Глава семнадцатая
- Так. Мы ушли, - терпеливо произнес Кречетов, не отрывая глаз от растерянно сгорбившегося на стуле Охрятина. - Что было дальше?
- Я запер дверь.
- На ключ?
- Так точно.
- Ключ оставил в двери?
- Никак нет, товарищ майор, он же на шнурке… Охрятин повертел привязанный к поясу ключ.
- То есть когда ты отходил, ключ был при тебе?
- Я не отходил! - обиженно вскинулся Охрятин. Кречетов покусал нижнюю губу.
- Не отходил, значит?!
- Не отходил, - упрямо повторил младший сержант.
- Охрятин, помнишь, я руку чаем обжег? - вкрадчиво поинтересовался Кречетов. - Стакан тебе еще отдал… Куда стакан делся?
- Никуда не делся, - угрюмо буркнул конвойный. - Стоит там возле стенки.
- Стоит, стоит, - подтвердил Гоцман. Кречетов замялся на секунду, потом снова вскинулся:
- А в сортир?
- Что?
- Ходил?
- Никак нет. Оправлялся после ужина. До отбоя не положено. Я привычный.
- А покурить? - наседал майор.
- Не балуюсь, - насупился Охрятин.
- Воды попить?
- За ужином компот давали. Куда - воды, товарищ майор?…
- А из офицеров кто подходил? - вступил в допрос до этого молча круживший по комнате Гоцман.
- Никого не было, товарищ подполковник.
- Вообще никого?
- Товарищ подполковник медицинской службы прошел…
- Арсенин?…
- Нуда. Что лечил.
Гоцман и Кречетов переглянулись.
- Та-ак, - протянул Кречетов. - И что он тебе сказал?
- Ничего. Говорит, Гоцман у себя? Я говорю, уехали. Он повернулся и ушел.
- Сразу ушел? - подозрительно переспросил Кречетов.
- Сразу.
- Еще кто?
- Все…
Гоцман присел на стол напротив Охрятина.
- С задержанным разговаривал?
- А че мне с ним разговаривать, товарищ подполковник?… Он немного постучал. Я кулаком ударил по двери, чтоб замолк. И все.
- Шкаф открывал?
- Никак нет.
- Так кто же его тогда убил?… - Кречетов швырнул на стол карандаш.
- Не я…
- А кто?! - взорвался Гоцман, вскакивая.
Он снова, еще раз, уже более спокойно осмотрел этот проклятый бокс изнутри. Настоящий каменный мешок. Постучал пальцами по стенам. Засунул руку в крохотную нишку, даже не нишку, а просто углубление в стене над дверью. Внимательно осмотрел кончики своих пальцев, покрытые пылью.
И быстро, почти бегом бросился назад в кабинет.
Кречетов нависал над Охрятиным так, что конвоир вынужден был слегка отклониться.
- …расстрел тебе, младший сержант, - услышал Гоцман слова майора. - Это ты понимаешь?
- Погоди… Погоди, Виталий. - Он подошел к конвоиру, взглянул ему в глаза. - Охрятин, вы… верующий?
Глаза конвойного растерянно заметались в разные стороны, он облизал пересохшие губы. И наконец осторожно, еле заметно кивнул - да.
- Крест носишь, - утвердительно сказал Гоцман.
- Т-так точно…
- Покажи.
Трясущиеся пальцы Охрятина не сразу смогли расстегнуть ворот гимнастерки. Наконец он разжал ладонь. Там лежал простой, грубо выделанный зубилом из какого-то металла, скорее всего из тонкостенной гильзы малокалиберного зенитного снаряда, крестик.
- У Роди здесь, на шее, был шнурок? - Гоцман поднял глаза на Кречетова.
- Не помню… - нахмурился тот, но тут же хлопнул ладонью по лбу: - Нет, был! Был, точно был! Я его сдернул! Черный такой…
Гоцман метнулся к столу, схватил телефонную трубку, набрал номер арсенинского кабинета.
- Андрей Викторович?… Где шнурок, которым задушили Родю?
- Не знаю, - отозвалась трубка. - Я его не видел.
- А вы вспомните, посмотрите в вещах…
В трубке повисла тишина, наверное, Арсенин перебирал вещи убитого. Гоцман нетерпеливо барабанил пальцами по столу, прикусив нижнюю губу.
- Нет, нету… - наконец вздохнул Арсенин. - Когда я подбежал, шнурка на шее у него не было.
…На этот раз Гоцман внимательно осмотрел все углы возле каменного шкафа. Поднял с полу стакан с холодным чаем и пошел к кабинету…
Подоспел он как раз вовремя - Кречетов, завернув Охрятину руку за спину, вжимал ему пальцы под ребра, а конвойный кричал от невыносимой боли.
