Если нацисты прикладывали большие усилия к тому, чтобы после 1933 года переделать школьную систему под собственные цели, то на навязывание своих идей немецким университетам они не тратили так много сил. Оказывать влияние на высшее образование режим начал только в 1934 году, когда было основано Имперское министерство образования. Но даже тогда этот контроль не был очень жестким. Министр образования Бернгард Руст был не только слабым и нерешительным, кроме этого, он просто не интересовался университетами. Его извечная непоследовательность вскоре стала предметом для насмешек среди университетских профессоров, которые шутили, что правительство ввело новую минимальную единицу измерения — «один Руст», время, проходящее со времени издания декрета, до его отмены. Другие партийные лидеры также не особенно интересовались образованием. Когда в январе 1936 года, во время десятой годовщины создания Национал-социалистического союза студентов, Гитлер обратился к студенческой аудитории, он вскользь упомянул и о вопросах, напрямую касающихся студенчества, после этого он к ним уже никогда не обращался. Как это всегда происходило в Третьем рейхе, высшее образование стало предметом внутрипартийных рас-

прей, так как штаб заместителя фюрера по партии, которым номинально руководил Рудольф Гесс, но фактически там заправлял Мартин Борман, начал интересоваться тем, кого назначают на университетские должности. Финансирование исследований проходило под эгидой Министерства внутренних дел. В университетские дела также вмешивались и гаулейтеры. СА старались вербовать студентов к себе. Перестройкой университетской жизни в духе нацизма руководил Нацистский союз студентов. В министерстве считали, что основной функцией студенческого союза должна стать организация политического воспитания студентов и абитуриентов; но управление университетом было задачей ректора, которого в руководстве, выпущенном Министерством образования 1 апреля 1935 года, назвали вождем учреждения; обязанность остальных сотрудников и студентов заключалась в том, чтобы слушаться его и выполнять его команды.

Но из-за слабости Министерства образования последовательно применять этот принцип на практике было невозможно. Право назначения на преподавательские должности стало предметом борьбы между министерством, ректором, Нацистским союзом студентов, профессорами и местными партийными руководителями, все они продолжали заявлять о своем праве осуществлять внутри университета политический контроль. Как и Гитлерюгенд в школах, Нацистский союз студентов и его члены не стеснялись называть и обвинять тех учителей, которые, по их мнению, не придерживались партийной линии. В 1937 году один профессор в Гамбурге жаловался на то, что за предыдущие несколько лет не было проведено ни одного студенческого собрания, «на котором не увольняли бы кого-нибудь из профессоров, презрительно называя их при этом «закостеневшим сообществом», не способным учить молодое поколение в университетах». В 1936 году у студенческого союза появился новый руководитель, Густав Адольф Шеель. Еще будучи студентом, до 1933 года, он провел успешную кампанию, направленную на притеснение и устрашение профессора-пацифиста Эмиля Юлиуса Гумбеля в Гейдельбергском университете. Он укрепил позиции Союза, объединив все студенческие союзы и формально признав их право назначать собственных руководителей и проводить свои мероприятия. Шеель поддерживал отличные отношения с Гессом и таким образом мог противостоять попыткам Министерства образования обуздать его расширяющееся влияние. Члены студенческой организации входили в ученые советы всех институтов, и теперь у них был доступ к конфиденциальной информации о том, кого назначат на университетские должности. Они без колебаний озвучили свои желания и цели. Было понятно, что если студентам не понравится новый ректор, они будут иметь возможность значительно затруднить ему жизнь и не замедлят этой возможностью воспользоваться, с 1937 года Министерство образования было вынуждено предварительно консультироваться со студенческой организацией, что давало Шеелю еще больший авторитет в управлении университетами.

Но, в конце концов, влияние Нацистского союза студентов имело свои пределы. Хоть он и сорвал куш на общегерманских выборах еще до 1933 года, это была сравнительно небольшая организация, в которой накануне избрания Гитлера рейхсканцлером состояло не более 9000 человек. Так как многие из них относились к женскому отделению Союза или учились не в университетах, а в других высших учебных заведениях или в немецкоязычных университетах за пределами рейха, количество студентов мужского пола, учащихся в немецких университетах, в составе организации было менее 5000, то есть меньше пяти процентов всех студентов Германии. Во время захвата власти и после него это количество значительно выросло, этому помогало еще и то, что для процесса объединения людей и организаций в 1933 году были характерны террор и оппортунизм. Кроме того, преимущественно националистская немецкая студенческая организация прониклась воодушевлением духа 1914 года, которому режим дал волю в первый период своего правления. Но и у Нацистского союза студентов в то время была своя конкуренция среди студентов. Весной 1933 года многие студенты вступили в ряды штурмовиков, и, следуя указанию Гитлера, данному в сентябре 1933 года, о том, что политическим воспитанием в студенческой организации должны заниматься СА, штурмовики организовали в университетах свои центры и настаивали на том, чтобы студенты вступали к ним. К примеру, в Гейдельбергском университете более половины студентов стали штурмовиками. В начале 1934 года Министерство внутренних дел ввело обязательные занятия по военной подготовке для студентов мужского пола, проводили эти занятия штурмовики. Вскоре тренировки вместе с СА стали занимать по многу часов. Это серьезно повлияло на их учебу. Администрации университетов стали отмечать резкое падение успеваемости у студентов, так как студенты пропускали целые дни и даже недели занятий или приходили на лекции, измотанные ночными тренировками. Но и это было еще не все. 15 июня 1934 года ректор университета в Киле жаловался в Министерство образования: «Опасность представляет то, что «борьбой против интеллекта» называют борьбу против интеллигенции, которую ведет университетское ведомство СА. Также опасность кроется в том, что девиз «Жесткий солдатский тон» означает, что в первые три семестра студенты приобретают не просто жесткий, а грубый, вульгарный тон».

Некоторые руководители штурмовых отрядов даже говорили студентам, что их основная обязанность — быть штурмовиками: а учеба — это развлечение, которым нужно заниматься в свободное время. Такие заявления вызвали протест у большинства студентов. В июне 1934 года национального студенческого лидера Вольфганга Доната встретили «воем, топотом и свистом», когда он попытался выступить с обращением на митинге в Мюнхенском университете, в то время как некоторые преподаватели, которые осмеливались включить в свои лекции немного критики режима, срывали бурные аплодисменты. В некоторых университетах случались открытые драки между активистами нацистской партии и другими студентами.

То, что эти события совпали с первым большим кризисом режима в июне 1934 года, было не случайно. Казнь руководства СА во время «Ночи длинных ножей» в конце месяца дала возможность провести глубокие реформы по укреплению влияния нацистов в студенческих органах. Управление Нацистским союзом студентов перешло в руки заместителя фюрера Рудольфа Гесса, и он переформировал его руководство, а в конце октября СА были успешно устранены из университетов и вместо тренировок со штурмовиками поставили спортивные занятия, которые не требовали столько времени и сил. Нацистский союз студентов начал стремительно расти, к 1939 году в него входило 51 % всех студентов мужского пола и 71 % — женского пола. К этому времени Союзу удалось преодолеть упорное сопротивление традиционных студенческих братств, в которые в 1933 году входило более половины всех студентов мужского пола. Как и другие консервативные организации, братства отчаянно сопротивлялись Веймарской республике и поддерживали захват власти нацистами; большинство их членов, по-видимому, вступило в партию к лету 1933 года. Но в то же время они были обязаны ввести лидерский принцип вместо коллективного управления, которое у них было раньше, назначить на высшие должности нацистов и лишить всех, у кого есть хоть какие-то еврейские корни, права быть членом, или «стариком», так назывались бывшие члены, чье финансовое влияние позволяло им оказывать решающее влияние на управление братствами. Но нацистским лидерам по-прежнему не нравились традиционные для братств аристократический тон и независимость, и, когда члены одного из самых элитных дуэльных братств в пьяном состоянии стали что-то говорить во время выступления Гитлера по радио, а через несколько дней во время бурного застолья с выпивкой и беспорядками стали громко рассуждать о том, ест ли Гитлер спаржу «ножом и вилкой или своими лапами», руководитель Гитлерюгенда Бальдур фон Ширах развернул против них массовую кампанию в прессе и приказал, чтобы ни один член Гитлерюгенда не вступал в будущем в эту постыдно реакционную организацию. Так как такое решение шло вразрез со взглядами статс-секретаря Имперской канцелярии Ганса Генриха Ламмерса, который сам был выдающимся и влиятельным «стариком», решением этого вопроса занялся лично Гитлер. В двухчасовом монологе перед собравшимися высокопоставленными нацистскими чиновниками фюрер дал понять, что в нацистском государстве братства должны исчезнуть как пережитки ушедшей аристократической эпохи. В мае 1936 года Гитлер и Гесс открыто осудили братства, и запретили членам партии вступать в них. Увидев, к чему все идет, Ламмерс к тому времени уже перестал защищать братства и к концу учебного года они либо разошлись, либо влились в Нацистский союз студентов.

