в Лондон для консультаций, Гитлер узнал, что британцы только что заключили военный союз с Польшей. Плохая репутация Риббентропа в Великобритании сводила на нет его попытки выиграть расположение Чемберлена. На время убрав в сторону своего министра иностранных дел, Гитлер обратился к Герингу, которого всегда гораздо больше уважали в Лондоне. Шведский друг Геринга Биргер Далерус был направлен в британскую столицу с целью дальнейшего прощупывания почвы. Из ответа, доставленного Хендерсоном 28 августа 1939 года, они уяснили для себя, что британское правительство было готово признать границы между Германией и Польшей, утвержденные в ходе мирных переговоров, и поддержать возвращение зарубежных немецких колоний, переданных под мандат Лиги Наций по условиям Версальского мира 1919 года, однако британцы по-прежнему собирались поддержать Польшу военной силой в случае вторжения Германии.

22 августа 1939 года Гитлер вызвал высших руководителей вооруженных сил в Оберзальцберг и сообщил, что вторжение состоится. Они прибыли в гражданской одежде, чтобы избежать подозрений. Пакт со Сталиным должен был быть вскоре подписан, и Гитлер находился в уверенном расположении духа. Он сказал, что еще весной решил завоевать Польшу. «Сначала я думал через несколько лет направить наши силы против Запада и только после этого против Востока. Однако последовательность этих действий нельзя жестко закрепить». Польская ситуация стала недопустимой. Настал момент для удара. «Англия и Франция взяли на себя обязательства, которые ни одна из этих стран не в состоянии выполнить. В Англии нет настоящего перевооружения, а только пропаганда». Таким образом, после вторжения в Польшу полномасштабная война начаться не могла. Риск для западных демократий был слишком велик. В то же время завоевание Востока открывало поставки зерна и сырья, что свело бы на нет любые будущие попытки блокады. «Положено начало уничтожению английской гегемонии». «Наши враги, — добавил он, — это мелкие жалкие черви. Я хорошо изучил их в Мюнхене». За обедом некоторые присутствовавшие офицеры высказали свою обеспокоенность в связи с такими мыслями. Многие из них чувствовали, что Гитлер обманывается, утверждая, что Великобритания и Франция не станут вмешиваться. Чтобы укрепить их решимость, Гитлер снова обратился к ним днем. «Каждый, — сказал он им, — должен разделять мнение о том, что нам было определено воевать с западными державами с самого начала. Это война не на жизнь, а на смерть». Западные лидеры были «слабыми людьми». Даже если бы они объявили войну, они мало что могли сделать в короткие сроки. «Уничтожение Польши остается приоритетной задачей», — заключил он.

Гитлер на самом деле продолжал верить, что англичане не станут вмешиваться, а угроза усиления Америки, по его мнению, должна была подтолкнуть их к союзу с Германией. Однако озвученные в этот раз перед генералами планы начать вторжение 26 августа были неожиданно сорваны Муссолини, который посчитал себя оскорбленным из-за того, что, несмотря на все заверения Стального пакта, Гитлер не стал полностью посвящать его в свои планы по поводу Польши. Известие о планируемом вторжении, переданное Риббентропом Чиано раньше в этом месяце, стало полным сюрпризом для итальянцев. 24 августа 1939 года Гитлер написал Муссолини личное письмо с просьбой о поддержке. 25 августа 1939 года, когда войска уже получили приказы о выдвижении, в Имперскую канцелярию пришел ответ Муссолини. Уже были закрыты немецкие аэропорты, отменен ежегодный Нюрнбергский съезд и определена дата введения продовольственных рационов — 27 августа 1939 года. Муссолини заявил Гитлеру, что Италия была не готова предложить какую-либо военную помощь в случае войны. «Итальянцы ведут себя точно так же, как в 1914 году», — негодовал Гитлер. Он отменил прежние приказы, и вторжение удалось остановить незадолго до того, как войска достигли польской границы.