- Кто тебе приказал? - мычал в ярости майор. - Кто?…
Гоцман не без труда отбросил вошедшего в раж помощника военного прокурора от подозреваемого. Тот беспомощно сполз со стула на пол. Глаза Охрятина закатились, из полуоткрытого рта тянулась тонкая нитка слюны.
- Извини, не сдержался, - тяжело дыша, выговорил майор, потирая руку.
Гоцман склонился над конвойным, пощупал пульс, потом взялся за телефон:
- Андрей Викторович, то снова я… Зайдите. Срочно. Да, с аптечкой…
Оба замолчали, глядя на лежащего без сознания Охрятина.
- Виталий, постарайся вспомнить, где шнурок, которым задушили Родю, - наконец медленно произнес Гоцман.
Кречетов тяжело вздохнул, окончательно приходя в себя, пошарил по карманам, но ничего не нашел. Развел руками:
- Точно помню, что сдернул с шеи… Потом… отбросил в сторону. Шнурок черный, довольно короткий.
- Да, - непонятно качнул головой Гоцман. - На конце - крохотное колечко. Похож на вязку для крестика или талисмана.
- У Арсенина нет?
- Нет, - покачал головой Гоцман. - И в коридоре тоже…
Наблюдая за тем, как Арсенин осматривает безжизненно лежащего на полу Охрятина, Гоцман крепко потирал ладонью грудь. Не болело, нет. Но саднило. Не любил он непонятностей, особенно когда они были связаны со смертью - пусть даже и Роди. Он на минуту вспомнил, как жалобно тот стонал, мучаясь от раны, и нахмурился.
- Андрей, ты… - сам не зная почему, Гоцман назвал врача не по имени-отчеству и на «ты». - Андрей, ты к шкафу подходил?
Арсенина совершенно не удивила такая фамильярность. Лицо его оставалось спокойным.
- Подходил. Шел к вам проверить самочувствие Роди… - Арсенин кивнул на Охрятина: - Он сказал, что вы уехали.
- Ага, - задумчиво потер подбородок Гоцман. - А может человек сам себя задушить?
Врач неохотно пожал плечами, вздохнул:
- Теоретически… Если притянуть себе пятку к затылку… Или иметь дух самурая.
- Родя не был самураем, это точно…
Арсенин сосредоточенно смотрел на шприц, исторгнувший из своего прозрачного тела тонкую струйку жидкости. Игла мягко вошла под кожу.
- Что с ним?
- Видимо, порвали селезенку, - озабоченно проговорил Арсенин. - Если так, то потребуется операция… А кто его так?
- Виталий… погорячился. Когда он сможет говорить?
- Не знаю, - снова пожал плечами Арсенин, без всякой симпатии взглянув на Кречетова. - Сделаю, что смогу.
Гоцман выглянул в коридор, окликнул конвойного. Лужов, преданно глядя на начальника, притопнул в дверях сапогами.
- Задержанного - ко мне. - Арсенин кивнул на Охрятина.
Четко козырнув, Лужов деловито схватил бесчувственное тело товарища за руку и поволок его по полу.
- Отставить!… - вспылил Арсенин. - Немедленно санитаров!
В дверях конвоир посторонился, пропуская Довжика и Тишака. Гоцман на миг крепко закрыл воспаленные веки, помассировал их пальцами. Потом безнадежно уставился на подчиненных.
- Ну шо?
- Пусто, - развел руками Довжик.
- А у нас хоть отбавляй, - грустно ухмыльнулся Гоцман. - Якименко где?
- Они в дежурке с Саней решили чайку перехватить. Саня вчера на Привозе достал английский, ленд-лизовский…
Вошел Кречетов, и по его виноватому виду Гоцман понял, что его попытка установить истину посредством тщательного осмотра места преступления успехом тоже не увенчалась.
- Подобьем бабки… - Гоцман, не скрывая раздражения, глянул на возящегося с Охрятиным врача, но сдержал себя. - Подобьем бабки. Имеем три версии убийства Роди. Самоубийство - маловероятно. Убийство конвойным Охрятиным - вариант. Убийство третьим лицом - тоже вариант… Был телефонный звонок - раз! Охрятин утверждает, шо никуда не отходил - два! Пропал шнурок - три! И откуда взялся этот третий - лично я не понимаю, хоть и не дурак. То - четыре… Вот такая картина маслом.
- Може, врет Охрятин? - робко предположил Тишак.
- Возможно, - задумчиво отозвался Гоцман. - Но когда мы с Виталием подходили к шкафу, он был спокоен. Вот беда какая!… Как селедка, спокоен. И даже заскучавши.
- Если шнурок на полу валялся, мог прилепиться к чьему-нибудь сапогу, - негромко вставил Довжик.