Таким образом, к середине 1930-х годов Нацистский союз студентов смог достичь превосходства, успешно отодвинув в сторону другие представляющие интересы студентов организации. Но сделано это было в контексте быстрого сокращения общего количества студентов. Одним из многих факторов, вызывавших недовольство студентов Веймарской республикой, было существенное переполнение, происходившее в университетах из-за того, что в систему высшего образования вошла большая возрастная группа тех, кто родился до 1914 года. Но при Третьем рейхе количество студентов в университетах сократилось: если в 1931 году оно составляло почти 104 000, то в 1939 году — меньше 41 000. В технических университетах сокращение количества студентов было разве что немного более плавным, с 22 000 в 1931 году до почти 12 000 восемью годами позже. При этом общем сокращении некоторым специальностям повезло меньше остальных. В особенности пострадало юридическое направление. В 1932 году студенты-юристы составляли 19 % от общего количества студентов, в 1939 году — уже только 11 %. Такое же сокращение произошло и в гуманитарных специальностях, на которых в 1932 году училось 19 % студентов, а через семь лет — уже только 11 %. Естественные науки тоже пострадали, хотя и не в столь значительной степени, здесь процент учащихся за тот же период снизился с 12 до 8 %. Это может показаться странным, но у теологических специальностей эти цифры остались на прежнем уровне 8—10 %, а у экономических наук они даже немного выросли, с 6 до 8 %. Но по-настоящему повезло медицине в 1932 году, на связанных с ней специальностях уже училась треть студентов, а к 1939 году — уже почти половина, 49 %. Истинные масштабы этих изменений становятся понятны, если вспомнить, что общее количество студентов в университетах за эти годы сократилось почти вдвое, поэтому можно сказать, что в этой области накануне войны наблюдался настоящий кризис, в особенности там, где дело касалось гуманитарных и юридических специальностей. У этого было несколько причин. И гуманитарные, и юридические науки постоянно подвергались критике со стороны режима, что делало их менее привлекательными для абитуриентов. Также и государственная служба, на которую традиционно шли выпускники юридических учебных заведений, с 1933 года тоже оказалась под градом нападок, ее влияние и престиж стремительно падали, по мере того, как они росли у партии. Преподавание, сфера, в которую шли работать выпускники гуманитарных вузов в середине 1930-х годов, тоже стремительно теряло популярность, как мы уже увидели ранее. Социальный и политический престиж медицинских профессий в эти годы, напротив, возрос, так как режим ставил расовую гигиену в основу всей своей внутренней политики, а устранение из этой профессии врачей-евреев создало множество вакансий, которые могли занять выпускники арийского происхождения.

Уменьшение числа специалистов в гуманитарных областях, которые были самыми популярными среди студентов женского пола, отчасти было вызвано тем, что в те годы режим ввел ограничения на набор девушек в университеты. Гитлер придерживался мнения, что основной целью в образовании девушек было сделать из них хороших матерей. 12 января 1934 года Министерство внутренних дел, управляемое Вильгельмом Фриком, основываясь на законе против переполнения немецких высших учебных заведений и школ, приказало, чтобы пропорция девушек-выпускниц средних школ, которым позволялось продолжить обучение в университете, была не больше 10 процентов от количества выпускников — молодых людей. В этом же году на Пасху вступительные экзамены в университеты сдали примерно 10 000 девушек; в результате учиться в университете позволили только 1500, и к 1936 году количество девушек в университетах сократилось вдвое. В элитные нацистские образовательные учреждения — «Школы Адольфа Гитлера» и Орденские замки — девочки не допускались, исключением было несколько государственных элитных школ и НАПОЛАС. Но в ходе реорганизации немецких средних школ, начавшейся в 1937 году, среднее образование для девочек также было отменено. Девочкам запрещалось изучать латынь, знание которой требовалось для поступления в университет, Министерство образования делало все возможное, чтобы они вместо этого изучали домашнее хозяйство, для чего существовали специальные школы; кроме этой, существовала еще лишь одна возможность для девочек получить среднее образование — в специальных школах с изучением языка, где также было обязательно изучение домашнего хозяйства. С апреля 1938 года все девочки, которые, несмотря на все эти препятствия, все-таки попадали на вступительные экзамены в университет, обязаны были провести «год домашнего хозяйства»; только после этого им выдавался аттестат зрелости и разрешалось учиться в университете, в том случае, если квота еще не была превышена. Количество девушек, получающих высшее образование, упало с 17 000 в 1932—1933 годах до 6000 в 1939-м, сильнее, чем количество молодых людей: за этот же период пропорция девушек в университетах упала с 16 до 11 %. Попытки повернуть этот процесс в обратную сторону, чтобы удовлетворить потребность в квалифицированном женском труде, которая возникла, когда экономика стала в основном направлена на перевооружение, ни к чему не привели, так как они шли вразрез со всеми другими мерами, принимаемыми, чтобы не пускать девушек в университеты с 1933 года.

Закон против переполнения немецких высших учебных заведений и школ, изданный 25 апреля 1933 года, сначала касался только еврейских студентов, но в декабре 1933 года Имперское министерство внутренних дел объявило, что только 15 000 из 40 000 учеников средних школ, которые должны были сдать выпускной экзамен в 1934 году, попадут в немецкие университеты. Безработица все еще была на пугающе высоком уровне, и студентам не имело смысла идти в университет, если не было перспектив работы после его окончания. Но эта мера действовала в течение лишь двух семестров, так как Имперское министерство внутренних дел потеряло контроль над университетами, когда в мае 1934 года было основано Министерство образования, новое министерство сразу же отменило эти ограничения и даже позволило тем, кому отказали в возможности поступить, снова подать заявление, при условии, что они безработные и считаются политически благонадежными. Большее влияние, чем эти меры, пожалуй, имело то часто высказываемое презрение, которое нацистское руководство испытывало к университетам и тем, кто там учился и преподавал. В ноябре 1938 года Гитлер начал яростную атаку на интеллектуалов, к которым он, без сомнения, относил университетских преподавателей и профессоров. Он заявил, что интеллектуалы в корне неблагонадежны, бесполезны, даже опасны, и что они противопоставляют свой неукротимый индивидуализм и нескончаемую придирчивость инстинктивному и беспрекословному единству с массами. «Что касается наших интеллектуальных классов, думаю, что они, к сожалению, необходимы; иначе можно было бы когда-нибудь… я не знаю… истребить их или что-то вроде этого, но, к сожалению, они необходимы». Как долго еще они будет нужны, он не сказал. Любой, кто читал «Майн Камфп», знал о его презрении к интеллектуалам, на которых он возлагал немалую часть вины за несчастье 1918 года. Это неизбежно вызвало разочарование среди преподавателей и отбило у абитуриентов желание идти в университет. До 1933 года в Германии университетская степень обеспечивала престиж в обществе и профессиональный успех. Теперь для многих это было не так. Не было никакого сомнения, что немецкие университеты при Третьем рейхе находились в упадочном состоянии. Количество студентов сокращалось, ведущих ученых увольняли, а те, кем их заменяли, были несравнимо ниже уровнем. Рабочие места пустовали.