Начался эндшпиль. Справившись со своим гневом в адрес итальянцев, которые в дополнение к своей демонстрации оскорбления предложили созвать конференцию с англичанами и французами с целью выработать решение на манер Мюнхенского соглашения, Гитлер попытался добиться нейтралитета от Англии и Франции. На последующих встречах с Хендерсоном ему так и не удалось заставить британцев изменить свою позицию по ключевому вопросу об их гарантии помощи Польше в случае вооруженного конфликта. Многое из того, что говорил Гитлер, включая предложение провести референдум на территории Коридора и вернуть Данциг Германии, было лишь дымовой завесой, которая должна была убедить немецкий народ в том, что он предпринял все возможные усилия для сохранения мира. Когда Риббентроп передал предложение Хендерсону в Имперской канцелярии в полночь 30 августа 1939 года, он прочитал его слишком быстро, чтобы посол смог сделать какие-либо замечания, а затем швырнул его на стол, заявив, что оно все равно уже было просрочено. Переводчик на встрече позже рассказывал, что атмосфера была настолько ужасной, что он боялся, что дело дойдет до драки. Гитлер приказал передать свое предложение по немецкому радио вечером 31 августа 1939 года, обвинив в его провале англичан и поляков, которых попросили прислать своего представителя в Берлин в самую последнюю минуту. К этому моменту армия получила новый пакет приказов о нападении на Польшу в ночь на 1 сентября 1939 года.

Действуя в соответствии с планом, подготовленным некоторое время назад Гейдрихом, эсэсовцы в гражданской одежде провели имитацию атаки на немецкую радиостанцию в Глейвице в Верхней Силезии. Ее сотрудники были заменены на людей из другого отдела СС. Доказательством этого инсценированного нападения поляков стали два тела заключенных из концентрационного лагеря Заксенхаузен, которых убили инъекцией яда и подбросили на радиостанцию, где их сфотографировали немецкие СМИ. В приказах, утвержденных Гитлером лично, тела назывались «консервами». Третьего, Франца Хоньока, пропольского немецкого гражданина, арестовали 30 августа 1939 года как человека, который внешне вполне был похож на участников польских народных дружин. На следующий день СС забрала его из полицейского заключения в Глейвице. Ему ввели усыпляющую инъекцию, привезли на радиостанцию и все еще без сознания застрелили. Чтобы добавить правдоподобности всему представлению, говорившие по-польски эсэсовцы выкрикивали антигерманские лозунги в микрофон, перед тем как уйти. Обычно радиостанция использовалась только для экстренных прогнозов погоды, поэтому вряд ли кто-нибудь что-то услышал. Эсэсовцы, одетые в униформу польской армии, инсценировали еще два инцидента на границе. Когда один эсэсовец выходил из здания немецкой таможни, которое он только что помогал разнести на куски. он наткнулся на несколько тел в польской униформе. По его словам, их головы были побриты, лица превращены в кровавую маску, чтобы сделать невозможным опознание, а тела были полностью окоченевшими.

В четверть пятого утра 1 сентября 1939 года немецкий линкор «Шлезвиг-Гольштейн» открыл огонь по польскому гарнизону и складу боеприпасов в Вестерплятге, полуострове у дельты Вислы, который прикрывал вход в бухту Данцига, а пикирующие бомбардировщики «штука» на бреющем полете приблизились к городу. Польские сотрудники железной дороги и почты подверглись нападению со стороны местных немецких полицейских отрядов, а в нескольких местах завязались перестрелки. Альберт Форстер, гаулейтер Данцига, поместил уполномоченного Лиги Наций Буркхардта под домашний арест и дал ему два часа, чтобы покинуть город. Буркхардт собрал свои чемоданы и уехал в Литву. По всей границе между Польшей и Германией части немецких вооруженных сил подняли пограничные шлагбаумы и вступили на польскую территорию, а самолеты военно-воздушных сил вторглись в воздушное пространство Польши, груженные бомбами для бомбежки польских железных дорог, автомагистралей и мостов, военных баз, городов и сел. В десять утра Гитлер обратился к собранным в спешке депутатам Рейхстага. Изможденный и опустошенный лихорадочными переговорами предыдущих дней, Гитлер был нервным и смущенным, несколько раз запинался и казался странно нерешительным. Он заявил, что поляки совершили не меньше четырнадцати серьезных нарушений границы в предыдущую ночь (ссыпаясь на инсценированные людьми Гейдриха представления). Эти и другие бесчинства требовали ответного удара. «С этого момента на бомбу мы будем отвечать бомбой. Против того, кто будет использовать ядовитые газы, мы будем применять ядовитые газы. Тот, кто будет отходить от принятых правил гуманного ведения войны, должен ожидать от нас того же самого». После окончания его речи депутаты торжественно проголосовали за включение Данцига в состав рейха, однако только после того, как Гитлер сделал замечание, которое было не только полно дурных предчувствий, но и несло в себе явное пророчество. Он сказал, что готов был принести любую жертву. «Сейчас я не желаю ничего другого, кроме как быть первым солдатом Германского рейха. Поэтому я надел этот мундир, который всегда был самым священным и дорогим для меня. Я не сниму его, пока мы не завоюем победу, иначе я скорее умру!» Он уже держал в мыслях самоубийство на случай поражения.

В Великобритании и Франции, так же как и в Польше, вооруженные силы готовились к войне с начала кризиса. Британское правительство объявило о всеобщей мобилизации 31 августа и, опасаясь воздушных налетов, приступило к эвакуации женщин и детей из городов. Снаружи государственных зданий выкладывались штабеля из мешков с песком, был издан приказ о полном выключении света в ночное время, а Чемберлен начал обсуждать формирование военного кабинета, включающего таких противников политики умиротворения, как Уинстон Черчилль. Однако нервные визиты и встречи конца августа стали склонять Чемберлена к мысли о возможности мирного решения. Внутри британского правительства разгорелись яростные споры. Пока Чемберлен находился в смятении, его министр иностранных дел лорд Галифакс продолжал вести переговоры с французами, итальянцами и немцами. Они ни к чему не привели. Большая часть кабинета, отбросив в сторону аргументы в пользу отсрочки, поддержали объявление «последнего предупреждения» Гитлеру. Вечером 1 сентября 1939 года Хендерсон сообщил немецкому правительству, что конференция по польскому вопросу, предложенная итальянцами на основании предложения Гитлера от 29 августа, могла состояться только при условии прекращения огня со стороны немецких войск и их возвращения домой.

2 сентября 1939 года через несколько часов телефонных переговоров между британским МИДом, французами и итальянцами Чемберлен появился перед Палатой общин в полном составе почти в восемь часов вечера. Он начал с рассказа собравшимся о том, что он не получил ответа от Гитлера на последнее предупреждение, доставленное накануне. «Возможно, — продолжал он, — задержка вызвана обдумыванием предложения, выдвинутого в это время итальянским правительством, о прекращении вооруженного противостояния и немедленного созыва конференции с участием пяти стран — Великобритании, Франции, Польши, Германии и Италии». Оно ни словом не обмолвился об ограничении времени на ответ, не упомянул о кровавой резне и разрушениях, происходивших в Польше, где польские войска и гражданские лица гибли в ходе наземных и воздушных атак немцев. Его уклончивые слова снова напомнили о Мюнхене. Однако настроение среди политической элиты, как и в стране в целом, с марта 1939 года изменилось. Подавляющее большинство людей теперь было убеждено, что Третий рейх стремился к европейскому или даже мировому доминированию, и настало время его остановить. По Палате прокатилась волна гнева. Когда Артур Гринвуд встал, чтобы высказать ответ оппозиции, его грубо перебили. «От лица Лейбористской партии…» — начал Гринвуд. «Говори от лица Англии!» — прокричал консервативный депутат Лео Эмери. Такие чувства разделяли многие в Палате общин.

Гринвуд не растерялся. «Я крайне обеспокоен, — сказал он. — Тридцать восемь часов назад был совершен акт агрессии… Я спрашиваю, как долго мы готовы колебаться в то время, когда Великобритания и все чтимые ею жизненные принципы и вся человеческая цивилизация находятся в опасности». Чемберлен был раздавлен враждебностью, которую вызвали эти слова. Один посетитель в открытой галерее позже описывал его как «потерявшегося старого хрыча с дрожащим голосом и руками». Большинство министров правительства встретились неофициально сразу же после заседания без него, потрясенные его отказом от прежних позиций. Они решили, что тот должен предъявить Германии ультиматум. Галифакс и Чемберлен испугались, что если они не сделают этого, правительство падет. Общественное мнение Великобритании выступало за жесткие действия. Пока над Лондоном бушевала сильнейшая буря, правительство собралось на совещание в 11.20 вечера и приняло решение. Следующим утром в девять часов 3 сентября 1939 года Хендерсон передал официальный ультиматум в немецкое Министерство иностранных дел. Германия должна была согласиться на прекращение огня и вывод своих войск в течение двух часов, в противном случае Великобритания объявляла войну.