Упадок начался еще до того, как Гитлер пришел к власти, из-за массовой безработицы молодые люди и особенно девушки не хотели поступать в университеты, когда перспективы получить по окончании работу были минимальны. Кроме этого, очень маленькая возрастная группа тех, кто родился в годы Первой мировой войны, когда рождаемость упала вдвое по сравнению с довоенным уровнем, в 1934 году стала достигать возраста, когда можно поступать в университет. Вместо того чтобы бороться с последствиями такого демографического спада, режим принялся еще более усугублять их. Наконец, благодаря значительному расширению профессиональной армии с введением в 1935 году воинской повинности в офицерском корпусе, появилось очень большое количество престижных и хорошо оплачиваемых должностей, таким образом, в 1933 году в армию шли только 2 % выпускников средних школ, в 1935 году — уже не менее 20 %, а в 1937 году — 28 %. Теперь выпускники школ, прежде чем продолжить учебу, должны были два года или даже больше посвятить военной службе. В свои двадцать с лишним лет многие молодые люди без восторга относились к тому, что придется провести еще несколько лет не имея работы. Было подсчитано, что запрет на обучение евреев в университете привел к сокращению количества студентов еще на 3–4 %, притом что, как мы уже видели, свое влияние на снижение этих показателей оказали и нацистские меры, направленные против обучения в университетах девушек.

Менее привлекательной учебу в вузе делало еще и решение Нацистского союза студентов о том, что все выпускники средних школ, чтобы им разрешили учиться в университете, должны отработать трудовую повинность на благо рейха. Начиная с Пасхи 1934 года для всех успешных абитуриентов было обязательно пройти шестимесячную трудовую повинность, а студенты первого и второго курсов обязаны были провести десятинедельный срок в трудовом лагере. Целью этих мер была выработка у студентов определенного характера, что было так же важно и в школах; как Бернгард Руст говорил берлинским студентам в июне 1933 года: «Тот, кто плохо себя показал в трудовом лагере, лишается права строить будущее Германии в качестве выпускника университета». Студенты были первыми в Третьем рейхе, кого подвергли таким мерам. Они были направлены не только на то, чтобы позволить студентам реализовать на практике свою приверженность к строительству новой Германии, они также должны были помочь преодолеть классовый снобизм и интеллектуальное высокомерие образованных людей; для того чтобы этого добиться, организаторы трудовой повинности сделали так, чтобы в любом лагере студенты не составляли более 20 % людей, работающих в нем.

Но как ни странно, эта политика не достигла своей цели — помочь построить новое бесклассовое расовое сообщество. Подавляющее большинство студентов, работавших в лагерях, как значилось в докладе студенческой организации в ноябре 1933 года, терпеть не могли того, как «вопящие сержанты» старой армии, «постоянно что-то из себя строящие», которые управляли лагерями, выплескивали свое общественное негодование на молодых подопечных. Строгая военная дисциплина, словесные оскорбления и травля были способами, которые руководство лагерей чаще всего использовало, чтобы унизить студентов. Позднее один из таких студентов вспоминал про этих людей: «Им становилось скучно, они каждый вечер напивались, а затем издевались над нами… Нас выдергивали из постели через три-четыре часа после отбоя, заставляли строиться снаружи в ночном белье, затем бегать вокруг жилого корпуса, затем опять загоняли внутрь, заставляли ползать под кроватями, взбираться на шкафы и петь песни, которые, по-видимому, соответствовали нашим действиям».

Многочасовой физический труд, которому они не были обучены, строительство дорог, осушение болот и при этом скудный рацион сильно выматывали многих из студентов, которые по большей части были представителями среднего класса. Помимо прочего над ними постоянно смеялись, подшучивали и оскорбляли большинство других людей, работавших в лагере, которые в основном были крестьянами или рабочими и больше привыкли к тяжелому ручному труду без соответствующей квалификации. Для студентов это был мир, перевернутый с ног на голову, таким образом, в них развивалась не солидарность с другими социальными классами, а ненависть, вражда и обида на них.

Но для студентов подобные работы не заканчивались трудовой повинностью перед учебой. Как только они поступали в университет, их все более настойчиво призывали работать по несколько недель в год на фабрике или на ферме без оплаты. Эта мера не пользовалась популярностью среди студентов, и совсем небольшая часть из них откликнулась на этот призыв, в 1936 году она составила только 5 %. В 1939 году Гиммлер также приказал направить 25 000 студентов на сбор урожая, потому что напряженная международная обстановка в то время не позволяла нанять поляков, которые обычно выполняли эту функцию. Эта мера вызвала повсеместное беспокойство, а в некоторых университетах и открытые протесты. Для решения этой проблемы было привлечено гестапо, и нескольких студентов арестовали. Так или иначе, собирать урожай поехали только 12 000 студентов, остальные нашли способы этого избежать. Другие попытки привнести в университеты дух трудовых лагерей также не увенчались успехом. Нацистские студенческие сообщества хотели организовать вместо индивидуального жилья, которое было у студентов до 1933 года, «товарищеские дома», в которых студенты жили бы совместно. По сути, это было предложением о поглощении, сделанным дуэльным и другим студенческим братствам, чьи помещения должны были использоваться в качестве «товарищеских домов». Братства использовали свое влияние на министерства, в которых многие госслужащие когда-то сами входили в братства, чтобы воспрепятствовать этой инициативе, против этого предложения выступил также Нацистский студенческий союз. И, наконец, в это дело вмешался сам Гитлер, объявив в ноябре 1934 года, что создание «товарищеских домов» будет потворствовать гомосексуализму. После отмены братств в 1936 году к этой идее опять вернулись, на этот раз она исходила от Нацистского союза студентов, и к 1939 году существовало уже не менее 232 товарищеских домов, которые стали для студентов более привлекательны, когда в них отменили подъем в 6.15 для выполнения активных физических упражнений. В то же время не было отменено столь же непопулярное требование посвящать по три вечера в неделю занятиям по политическому воспитанию. Многих студентов так или иначе заставляли селиться в «товарищеские дома», и они рассматривали их как общественные организации. После нескольких лет постоянного и интеллектуально плоского политического воспитания в школе и Гитлерюгенде последнее, чего они хотели, попав в университет, — это проходить его снова. Например, те, кто отвечал за «товарищеские дома» в Гамбурге в 1937 году, жаловались на «усталость от всех видов политического воспитания», а один сообразительный студент нацистских убеждений в Марбурге в 1939 году заявил, что разочарован тем, «что в товарищеских домах Национал-социалистического союза немецких студентов обычно продолжает культивироваться лишь образ жизни старых студенческих братств». В Вюрцбурге в 1938 году один нацистский студенческий лидер сделал вывод, что «в университете осталось очень мало по-настоящему политически фанатичных людей. Они либо ожесточены, либо пресыщены».

Национал-социалистический союз студентов не удовлетворился попытками изменить студенческую жизнь организацией обязательных трудовых лагерей, трудовой повинности и «товарищеских домов». Он также старался повлиять и на то, чему в университетах учили. В 1936 году он дал понять, «что мы… вмешаемся туда, где национал-социалистические взгляды на мир не вошли в основу и не стали отправной точкой научных и академических исследований, а преподаватель по своей инициативе не включает эти идеологические основы в свои материал».

Нацистские партийные руководители не переставали повторять эту мысль, по-разному подчеркивая ее — резко и открыто, в выступлениях таких словесных головорезов, как Ганс Франк, или с видимой сдержанностью и мягкостью в обращениях нерешительного Бернгарда Руста. Было ясно, что университеты должны были преследовать те же цели, что и школы, и ставить нацистскую идеологию в основу обучения и исследований. В некоторых университетах появились новые должности и предметы: расовая наука и расовая гигиена, военная история и предыстория, а в период с 1933 по 1945 год в половине немецких университетов стали преподавать немецкий фольклор. Большинство из этих нововведений были результатом инициативы ректоров, а не Министерства образования. В 1939 году институты расовой науки существовали в 12 из 22 немецких университетов (на территории, принадлежавшей Германии в 1937 году). Новые отделы требовали больших финансовых вливаний и привлечения внимания к предметам, которые не были в достаточной степени представлены в немецких университетах на высшем уровне до 1933 года.