Немцы ответили многостраничным давно подготовленным документом, который Хендерсону передали незадолго до истечения срока действия ультиматума в 11.00. В нем утверждалось, что Германия стремилась лишь исправить несправедливости Версальского мирного договора, а Великобритания обвинялась в подстрекании польской агрессии. Днем французы представили схожий, хотя и более пространный ультиматум. Он также был отвергнут в тумане заверений о том, что Германия не собиралась вторгаться во Францию. К этому времени Чемберлен уже выступил с обращением к британскому народу, в котором заявил, что при отсутствии удовлетворительного ответа на ультиматум «наша страна вступит в войну с Германией». «Все, ради чего я работал, — говорил он в Палате общин вскоре после этого, — все, на что я надеялся, все, во что я верил, будучи государственным деятелем, разбилось вдребезги». Рано днем эти новости были переданы по немецкому радио в виде ряда объявлений, изданных Гитлером. Он говорил, что сделал все возможное, чтобы сохранить мир, однако британская тяга к войне разрушила эти попытки. Винить в этом нужно было не британский народ, а только его еврейское плутократическое руководство. В общении с членами нацистской партии он был более откровенен. «Наш еврейско-демократический мировой враг преуспел в вовлечении английского народа в войну с Германией, — заявил он им, добавив: — 1918 год не повторится».

Другие не были столь уверены. Консерваторы, объединившиеся во время мюнхенского кризиса предыдущего года для противостояния попыткам Гитлера начать войну, были еще более испуганы, когда тот обратил свое внимание на Польшу. Различными путями они пытались связаться с британским и французским правительством, однако их послания были противоречащими: одни требовали большей жесткости, другие общего европейского урегулирования — поэтому их не восприняли всерьез. Когда Гитлер аннулировал свой изначальный приказ о вторжении в Польшу, некоторые, включая Шахта, Остера и Канариса, на некоторое время подумали, что удар по репутации погубит его. Однако в этот раз у них не было поддержки генералов. Высшие офицеры были более уверены, причем совершенно обоснованно, в своем превосходстве над силами польского сопротивления, они давно вынашивали планы нанести удар по полякам, они устали от постоянных запугиваний со стороны нацистского вождя и с огромным удивлением и облегчением восприняли успешное расчленение Чехословакии — все это перевешивало любые имевшиеся сомнения в политике Гитлера. Через год после мюнхенского кризиса вооруженные силы находились в намного более готовом состоянии, Советский Союз был нейтрализован, и в действительности не было ничего, что британцы или французы могли бы сделать для спасения Польши от уничтожения. Гитлер собирался вступить в войну в сентябре 1938 года, но его планы были расстроены в последнюю минуту вмешательством англичан и французов. В этот раз он был настроен гораздо решительней. Несмотря на все уловки последних дней августа 1939 года, его решимость вторгнуться в Польшу, даже с риском масштабной европейской войны, была непоколебима. Когда Геринг, все еще пытавшийся избежать конфликта с британцами, сказал ему 29 августа 1939 года, что необязательно было «ставить на карту все», Гитлер ответил: «В своей жизни я всегда рисковал всем, что имею» .

Война не была целью, близкой большинству немецких людей. К 29 августа 1939 года их беспокойство становилось все сильнее. По сообщению одного чиновника, настроение в сельском баварском районе Эберманштадте было «крайне подавленным… Хотя признаков страха перед войной обнаружить нельзя… нет никаких сомнений, что энтузиазма по этому поводу нет также. Память о мировой войне и ее последствиях все еще слишком свежа, чтобы люди могли питать ура-патриотические настроения». Начало войны, добавлялось в другом отчете, составленном несколько недель спустя, вызвало общее «уныние» среди населения. Наблюдатели социал-демократов соглашались: не было «никакого энтузиазма по поводу войны». Стоя на Вильгельмплац около полудня 3 сентября, Уильям Л. Ширер присоединился к толпе из около 250 человек, которые слушали по громкоговорителю известие об объявлении Великобританией войны. «Когда оно закончилось, — писал он, — не было даже шепота». Он решил проверить настроения немного глубже: «Я ходил по улицам, — продолжал он. — На лицах людей было изумление и подавленность… Думаю, в 1914 году возбуждение в Берлине в первые дни Мировой войны было невероятным. Сегодня никакого торжества, никаких криков “ура”, никакого ликования и бросания цветов, никакой военной истерии». Возрождения легендарного духа 1914 года в сентябре 1939 года не было. Пропагандистская война с целью наполнить сердца немцев ненавистью к их новым врагам провалилась.