Во многих университетах эти новые области изучения поддерживались специальными курсами лекций по этим предметам и по политическим идеям национал-социализма, во многих университетах студенты обязательно должны были пройти эти курсы, прежде чем сдавать экзамены. В Гейдельберге ведущий нацистский профессор Эрнст Крик, ставший в 1937 году ректором, читал лекции по национал-социалистическому мировоззрению. Подобные лекции проводились и в других университетах. Однако после первой вспышки энтузиазма большинство специальных курсов лекций по нацистской идеологии были исключены из учебного плана. А к середине 1930-х годов уже менее пяти процентов лекций в немецких университетах были чисто нацистскими по названию и по содержанию. Подавляющее большинство профессоров и лекторов, которые не попали под чистку в 1933 году, продолжали вести свои занятия как обычно, делая лишь небольшие уступки нацистской идеологии, на что постоянно жаловались студенты, придерживающиеся нацистских убеждений. Эти жалобы регулярно озвучивали партийные чиновники на различных мероприятиях, так, недовольное высказывание, сделанное в 1936 году Вальтером Гроссом, главой отдела расовой политики нацистской партии, по поводу «попыток, часто приводящих в смущение, известных ученых играть с национал-социализмом», было далеко не единственным в своем роде. После 1945 года многие бывшие студенты того периода вспоминали, что их учителя в большинстве своем были профессорами старой школы, лишь внешне принимавшими нацистскую идеологию. Нацистский союз студентов попытался сам изменить ситуацию и ввести альтернативу существующей учебной программе, создав группы изучения определенных предметов, которыми руководили сами студенты, эти группы должны были обеспечивать глубоко нацистское образование, идущее параллельно с обычными лекциями и занятиями. Но они не стали популярными среди студентов, во многом потому, что они не могли позволить себе пропускать обычные занятия, а значит, должны были бы работать в два раза больше. Эта инициатива вызвала сопротивление со стороны учителей и не была реализована, потому что самим студентам не хватало необходимых знаний в этих областях, и им нужна была помощь преподавателей. На многих обычных занятиях все еще было возможно относительно свободное обсуждение, а преподаватели могли без больших усилий избежать нацистской идеологии, когда имели дело с чисто техническими предметами, даже на занятиях по философии беседы про Аристотеля и Платона позволяли обсуждать основные вопросы морали и существования, не используя понятий и идеологии национал-социализма.

Цель нацистов реформировать университеты под свои идеологические цели была реализована не полностью. В большинстве случаев изменения были небольшими и поверхностными. Изучение докторских диссертаций, написанных в нацистскую эпоху, показало, что только 15 % из них были нацистскими по своему языку и используемым подходам. Профессора, которые традиционно были снобами и сторонниками элиты, открыто презирали «мародеров», которых режим привел в университеты, хотя большинство из этих мародеров были так поглощены управлением университетом, что у них не было времени на то, чтобы продвигать свои идеи среди студентов. С другой стороны, из-за антиинтеллектуализма нацистского движения многие высокопоставленные партийные деятели, стоящие ниже Гитлера, иронично относились ко всем этим идеям и считали их слишком невразумительными, чтобы они имели какое-то значение для политики. Ни у Альфреда Розенберга, ни у Бернгарда Руста, двух самых высоких руководителей в сфере образования и идеологии, не было достаточной политической сноровки и решимости, чтобы обойти хитрых профессоров, которые оттачивали свое умение плести интриги и притворяться в течение десятилетий внутриуниверситетской борьбы. Консервативные профессора могли приветствовать создание новых подразделений, посвященных главной из навязчивых идей нацистов, потому что она давала возможность избавиться от некоторых не пользующихся популярностью коллег, отправив их в эти подразделения, как это было, например, со сварливым ультраправым историком Мартином Шпаном, которого в 1934 году поставили руководить Институтом пространственной политики в Кёльнском университете. Так одним выстрелом были убиты сразу два зайца — Шпана отправили с кафедры истории, где он был очень непопулярен, туда, где он уже не контактировал с бывшими коллегами, и заодно этим была продемонстрирована преданность университета геополитическим идеям нового режима.

Однако в целом нацистская идеология была сама по себе слишком ограниченна, слишком груба, слишком противоречива, и в конце концов, слишком иррациональна, чтобы оказать серьезное воздействие на обучение и исследования на том сложном уровне, на котором это делалось в университетах. Попытки загнать преподавателей в Национал-социалистический союз преподавателей вузов в декабре 1934 года, что было очень поздно, по сравнению со временем создания подобных организаций в других профессиональных сферах, провалились, во многом из-за того, что у него был очень неумелый руководитель Вальтер «Буби» Шульце, добившийся расположения Гитлера тем, что вправил ему плечо, которое он вывихнул во время неудавшегося путча 1923 года. Своими плохо замаскированными интригами Шульце везде нажил себе врагов. У министерства образования он вызывал раздражение. Профессора считали, что его организация старается оказать на их профессию слишком сильное, неоправданное влияние. Вышестоящая организация — высшая образовательная комиссия нацистской партии, основанная в июле 1934 года — справлялась со своими задачами не лучше, так как ею руководили люди, никак не связанные с академическим сообществом. Не могло быть о речи о том, чтобы отправлять немецких профессоров на курсы идеологического воспитания или в трудовые лагеря, как их коллег — школьных учителей. Они надежно сидели на своих местах в знакомой им среде и потому имели слабое представление об антиинтеллектуализме нацистов. Изначальный энтузиазм преподавателей-националистов, таких как Мартин Хайдеггер, по отношению к нацистской культурной революции вскоре угас, так как стало ясно, что обновление немецкой науки как самоцель совершенно не интересует новый режим. К 1939 году даже убежденные и решительно настроенные преподаватели-нацисты, такие как Эрнст Крик, спрашивали: «Это профессор изменился? Нет! Его, или по крайней мере его исследования, снова покинул дух 1933 года, даже если во всем остальном он по-прежнему благожелателен».

Конечно, такое широкое обобщение нужно уточнить: в некоторых университетах нацизм вторгся в профессорскую среду сильнее, чем в других. Например, Йена, Киль и Кёнигсберг считались сравнительно сильными центрами нацистского обучения и исследований, в то время как университеты в католических районах оказались не так сильно затронуты этим влиянием; Боннский университет на самом деле превратился в нечто вроде свалки для неудобных профессоров, которых в обязательном порядке переводили сюда из других вузов, а среди студентов здесь преобладали католические и консервативные объединения, до того как в середине 1930-х годов нацисты их распустили. В Бонне фанатичные нацисты занимали меньшую часть должностей — около 5 %, 10 % занимали преданные сторонники партии, а остальное те, кто либо симпатизировал партии на поверхностном уровне, либо относился к ней с безразличием, либо преподавателями, враждебно относящимися к режиму; то, что почти четверть профессоров в Бонне выступали против нацизма, было необычно, а вот в том, что при назначении на факультетские должности преобладали научные критерии, даже после 1933 года ничего необычного не было, это также касалось и других немецких университетов. Изучив этот вопрос в 1938 году, служба безопасности СС пришла к весьма мрачным выводам. «Почти во всех университетах, — говорили они, — есть жалобы на пассивное отношение преподавателей, которые отвергают любую политическую или идеологическую работу, разбивающую узкие рамки их специализации».

Сложности, которые возникли перед нацистами при их попытках превратить традиционные теоретические предметы в выражение их политической идеологии, наиболее четко прослеживаются в области физики. Предпринимались старательные попытки идеологизировать эту дисциплину, руководил ими физик Филипп Ленард, корифей немецкой науки, ушедший со своей кафедры в Гейдельберге в 1931 году. Он родился в 1862 году в семье виноторговца, учился вместе с Генрихом Герцем, первооткрывателем радиоволн, и удостоился Нобелевской премии за свои новаторские эксперименты с катодовыми лучами в 1905 году. Несмотря на свою Нобелевскую премию, Леонард был полон злости и негодования на то, что его обошел его собственный ученик Вильгельм Рентген, открывший рентгеновские лучи, и обвинял британского физика Дж. Дж. Томсона, определившего природу катодовых лучей, в том, что он украл его работу по этой теме. Харизматичный и популярный лектор, получивший благодаря своим работам широкую известность в Германии, Ленард подчеркивал важность тщательного и точного эксперимента, а на теорию у него не было времени. Его ненависть к Томсону переросла в общую неприязнь к британцам, а немецкий национализм, который зародился в нем там, где он родился, в Братиславе, в многонациональной Габсбургской монархии, в 1914 году перерос в шовинизм, а в конце Первой мировой войны — в антисемитизм. Все это заставило его действовать с нескрываемой яростью, когда в мае 1919 года была эмпирически подтверждена общая теория относительности, принесшая Альберту Эйнштейну мировую славу.

Пацифист, еврей, теоретик и сторонник Веймарской республики, Эйнштейн олицетворял все, что Ленард больше всего ненавидел. Более того, ученые, подтвердившие его теорию, были британцами. Во время последующих дебатов о теории относительности он встал во главе всех ученых, отвергающих теорию Эйнштейна как «еврейское мошенничество» и пытающихся настроить против нее ученых-физиков. Он попал в руки к нацистам, когда его отказ присоединиться к официальному трауру по убитому министру иностранных дел Ратенау, к убийству которого он сам незадолго до этого призвал, спровоцировал демонстрации профсоюзов против него в 1922 году, во время которых его пришлось взять под охрану полиции. Университет запретил ему возвращаться к работе, но потом Ленарда восстановили под давлением студентов правых взглядов, в чьей среде он теперь вращался. В 1924 году он открыто одобрил «пивной путч», устроенный Гитлером в прошлом году, и хотя формально он не вступал в нацистскую партию до 1937 года, фактически он уже являлся последователем режима и активно участвовал в работе таких групп, как Союз борьбы за немецкую культуру Розенберга. Он встретил приход Третьего рейха с неукротимым энтузиазмом, радовался, когда из университетов прогнали профессоров-евреев, и опубликовал в 1936—1937 годах четырехтомный учебник «Немецкая физика», который, как он, судя по всему, надеялся, должен был положить основание новой, основывающейся на расах «арийской физике», которая устранила бы из немецкой физики еврейское учение об относительности.

Однако возглавить борьбу за арийскую физику Ленарду не дал его уже сравнительно немолодой возраст. Эта роль выпала его другу и близкому коллеге Йоханнесу Штарку, другому одаренному, но весьма склочному экспериментатору, в число открытий которого вошло расщепление спектральных линий в электрическом поле, это явление получило название «эффект Штарка». Как и Ленард, он был немецким националистом и оппонировал Эйнштейну в 1914—1918 годах, не в последнюю очередь из-за его пацифизма и интернационализма. Его растущая враждебность по отношению к современной физике и, в особенности, к тому превосходству теоретической физики, к которому привели открытия Эйнштейна, мешала его карьерному росту в 1920-х годах; он не мог найти работу и винил в своих неприятностях Веймарскую республику, поэтому он установил тесные связи с ведущими нацистскими идеологами, такими как Ганс Шемм и Альфред Розенберг. В результате 1 мая 1933 года министр внутренних дел Вильгельм Фрик назначил Штарка президентом Имперского института физики и техники, а год спустя он получил должность президента Общества поддержки немецкой науки (позднее — Немецкого исследовательского сообщества), где он отвечал за распределение больших денежных средств, выделяемых государством на исследования. Используя свою власть, Штарк начал последовательную кампанию, направленную на то, чтобы назначить на академические должности сторонников арийской физики и реорганизовать финансирование и управление исследованиями в этой области так, чтобы сократить поддержку ученых, разрабатывающих новые идеи, такие как относительность и квантовая механика.

Но Штарку слишком хорошо удавалось наживать на свою голову врагов. К тому времени он уже успел вызвать враждебное отношение к себе высокопоставленных госслужащих в Министерстве образования, СС (чьи собственные расовые и генеалогические исследования он резко отвергал, считая их ненаучными) и партийного гаулейтера Баварии Адольфа Вагнера. Внутри «Немецких физиков» тоже существовало разделение, Ленард был поборником чистого исследования, а Штарк ратовал за применение физики в технике. Но, по сути, если из арийской физики убрать политическую полемику и обличение еврейской расы, то от нее не будет никакого толка с ее путаными и противоречивыми идеями. Квантовая механика и относительность были слишком полезны, чтобы их игнорировать, и другие физики спорили с Ленардом и Штарком, говоря, что эти теории воплощают ключевые нордические понятия и ведут к отторжению еврейского материализма. Таким образом, большинство физиков не приняло идей Ленарда и Штарка, и арийская физика развивалась очень медленно. К 1939 году их сторонники работали только на шести из восьмидесяти одной кафедры физики в Германии, и то это были их собственные студенты. Но некоторое влияние они все-таки оказывали. К их успехам можно отнести кампанию, которую они развернули против Вернера Гейзенберга, получившего Нобелевскую премию за свои открытия в квантовой механике. Рожденный в 1901 году, Гейзенберг учился вместе с такими светилами современной физики, как Нильс Бор и Макс Борн, а в 1927 году он стал профессором теоретической физики в Лейпцигском университете. Консервативный националист, хоть и политически пассивный, Гейзенберг, как и многие его коллеги, ясно чувствовал, что ущерб, который нанесло немецкой науке увольнение исследователей-евреев, можно компенсировать только если в Германии останутся такие ученые, как он.

Но арийские физики считали иначе. Они начали решительную кампанию против его назначения на престижную кафедру теоретической физики в Мюнхене в 1937 году. Открытые обвинения Штарком Гейзенберга в нацистской прессе как последователя ненавистного Эйнштейна были весьма спорными, на самом деле Эйнштейн отвергал квантовую механику. Однако эти нападки определенно представляли собой угрозу для общепринятой физики. Гейзенберг составил письменный протест, который подписали семьдесят пять ведущих физиков, это была практически беспрецедентная общественная реакция в условиях Третьего рейха. Физики выступали в защиту принципа, что в экспериментах нельзя достичь никакого прогресса без теоретического объяснения законов природы. Действия арийских физиков, заявили они, вредят науке и отталкивают от нее студентов. В Германии было уже слишком мало молодых физиков. После этого открытые атаки прекратились, но арийские физики тайно заручились поддержкой службы безопасности СС под руководством Рейнгарда Гейдриха и Мюнхенского отделения Национал-социалистического союза немецких преподавателей университетов, чтобы помешать назначению Гейзенберга. Чтобы этому противостоять, Гейзенберг воспользовался тем, что его семья была знакома с семьей Генриха Гиммлера, отец которого был школьным учителем в Мюнхене в то же время, что и его отец. Он попросил свою мать встретиться с матерью Гиммлера, и в результате руководитель СС в 1938 году восстановил его доброе имя. Но в конечном счете победили все-таки Штарк и его сторонники. Должность в Мюнхенском университете все-таки была занята не Гейзенбергом, а Вильгельмом Мюллером, который был даже не физиком, а специалистом по аэродинамике, чьей главной рекомендацией была публикация небольшой книжки под названием «Евреи и наука» в 1936 году, в которой он критиковал относительность как еврейское мошенничество. После этого в Мюнхенском университете вообще прекратилось изучение теоретической физики, такой результат был вполне характерен для арийских физиков, у которых это было величайшим достижением.