Когда Германия вступила в войну, предчувствие беды и беспокойство стали самыми распространенными эмоциями среди людей. В Гамбурге Луиза Зольмиц была в отчаянии. «Кто способен сотворить чудо? — спрашивала она 29 августа 1939 года. — Кто поможет измученному человечеству уйти от войны к миру? Легко ответить: никто и ничто… Готовится бойня, которой мир еще не видел». В первую очередь отчаяние было порождено страхом перед бомбардировками немецких городов. Оно только усиливалось из-за тщательной подготовки к воздушным налетам, к которой людей теперь привлекали районные старосты. «Воздушные налеты, — сказал мужу Луизы Зольмиц один знакомый 31 августа 1939 года, — ну, это не так страшно, если мы немного к ним подготовимся. Это немного снимет нагрузку с фронта». Почувствует ли фронт облегчение, спросил Фридрих, если родители, жены, дети и дома солдат будут уничтожены?»Не видя в них особой пользы, Луиза Зольмиц шила мешки для песка, чтобы положить их перед окнами. «Мир полон крови и жестокости, — отмечала она после начала войны. — И для нас наступает время, которого мы так боялись, время, по сравнению с которым 30-летняя война покажется экскурсией воскресной школы… Теперь, когда раны Европы за 21 год только начали затягиваться, Запад будет уничтожен».

Война была целью Третьего рейха и его лидеров с момента их прихода к власти в 1933 году. С того времени до фактического начала боевых действий в сентябре 1939 года они безустанно готовили нацию к конфликту, который приведет Германию к доминированию в Европе, а в конечном счете — в мире. Масштабы этих амбиций были видны в гигантизме строительных проектов, подготовленных Гитлером и Шпеером для Берлина, который должен был стать городом Германия — новой столицей мира. А безмерное стремление нацистов к завоеваниям и доминированию над остальным миром влекло за собой соответствующую попытку радикально изменить сознание, дух и тело немецких людей, чтобы сделать их способными и достойными ожидавшей их роли новой расы повелителей. Безжалостная нацификация немецких социальных институтов, которая дала нацистской партии практически полную монополию на организацию ежедневной жизни с 1933 года, была только началом. Если быть точными, Гитлер и другие лидеры нацистов в 1933—1934 годах объявили, что при создании Третьего рейха они хотели объединить лучшие качества старой и новой Германии, соединить традиционное и революционное и успокоить консервативные элиты так же, как они направили энергию своего собственного движения на построение новой Германии. Действительно, в конце июня 1934 года требования более радикальных нацистов о непрерывной революции были беспощадно подавлены в ходе «Ночи длинных ножей», а консерваторы получили кровавое напоминание о том, что Третий рейх не собирался возвращаться к порядкам прежних кайзеровских времен.

Однако синтез старого и нового, который, казалось, был восстановлен резней 30 июня 1934 года, на самом деле уже давал трещину. Неравномерно, но безошибочно баланс смещался в сторону нового. В отличие от других режимов, возникших на обломках марксистской революции, как, например, в Венгрии, Третий рейх оказался явлением намного большим, чем простая контрреволюция. Его амбиции простирались гораздо дальше восстановления любого реального, воображаемого, обновленного или улучшенного статус-кво. Практически сразу нацистский режим начал попытки провести координацию всех основных институтов государства, которые по тактическим соображениям он не пытался перевести под свой контроль в начале существования Третьего рейха, включая армию, Церковь и бизнес. Это оказалось непростой задачей, поскольку приоритеты перевооружения требовали осторожности в отношении бизнеса и военных, а нападение на самые глубокие религиозные верования людей вызвало, пожалуй, самое открытое и явное противодействие, с которым столкнулись нацисты после подавления рабочего движения. Однако к 1939 году был сделан большой прогресс. Бизнес, изначально испытывавший энтузиазм в связи с прибылями, которые можно было получить от восстановления и перевооружения, оказался недостаточно патриотичным с точки зрения нацистов, и с 1936 года он стал подвергаться все большему давлению, ограничениям и в целом сдвигался в сторону из-за государственного стремления к военной подготовке, которая делала прибыль вопросом второй важности. Смелое, творческое, но в конечном счете традиционное управление Шахта было отброшено прочь в 1937—1938 годах, когда оно стало создавать препятствия на пути к глобальной войне. Вооруженные силы с готовностью перешли под контроль Гитлера с 1934 года и с радостью сотрудничали в перевооружении в течение следующих трех лет. Однако когда высокопоставленные офицеры, такие как Бек, Бломберг и Фрич, стали тормозить ход событий, ускорившийся в начале 1938 года, они были заменены вместе с министром иностранных дел Нейратом. Остававшиеся сомневающиеся были вынуждены на некоторое время замолчать из-за успешной аннексии Гитлером Судетов в сентябре 1938 года.

К этому времени режим так же недвусмысленно заявил о своей позиции в области культурной политики, совершенно явно продемонстрировав свое отношение к модернистскому искусству на Выставке дегенеративного искусства, проведенной в Мюнхене в июле 1937 года. И он начал проводить безжалостную евгеническую социальную политику, которая отметала в сторону традиционную христианскую мораль в стремлении создать физически и духовно идеальную арийскую расу. Здесь радикальные программы были введены с самого начала, включая принудительную стерилизацию якобы деградировавших людей и первые шаги по исключению евреев из государственной службы, профессий, экономической жизни и — после издания нюрнбергских законов в 1935 году — из сексуальной жизни немцев. Однако и здесь процесс значительно ускорился в 1938 году после введения в действие новых законов о браке и разводах, которые должны были разрешить воспроизводство только для наследственно пригодных немцев и подталкивали бездетные пары расходиться в интересах расы. Насилие антисемитского погрома 9—10 ноября 1938 года, последовавшая окончательная экспроприация немецкого еврейского сообщества и их исключение из оставшихся областей социальной и культурной жизни, где они могли соседствовать с другой частью населения, были лишь наиболее яркими выражениями этого ускорившегося темпа. Не так часто упоминаемым, но не менее серьезным по последствиям для своих жертв стало преобразование концентрационных лагерей в 1938—1939 годах из мест заключения и удержания остатков социал-демократической и коммунистической политической оппозиции, ныне полностью истребленной, в свалки людей с нежелательной наследственностью, которых все чаще использовали в качестве рабской силы на тяжелых работах в каменоломнях и на других занятиях, предназначенных, в конечном счете, для того, чтобы их уничтожить.

Ни по одному из этих направлений нацисты не пытались повернуть назад. Напротив, во всех областях их одержимость современностью быстро становилась очевидной. Она отражалась не только в конструкторских бюро военных заводов, судостроительных верфях, самолетостроительных компаниях, конвейерах по производству боеприпасов, медицинских исследовательских лабораториях и химических компаниях. Евгеника, включая принудительную стерилизацию, сама по себе широко признавалась учеными и комментаторами по всему миру, это было типично для социальной политики того времени. Для ее сторонников вера в центральную роль расы в человеческих делах основывалась, как считалось, на последних достижениях современной науки. Современность принимала конкретную, осязаемую форму в Третьем рейхе. Новые лекарства, синтетические заменители бензина, резины и натуральных волокон, новые средства коммуникации, такие как телевидение, новые металлические сплавы, ракеты, которые можно было запускать в космос — все эти и многие другие проекты с энтузиазмом поддерживались государством через финансируемые правительством исследовательские институты и субсидии на исследования и разработки крупным компаниям. Открытое лицо нацистского модернизма проявлялось в автомагистралях, властно пронизывавших горы и пролегавших по глубоким равнинам, в нацистских зданиях вроде Орденсбургов, места проведения Нюрнбергского партийного съезда, или Имперской канцелярии в Берлине, где последние технологии прятались за неоклассическим дизайном, который был последней модой в архитектуре по всему миру. Даже в искусстве, где Гитлер лично проследил, чтобы все произведения ведущих школ модернизма того времени исчезли со стен немецких галерей и музеев, массивные, мускулистые скульптуры Арно Брекера и его подражателей говорили не о традиционных чертах человеческого тела, а о новом типе человека, физически совершенного и готового к применению силы. Даже идиллические сцены деревенской жизни работы немецких художников школы «Крови и почвы» говорили не о возвращении к сельскому миру, погрязшему в иерархическом и узколобом прошлом, но скорее о новом порядке, где крестьяне были независимыми, преуспевающими и гордыми людьми, занимавшимися производством продовольствия, которое требовалось Германии для будущих войн. Для миллионов немцев Третий рейх с его реальным или плановым массовым распределением технологических чудес, таких как «народный радиоприемник» или «народный автомобиль», означал современность и прогресс, доступные для всех.