Физика была единственной традиционной научной дисциплиной, которую так потрясли попытки некоторых самых выдающихся научных деятелей превратить ее в чисто нацистскую форму знания, исключение составляла разве что биология. Была предпринята довольно незначительная попытка создать «немецкую математику», где основное место занимала не алгебра, а геометрия, потому что она была более тесно связана с идеальными человеческими формами, о которых говорит нацистское расовое учение, но никакого развития она не получила, потому что большинство математиков не обратило на нее внимания, посчитав ее невразумительной и бесполезной. Подобным образом попытка создать «немецкую химию», которая, как и другие подобные дисциплины, появилась по инициативе самих ученых, а не режима или нацистских руководителей, была слишком размыта и расплывчата, чтобы принести какой-то реальный результат. Имея не такую сильную антисемитскую направленность, как арийская физика, она критиковала «западный» рационализм и основывала свои теории на восстановлении органических представлений о природе, которых придерживались немецкие романтики; но результаты здесь были еще менее впечатляющими, не в последнюю очередь потому, что арийские химики не могли похвастаться кем-то, равным по уровню Ленарду или Штарку, в своих рядах. Все эти попытки идеалогизировать науку объединяло очень характерное для национал-социализма подозрительное отношение к абстракции и формализму, которые так же ярко проявились в официальном осуждении «дегенеративного искусства». Но «дегенеративную науку», очевидно, было еще сложнее четко определить и связать с либеральными и левыми тенденциями в культурной политике. В конечном итоге наука не перестала существовать, но понесла потери. При Третьем рейхе, с 1933 по 1939 год, в немецких университетах наблюдалось резкое падение качества обучения и исследований. Причина этого состояла не только в том, что многие выдающиеся еврейские ученые вынуждены были эмигрировать, но еще в том, что немецкие ученые постепенно лишились возможности посещать научные конференции, общаться с профессорами из других стран, обмениваться результатами исследований и других способов поддерживать контакт с международным научным сообществом, что

всегда играло весьма значительную роль в том, чтобы двигать вперед новые разработки. После 1933 года резко сократилось количество ученых из стран с высоким уровнем науки и исследований, приезжающих в Германию. Уже в 1936 году Гейзенберг жаловался своему датскому коллеге Нильсу Бору на то, что становится все более изолирован. Иностранные ученые и организации стали меньше контактировать с немецкими коллегами в знак протеста против увольнения ученых-евреев, путешествия за границу были резко ограниченны или стали служить политическим целям, подписка библиотек на иностранные журналы отменялась, если в них, как, например, в британском издании Nature, содержался хоть маленький намек на критику Третьего рейха.

Но, несмотря на эти нововведения, научные разработки в нацистской Германии не угасли и не прекратились. Хоть уровень университетов и падал, но университеты никогда не были единственными учреждениями, проводвшими научные исследования. Начиная с девятнадцатого века большие современные компании, специализирующиеся на электрической, машиностроительной и химической промышленности, сильно зависели от своих собственных отделов по исследованиям и разработкам, где работали высококвалифицированные и высокооплачиваемые ученые. Стараясь удержать лидирующие позиции на мировом рынке, они надеялись именно на эти технологические инновации. Но, наверно, еще большее значение имело то, что государство само активно вкладывалось в научно-исследовательские институты не только внутри университетов, но и, что еще более важно, за их пределами, посредством разнообразных организаций, в первую очередь Немецкого исследовательского сообщества и Общества кайзера Вильгельма. Неудивительно, что Третий рейх направлял очень большие средства на развитие военных и околовоенных технологий — от разработки нового оружия до синтетического горючего. Медицина и биология получали большое финансирование на разработки в таких областях, как улучшение урожайности, химические удобрения и синтетические волокна. По мере того как стала назревать острая необходимость в перевооружении и подготовке к войне, те части научного сообщества, которые могли этому поспособствовать, стали получать все больше средств. Именно благодаря такой политике Гейзенсберг и его коллеги смогли не только отстоять свое убеждение, что теоретическая физика необходима для разработки сложных военных технологий, но и добиться того, что в 1936 году Йоханнес Штарк был удален из руководства Немецким исследовательским сообществом, потому что его закостенелая враждебность к теоретической физике препятствовала финансированию исследований, необходимых для войны.

Государство значительно увеличило финансирование немецкого исследовательского сообщества и Общества кайзера Вильгельма, поставив условие, что гранты будут выданы в том случае, если претенденты продемонстрируют то, что их работа имеет отношение к подготовке Германии к войне. Другие правительства в других государствах и в другие времена, конечно, тоже поддерживали исследования, которые считали полезными для государства, и надо сказать, такая тенденция редко радовала представителей гуманитарных наук. Но делали они это с большим размахом, интенсивностью и целеустремленностью, чем что-либо другое. Научное сообщество в Германии было необычайно сильно, учитывая общее население страны, в 1933 году оно, наверно, было самым сильным в мире. При Третьем рейхе, в особенности в финансируемых государством исследовательских институтах и отделах по исследованиям и разработкам в компаниях, оно продолжало создавать научные и технические инновации. Сюда относится открытие ядерного деления Отто Ганом и Лизой Мейтнер в 1938 году, создание важных лекарственных средств, таких как метадон и димедрол, нервно-паралитического газа зарина, технологические разработки, такие как реактивный двигатель, электронные микроскопы и электронный компьютер, и крупные изобретения, такие как экструзия холодной стали, инфракрасная аэрофотосъемка, выключатель электропитания, магнитофон, рентгеновская трубка, цветная фотография, дизельный двигатель и межконтинентальные баллистические ракеты. Было даже сделано заявление, что первый телевизионный сигнал, достаточно сильный, чтобы выйти за пределы Земли, передавал речь Гитлера на открытии Олимпийских игр 1936 года. Таким образом, режим, который отдавал приоритет военной подготовке в школах и университетах в ущерб другим дисциплинам, также широко поддерживал все самые современные, самые продвинутые научные и технические исследования, если была видна пусть даже малейшая возможность использовать их на войне, которую режим в ближайшем будущем собирался развязать в Европе.

Традиционный подход к теоретическим предметам в немецких университетах сохранился во многом благодаря тому, что они были слишком сложны и запутанны, чтобы их можно было приспособить к грубым категориям нацистской идеологии. Например, что касается истории, в первые годы режима признанные профессора упорно сопротивлялись попыткам нацистов ввести новый, расовый подход к прошлому, подход «крови и почвы». Идеологи, такие как Альфред Розенберг, требовали, чтобы в университетах и школах история стала формой политической пропаганды и идеологического воспитания и чтобы были забыты традиционные идеи объективности, основанной на научном исследовании. Немецкие историки с середины девятнадцатого века привыкли стараться видеть прошлое как оно есть и считать государство главной движущей силой в истории. Теперь им говорили, что Карл Великий был немцем, хотя многие историки считали, что немцев тогда вообще еще не существовало, или ученых просили засвидетельствовать, что раса является основой исторических изменений и развития. Некоторые с готовностью стали развивать идею о том, что Карл Великий был немцем. А что касается специалиста по восточной Европе Алберта Бракмана, он даже предпринял попытку свести к минимуму влияние на Карла Великого христианской веры. Но традиционалисты, такие как Герман Онкен, настаивали на том, что история — это в первую очередь поиск правды, независимо от идеологического подтекста. Другой историк, Йоханнес Галлер, публично поддержавший нацистов на выборах в июле 1932 года и в ноябре 1934 года, заявил, что историки, принимающие «мифологический взгляд на прошлое», совершают харакири: «Так как, — заявил он, — там, где говорит миф, истории уже нечего сказать». Поэтому многие историки в университетах противились попыткам режима устроить революцию в их предмете, основав новые организации, такие как Имперский институт истории новой Германии, руководил которым Вальтер Франк. Новое учреждение не добилось успеха. В целом им не удалось провести никаких новых исследований, не считая тех, которые проводил отдел, занимающийся еврейским вопросом, руководил которым Карл Александр фон Мюллер, чье сотрудничество с Гитлером началось еще в конце Первой мировой войны в Мюнхене.

В 1935 году Мюллер стал редактором главного издания по исторической тематике — «Хисторише цайтшрифт» («Исторический журнал», Historische Zeitschrift), сместив с этой должности Фридриха Мейнеке. Но кроме нескольких небольших статей и докладов по «еврейскому вопросу», истории немцев за границей и одной или двум другим темам, журнал, как и раньше, продолжал публиковать специализированные статьи по теоретическим вопросам, основанные на подробном изучении архивов. В исторических организациях и исследовательских институтах был введен лидерский принцип, но на самом деле это мало что изменило; в этой профессии уже существовала строгая иерархия, огромная власть была сосредоточена в руках старших профессоров. Национальная организация историков сначала включила в свой исполнительный комитет нескольких выдающихся нацистов, а затем, в 1936 году, она сама оказалась под контролем Министерства образования. В результате делегатов от Германии на международные исторические конференции стали отбирать по политическим соображениям, а на ежегодном конгрессе организации стали преобладать нацистские историки из имперского института Вальтера Франка. Это привело в основном к тому, что университетские историки уже просто не видели смысла в том, чтобы посещать его, апатия большинства из них достигла такого уровня, что конгресс 1937 года оказался последним. Как в следующем году отмечала служба безопасности СС, историки чаще всего довольствовались тем, что «составляли научные энциклопедии и вносили свой вклад в освещение отдельных исторических эпох. Не наблюдалось никаких особых признаков того, что нацистские идеи и методы как-то развивались. По-видимому, профессия историка осталась в стороне от влияния нацистского режима, и ей удалось сохранить наследие великих немецких историков прошлого от атак современного антиинтеллектуализма.