Современность в сознании руководителей нацистов была связана с конфликтом и войной. Социал-дарвинизм, одобренный наукой принцип, ставший базой для большинства идей нацистов, говорил о мире, в котором нации и расы вели непрерывную борьбу за выживание. Таким образом, существовала первоочередная необходимость, как это представляли Гитлер и высокопоставленные нацисты, подготовить Германию и немцев для войны. По мере резкого усиления этой необходимости, в основном начиная с конца 1937 года, усиливался радикализм и безжалостность режима. Традиционные ограничения были отброшены в сторону. Тщательность и жесткость, с которой нацисты пытались перестроить Германию и немцев, не имели аналогов практически нигде. Все области интеллектуальной и культурной жизни были ориентированы на подготовку сознания людей к войне. Школы и университеты все больше превращались в тренировочные лагеря, в том числе и в ущерб обучению и образованию. А сами тренировочные лагеря распространялись повсеместно и стали неотъемлемой частью жизни, и не только для молодежи. Третий рейх вел широкомасштабный эксперимент по воспитанию людей, как физическому, так и духовному, в котором не было ограничений по мере воздействия на тело и душу конкретного человека, он пытался изменить нацию в организованную массу, которая бы чувствовала и действовала как одно целое. С самого начала принуждение и страх стали такой же частью этого процесса, как пропаганда и убеждение. Если какое-либо государство и заслуживало называться тоталитарным, то Третий рейх был именно таким.

Во всех этих областях Третий рейх заметно продвинулся к реализации своих целей за шесть с половиной лет, которые прошли от его воцарения весной 1933 года до начала войны осенью 1939 года. Тем не менее шести с половиной лет было едва ли достаточно, чтобы достичь масштаба и глубины преобразований, к которым стремились нацисты. В одной области за другой тоталитарные цели приходилось корректировать с учетом упрямства человеческой натуры. Масштаб и жестокость давления заставляли людей удаляться в личную сферу, где они чувствовали себя в относительной безопасности, разговаривая о политике, на публике они отдавали свой ожидаемый долг режиму, но для большинства этим все и ограничивалось. Самые популярные внутренние программы и достижения режима были те, которые решали личные желания и потребности людей: «Сила через радость», Национал-социалистическое управление по соцобеспечению, снижение безработицы, общее ощущение стабильности и порядка после тревог и волнений лет Веймара. Подавляющее большинство взрослых, чье мировоззрение было сформировано до наступления Третьего рейха, более или менее сохранили свои ценности в неприкосновенности. Иногда они сильно пересекались с нацистскими, иногда нет. Нацисты в первую очередь ориентировались на молодое поколение. В долгосрочной перспективе, по мере развития тысячелетней истории Третьего рейха, сомнения старых поколений не должны были иметь значения. Будущее находилось в руках молодых, и оно должно было быть нацистским.

Молодые, разумеется, как и их родители, желали личных удовольствий для себя, и чем больше они ощущали, что их обманывают в ходе постоянной мобилизации в Гитлерюгенде, школах и университетах, тем сильнее они выражали свое недовольство жизнью при Третьем рейхе. Некоторые учителя и университетские профессоры смогли дистанцироваться от нацистской идеологии, хотя альтернативы, которые они могли предложить, редко сколь-нибудь серьезно отличались от идей, проповедовавшихся нацистами. Развлекательные материалы в СМИ, кино, на радио, в журналах, театрах и других источниках постоянно увеличивались в объеме, по мере того как скука от прямой пропаганды среди молодых и взрослых становилась все более очевидной. Образование и культура смогли выжить, хотя и только в урезанной форме. Однако несмотря на это шесть с половиной лет непрерывной, неослабной пропаганды возымели свое действие. Все комментаторы любых взглядов сходились во мнении, что молодые поколения, родившиеся в середине 1920-х годов и позже, в целом ближе воспринимали идеи национал-социализма, чем их родители. Например, именно молодежь и даже дети стали главными участниками ноябрьского погрома 1938 года после штурмовиков и эсэсовцев, которые дали старт насилию, в то время как их родители во многих районах стояли в стороне, потрясенные кровавой бойней на улицах.

Но даже старшие поколения не имели иммунитета против таких идей: в частности, антисемитизм распространялся настолько активно, что люди начали использовать его язык практически рефлекторно и стали воспринимать евреев как отдельную расу, как бы они ни критиковали открытое насилие ноябрьского погрома 1938 года и как бы ни симпатизировали отдельным евреям, с которыми были знакомы лично.

Однако в первую очередь именно национализм нацистов завоевал поддержку людей. Как бы они ни были обеспокоены угрозой масштабной войны, нет никаких сомнений в том, что большинство немцев, включая многих бывших социал-демократов и, по всей видимости, немалое число бывших коммунистов, испытывали гордость и удовлетворение от достижений Гитлера в избавлении от ненавидимого ярма Версальского договора. Выход из Лиги Наций, референдум по Саару, ремилитаризация долины Рейна, аннексия Австрии, включение в состав рейха Судетов, возврат Мемеля и Данцига — все это, казалось, смывает позор мирного соглашения 1919 г., восстанавливает законное место Германии в мире и утверждает право немцев на самоопределение, предоставленное стольким другим нациям после Первой мировой войны.

И все это немцы считали делом рук в первую очередь одного человека — Адольфа Гитлера — фюрера Третьего рейха. Пропагандистский образ Гитлера как мирового политика, который вернул немцам гордость за свою страну практически в одиночку, конечно, не полностью соответствовал действительности. Даже в области внешней политики были ситуации, особенно это касается аннексии Австрии, где он следовал советам других (в данном случае — Геринга), или, как во время мюнхенского кризиса, был вынужден против своих убеждений поддаваться на давление международного сообщества. Другие, в частности Риббентроп, также оказали значительное влияние на процесс принятия решений в некоторых ключевых моментах. Тем не менее именно Гитлер, а не кто-либо другой, иногда под влиянием своих непосредственных помощников, иногда без него, вел Германию по дороге к войне в период с 1933 по 1939 год. Он заложил общие принципы политики и идеологии, которым должны были в точности следовать другие. В критические моменты он принимал бразды правления в свои руки, в периоды кризисов часто неуверенно и нерешительно, но всегда двигаясь к своей главной цели: войне. История Третьего рейха с 1933 по 1939 год не была историей беспрерывной радикализации, обусловленной присущей системе нестабильностью или постоянной борьбой за власть между ее второстепенными руководителями и приспешниками, при которой, как правило, осуществлялась реализация самых радикальных политик. Несмотря на всю иррациональность и нестабильность, Третий рейх двигался вперед в первую очередь сверху, силами Гитлера и его главных сторонников, в основном Герингом и Геббельсом, к которым позже присоединился Риббентроп. Когда Гитлер собирался замедлить осуществление какой-либо конкретной программы, как, например, в случае с политикой антисемитизма в преддверии Олимпийских игр 1936 года, он не испытывал в этом никаких сложностей. Это не означает, что все, что происходило при Третьем рейхе, контролировалось Гитлером, но это значит, что он всегда держал в руках бразды правления, определяя общее направление развития.

Сам Гитлер, разумеется, не испытывал сомнений относительно своей важности для всего, что происходило в нацистской Германии. С течением времени его успехи во внешней политике стали убеждать его в том, что, как он неоднократно говорил ближе к концу 1930-х годов, он был самым великим из когда-либо рождавшихся немцев: человеком, назначенным судьбой, игроком, который выигрывал во всех раундах, идущим во сне, ведомым Провидением. Задолго до 1939 года он начал верить в свой собственный миф. Всякий, кто пытался каким-либо образом ограничить его, отодвигался в сторону. До этого времени его все более непоколебимая вера в себя оказывалась более чем оправданной. Однако в сентябре 1939 года он допустил свой первый серьезный просчет. Несмотря на все свои усилия, несмотря на заверения Риббентропа, несмотря на вмешательство Геринга, несмотря на колебания Чемберлена, англичане объявили войну. Однако на данный момент Гитлера это не беспокоило. На Западе в первые несколько месяцев конфликта было так мало военных действий, что они вскоре стали называться «Странной войной». Настоящая война велась на Востоке. Война против Польши, начатая 1 сентября 1939 года, с самого начала была войной расового завоевания, порабощения и уничтожения. «Закройте сердца для жалости, — сказал Гитлер своим генералам 22 августа 1939 года. — Действуйте жестоко! Сильный всегда прав! Восемьдесят миллионов людей должны получить свое по праву. Мы должны обеспечить их безопасное существование. Максимально жестко!» Жестокость и суровость, смерть и разрушение — вот что означала начавшаяся война для миллионов людей.