Но когда историки, в особенности старшего поколения, говорили, что история — это не политический предмет, они имели в виду то же, что и многие консерваторы при Веймарской республике, что ее не следует привязывать к политике нацистов, а не то, что она лишена политического содержания. С их точки зрения, патриотизм не политичен, вера в историческую правильность и неизбежность объединения Германии Бисмарком в 1871 году была не политична, утверждение, что Германия не виновата в развязывании войны в 1914 году, не политично. Научный, объективный подход к прошлому чудесным образом совпадал с националистскими предрассудками и предубеждениями образованной немецкой буржуазии того времени. Например, для всех было аксиомой, что миграция германцев на восток в Средние века принесла цивилизацию славянам. Таким образом, получалось, что право немцев завоевать славянские нации, такие как Польша и Чехословакия, было обосновано историческими фактами, исторической миссией Германии по развитию цивилизации в этой части Европы. Никто даже не задумывался, что они, возможно, читают историю задом наперед. Таким образом, хотя ни один из докторов истории не был членом нацистской партии до 1933 года, практически никто из них не оставил свою должность из политических соображений, когда нацисты стали контролировать университеты, потому что практически никто не видел в этом необходимости.

Не все историки поддерживали традиционную концепцию объективности Леопольда фон Ранке, в особенности молодое поколение. Один из них, Ганс Ролфелс, открыто отверг «предвзятое заблуждение об объективности без определенной точки зрения», как он его назвал, и поддержал сознательное «соединение науки с жизнью». Но даже молодые ученые, отвергавшие понятие объективности, все равно настаивали на том, что необходимо сохранить научные стандарты исследования и не допустить открытого превращения истории в пропаганду. Таким образом, бескомпромиссные идеологи, такие как Розенберг и Гиммлер, встретили резкое сопротивление, когда попытались навязать историкам расовую интерпретацию истории, «кровь и почву», языческие антихристианские взгляды и другие подобные идеи. Сам Гитлер вместо этого предпочитал восхвалять немецкую военную отвагу и великих национальных героев прошлых лет. Такая точка зрения была гораздо более близка профессорам. Несмотря на то что были некоторые молодые ученые, проводившие популистские исследования истории простых людей, служащие нацистской или квази-нацистской идеологии, ключевую роль в Германии, как и во многих других европейских странах, тогда играла все же дипломатическая и военная история, и основным занятием историка тогда часто считалось написание биографий великих людей.

В этом отношении довольно типичным примером историка того времени был фрейбургский профессор Герхард Риттер, ставший в 1930-е годы одним из самых выдающихся представителей профессии. Он родился в 1888 году в образованной семье представителей среднего класса, в его жизни оставило неизгладимый след участие в битве на Сомме в 1916 году. В этих обстоятельствах к его патриотизму добавилась большая доза здравого реализма, и хотя он постоянно призывал к пересмотру Версальского договора и отрицал вину Германии в развязывании войны в 1914 году, он также постоянно предостерегал от безответственного разжигания войны и пустого патриотического разглагольствования. Может показаться странным, но Риттер никогда не был связан с антисемитизмом и не доверял популизму нацистов, полагая, что политикой должна заниматься элита, а не безответственные и необразованные массы. После того как Гитлер пришел к власти, позиция Риттера была непостоянна, он то отчасти поддерживал власть, то частично сопротивлялся ей. Воинственный и храбрый, он не мешкая встал на сторону своих еврейских учеников и коллег, которых режим преследовал или прогонял из учебных заведений. С другой стороны, во многих вопросах он решительно поддержал внутреннюю и внешнюю политику Гитлера, в то же время постоянно надеясь, что реформы пойдут менее радикальным путем. Как он писал в 1936 году в биографии Фридриха Великого, немцы хорошо научились «жертвовать политической свободой» ради «привилегии принадлежать ведущему национальному государству». В частных беседах он критически отзывался о многих аспектах нацистского режима, но его книги и статьи в широком плане выполняли свою образовательную функцию, подчеркивая обычные для историка темы немецкой государственности и жизни великих немцев, даже если нацистское руководство не вполне разделяло некоторые точки зрения, которые в них принимались.

Подобным образом и в других дисциплинах было не так сложно соответствовать основным требованиям режима, сохранив при этом по крайней мере некоторую научную автономию. Например, в Гейдельбергском университете факультет общественных и экономических наук сосредоточил свои исследования на демографии, сельскохозяйственной экономике и области с расплывчатым названием «пространственные исследования», где на самом деле накапливались знания, касающиеся планируемого расширения рейха для обеспечения «жизненного пространства». Социологи закладывали свои убеждения в тщательную эмпирическую работу и с равнодушием относились к неистовым нацистским идеологам, которые хотели использовать свой собственный фанатизм для карьерного роста. В других университетах можно было наблюдать то же самое. В обучении и исследованиях, касающихся немецкого языка и литературы, профессора и преподаватели в нацистский период в основном обращали внимание на историю языка и литературы как область, в которой можно проследить сквозь эпохи проявления немецкого духа и немецкую расовую самобытность. Эту традицию они противопоставляли той угрозе, которую представляло зарубежное влияние — романская литература и американская популярная культура. Казалось, это абсолютно нацистская точка зрения, но большинство ученых не придерживались ее даже еще до начала Первой мировой войны.

Теологические факультеты, которые организационно делились на протестантские и католические, были в более тяжелом положении. Протестантские факультеты теологии стали местом жарких споров между сторонниками «Немецких христиан» и Исповедальной церкви. Например, в Боннском университете, где балом правил Карл Барт, главный теолог Исповедальной церкви, в апреле 1933 года был избран новый декан, представитель «Немецкого христианства» Эмиль Пфеннингсдорф. За три последующих года он уволил или перевел в другие места десять из четырнадцати сотрудников факультета и назначил на их место своих сторонников, в результате факультет скоро остался без студентов. Враждебное отношение нацистов к католической церкви выразилось в том, что государственные власти не позволили нанять людей на должности факультета Католической филологии в Бонне, которые освободились после увольнений. В 1939 году восемь из двенадцать должностей факультета пустовали; только насильственный перевод двух профессоров теологического факультета в Мюнхене, который нацисты также закрыли, позволил продолжать обучение на факультете. Подобные беспорядки происходили и в других университетах.

Невероятно ярко эта ситуация контрастировала с тем, что происходило на факультетах, ставших при нацизме самыми важными, — медицинских. Преподаватели медицины к 1935 году составляли примерно треть всех университетских преподавателей, а абсолютное превосходство медицины над другими дисциплинами в университетах отразилось в том, что с 1933 по 1945 год 59 % ректоров университетов были представителями медицинских профессий. Большой интерес режима к преподаванию медицины стал заметен уже в 1933 году, когда Гитлер назначил Фрица Ленца на кафедру расовой гигиены в Берлине, первую в Германии; впоследствии возникли подобные кафедры и в других университетах, а если этого не происходило, то устраивались регулярные курсы лекций по этому предмету. К сожалению, не только сам предмет не был достаточно разработан в интеллектуальном плане, но еще и те, кто принимался его преподавать, часто отличались идеологическим фанатизмом, а не научной компетенцией. Знающие студенты смеялись над такими учителями за их спиной, но даже они часто не могли пройти самые простые тесты по этому предмету, например, относя к арийцам евреев с нордической внешностью. Абсурдность таких тестов не мешала профессорам тратить много времени и энергии на расовые исследования. Например, в Гиссенском университете Институт наследственного здоровья и сохранения расы, который в 1933 году частично спонсировала нацистская партия, в 1938 году стал полноценным факультетом, где деканом был «старый боец» Генрих Вильгельм Кранц, который, когда еще изучал медицину в университете, принял участие в хладнокровном расстреле пятнадцати рабочих подразделением Добровольческого корпуса в Тюрингии в начале Капповского путча в 1920 году. На самом деле Кранц был офтальмологом и не имел никакого научного опыта в физической антропологии, но это не помешало ему использовать свои партийные связи, чтобы начать создавать свою империю в сфере расовых исследований.

Если квалификация учителей там часто была весьма низкой, а содержание того, чему они учили, — сомнительно с научной точки зрения, по крайней мере расовую гигиену в принципе принимали на большинстве медицинских факультетов в 1930-х годах. Но нацисты хотели навязать университетам не только это. Главой Нацистского союза врачей еще со времени до 1933 года, а с 1936 года руководителем Имперской палаты врачей был Герхард Вагнер, близкий товарищ Рудольфа Гесса и сторонник нетрадиционной медицины. Вагнер поддерживал целостный подход, основывающийся на использовании трав и других природных средств, известный как «немецкое целительство». Он не скрывал своего презрения к механистическому, научному принципу общепринятой университетской медицины и выступал против зависимости от синтетической фармакологии. В июне 1934 году Вагнер основал в Дрездене клинику, задачей которой было распространение натуропатических идей «нового немецкого целительства». После этого он организовал ряд специальных обучающих курсов. Расовая гигиена была неотъемлемой частью обучения в новой академии для государственных организаторов здравоохранения, которую Вагнер основал в Мюнхене в 1933 году. Вскоре «народное здравие» стало изучаться и в университетских медицинских школах. Вагнер содействовал этому постоянными и часто успешными попытками повлиять на Министерство образования, чтобы оно назначило нужных ему людей для преподавания медицины в университетах, где освободились места, после того как в 1933—1934 годах были уволены занимавшие их евреи. Например, в университете в Бонне начиная с 1933 года освободилось двенадцать из семнадцати должностей; десять из четырнадцати профессоров, вступивших в должность до 1945 года, были активными нацистами и образовывали доминирующую группу внутри факультета. Часто те, кого назначили на эти должности, были ниже уровнем, чем их предшественники, и как исследователи и как практикующие врачи. Но даже при этом до 1938 года существовала такая острая нехватка квалифицированных кадров на медицинские должности, что Министерство образования стало просить тех, кто уходил в отставку, не покидать свои места. Например, в Берлине 67-летнего Вальтера Штокеля, выдающегося гинеколога, оставили в его должности, потому что нельзя было найти ему замену. Дело в том, что у компетентных терапевтов и хирургов зарплата была больше и было больше свободы для проведения исследований, чем у работников промышленности и вооруженных сил. Количество студентов, изучающих такие дисциплины, как расовая гигиена, было уже так велико, что для преподавания даже привлекали специалистов в других областях.

Таким образом, Третий рейх оказывал действительно пагубное влияние на всю систему образования. «Наука никому больше не нужна», — отметил Виктор Клемперер в своем дневнике в октябре 1933 года, когда в его университете по два раза в неделю стали отменять лекции, чтобы освободить время для военных тренировок. При режиме, построенном на презрении к интеллекту, вряд ли этому стоило удивляться. Нацисты считали систему образования в первую очередь средством привить молодежи их собственный взгляд на мир и, прежде всего, подготовить их к войне. Все, что стояло у них на пути, включая традиционные образовательные ценности, такие как свобода исследований, критический ум или идеал чистого исследования, замалчивалось или отбрасывалось. По мере того как приготовления к войне стали все активнее, потребность в вооруженных силах и врачах стала более актуальна; и в 1939 году курс университетского обучения для студентов-медиков сократили. Качество обучения уже упало из-за сокращения времени на обычное медицинское обучение, чтобы освободить время для новых предметов, таких как расовая гигиена, не говоря о многочисленных обязанностях студентов перед партией, от трудовых лагерей до участия в мероприятиях штурмовиков. Уже в 1935 году хирург Фердинанд Зауэрбрух жаловался на низкий уровень знаний у нового набора студентов, многих из которых, как он заявил, взяли потому, что они или их родители были членами партии. Были даже доказательства того, что проходной балл специально понизили, чтобы они могли поступить. Если последним условием для допуска к медицинской практике могла служить диссертация по расовой гигиене, то было неудивительно, почему традиционалисты, такие как Зауэрбрух, были обеспокоены будущим профессии врача в Германии.

Но тем не менее в медицине, как и в других областях, профессора обычно проводили обучение и исследования так же, как они делали это раньше. При всех этих нападках на академическую медицину Вагнер понимал, что для реализации многих евгенических идей нацистов врачи были необходимы. Он не обратил внимания на идею, продвигаемую некоторыми сторонниками «нового немецкого целительства», о необходимости отмены медицинских факультетов. Кроме того, успешные медицинские исследования в Германии были широко признаны во всем мире, и существовали сильные националистские доводы в пользу того, чтобы продолжить эту гордую традицию. Серьезные медицинские исследования в разнообразных областях явно были необходимы для защиты немецких войск от инфекционных заболеваний и для улучшения здоровья немецкой нации в целом. Итак, медицинские исследования при Третьем рейхе все же продолжались. В 1939 году патологоанатом Герхард Домагк даже получил Нобелевскую премию за разработку лекарственных сульфамидных препаратов для борьбы с бактериальными инфекциями (режим не разрешил ее принять). Чтобы обеспечить здоровье и плодовитость расово приемлемой части населения, нацисты активно поддерживали профилактическую медицину и исследования главных опасных для здоровья факторов. Связь между курением и раком легких впервые установил именно нацистский эпидемиолог, после чего в июне 1939 года было основано государственное ведомство по борьбе с употреблением табака. Партийные и государственные органы устанавливали многочисленные запреты на канцерогенные вещества, такие как асбест или опасные пестициды и пищевые красители. Уже в 1938 году люфтваффе запретило курение в своих зданиях, затем в 1939 году курить запретили на почте и в партийных организациях. О вреде курения предостерегали книги, брошюры и плакаты, в которых также отмечалось, что Гитлер сам никогда не брал в рот трубки, сигары или сигареты. Алкоголя он также не употреблял, и нацисты так же активно боролись с чрезмерным потреблением пива, вина и крепких напитков. То, что производители табака, пивовары и виноторговцы чаще всего принадлежали нацистской партии и оказывали ей существенную финансовую поддержку, не сыграло большой роли, улучшить здоровье арийской расы было важнее.

Такая политика помогла закрыть глаза медицинских исследователей на негативные стороны нацистской политики здравоохранения. Улучшение расы включало в себя не только подобные исследования и предохранительные меры, но также, как мы увидим далее, устранение того, что могло негативно повлиять на расу и ее будущее через принудительную стерилизацию, и, возможно, убийство, скрывающиеся под безобидным словосочетанием «профилактическая медицина». Вторжение расовой гигиены и евгеники в медицинское образование при Третьем рейхе повлияло и на медицинскую этику, медицинские исследователи в других областях тоже поддались идее о том, что расово неполноценных недочеловеков можно с чистой совестью использовать как объекты медицинских экспериментов. Огромное значение и престиж медицины и относящихся к ней областей в Третьем рейхе заставляли некоторых исследователей считать, что все оправдано во имя научного прогресса, но только если его достижения можно напрямую связать с благом для нации в битве за ее могущество, даже если это абстрактное чистое исследование. Презрение режима к общепринятой морали укрепляло их в этом убеждении. Глубоко укоренившаяся христианская вера, на которой основывалась медицинская этика и которой придерживались миллионы немцев, казалась нацистам еще одним препятствием для мобилизации арийского расового духа. Не было никаких четких доказательств того, что нацистам удалось реализовать свои амбиции и лишить огромные массы немецкого народа их понятий о морали и культурной самобытности и заменить их необоснованным энтузиазмом к их собственному мировоззрению. Все же верность политической системе, даже такой радикальной, как Третий рейх, никогда не определяется только идеологической принадлежностью. По крайней мере в традиционной политике столь же важны материальные факторы. Нацисты пришли к власти в самый разгар самой пагубной экономической депрессии современности и отчасти благодаря ей. Если они могли вытащить Германию из болота массовой безработицы и экономического упадка, в которое она попала в конце 1920-х годов, этого одного было достаточно, чтобы убедить людей принять Третий рейх, даже если они оставались безразличны к его целям в религии, культуре и образовании.