Гоцман одобрительно взглянул на него:
- Это верно. Надо обыскать все здание…
В коридоре раздался топот, дверь распахнулась в очередной раз. На пороге появился запаренный Якименко:
- Давид Маркович, двойное убийство на Большой Арнаутской! Огнестрел!…
- Поехали, - обреченно кивнул Гоцман и обернулся к Кречетову: - Виталий, а ты возьми дежурного и обыщи все здание…
Оперативники гурьбой устремились к выходу. Сам Давид задержался в дверях, кивнул на Охрятина:
- Ты, Виталий, этому… парню селезенку порвал. Где такой ухватке обучился?
- На фронте в паре со смершевцами доводилось работать, - угрюмо буркнул майор, не поднимая глаз. - Они и обучили кое-чему.
- Здесь не фронт, Виталий, - серьезно произнес Гоцман, нахлобучивая кепку. - Отвыкай.
День был в самом разгаре. Несколько красивых, словно написанных акварелью кучевых облаков косо висели над морем где-то в стороне, еще недавно такой враждебной, а теперь вовсю строившей у себя народное хозяйство Румынии. Далеко-далеко к небу тянулся тонкий пароходный дымок. Суматошно орали чайки, ссорясь из-за найденной на берегу скумбрии. Ветерок колыхал натянутые для просушки сети.
Сенька Шалый переводил взгляд с одного лица на другое. И нельзя сказать, что ему было страшно, потому что страшно уже было раньше. А сейчас было - ужасно. И потому, что был упоительный южный день, когда надо бы гулять в обнимку с теплой ласковой девушкой, есть вишни, сливы, абрикосы и ранние персики, пить холодное пиво, встречаться с друзьями. И потому, что люди, которые неспешно доставали из карманов пиджаков и штанов оружие, готовились его, Сеньку, убить.
Один из них вынул из-за пазухи трофейный кинжал с гравировкой на клинке «Все для Германии», неторопливо разрезал стягивавшие Сенькины руки веревки. На запястьях остались красные рубцы. Шалый непроизвольно потер их руками и так же непроизвольно вскрикнул - бандит слегка уколол его острием кинжала в живот.
- Бежи, - скрипнул бандит, пряча кинжал и извлекая из глубокого, обшитого внутри кожей кармана «вальтер».
- Пацаны, - дрожащим голосом проговорил Сенька, не зная, на кого смотреть. - Я же честный вор! Я…
Бандит, освободивший ему руки, молча вскинул пистолет, и пуля взбила фонтанчик песка у левой ступни Сеньки. Задохнувшись от ужаса, он непроизвольно отпрыгнул метра на два и, петляя, бросился прочь, к сетям, развешанным на утесе.
А бандиты неспешно, переговариваясь, шли за ним, время от времени по очереди стреляя - не в Сеньку, а целясь так, чтобы пули ложились совсем рядом с ним. Самый цимес заключался как раз в том, чтобы до поры до времени не задеть беспомощную жертву. Шалый метался по пустынному берегу, как затравленный заяц.
Чья-то пуля чиркнула по его левой руке ниже локтя. Рукав Сенькиной гимнастерки стал темным от крови. Он еще лихорадочнее запрыгал по пляжу, уклоняясь от беспощадно-издевательского кольца пуль.
Чекан и Толя Живчик, не принимавшие участия в травле, сидели на склоне напротив утеса с сетями. Живчик покуривал, Чекан с удовольствием вдыхал свежий морской воздух.
- Новое развлечение? - усмехнулся он, кивая на пляж, где метался раненый Сенька.
- Он тебя выдал… - закашлялся Живчик, поперхнувшись дымом. - Должен ответить.
- Кто сказал?
- Он знал, где ты живешь…
Чекан пожал плечами, сорвал травинку, размял ее в пальцах.
- Тот полицай, Рыбоглазый, тоже знал. И ты знаешь. Может сразу и с тобой разобраться?…
- Нет, он, - не обратив внимания на иронию, покачал головой Живчик.- Я сразу понял. Когда ты вышел, он сразу в мотор полез. И копался там, пока ты свет в квартире не зажег…
- Что ж ты его сразу не прижал?
- Думал, правда с мотором что-то.
Выстрелы с побережья доносились все чаще. А Сенька дышал все тяжелее и метался все медленнее. Пули уже несколько раз задели его по касательной. Наконец кто-то сплоховал - попал ему в ногу выше колена. Вскрикнув, Шалый рухнул на песок, зажимая рану руками.
- Шо ж ты творишь, ирод! - заорали наперебой охотники. - Всю вещь завалил…
- Только все началось!…
- Все, Васька, на дело с тобой больше не хожу! Ты и там не туда шмальнешь!…
Завывая от боли, Сенька из последних сил приподнялся на руках и пополз в сторону моря. В глазах у него двоилось, руки подгибались. По песку тянулась широкая кровавая полоса.
- Смотри, чтобы тебя так однажды не погнали, - хмуро кивнул Чекан на Сеньку, обращаясь к Живчику. - В стаде так бывает…
Вместо ответа Живчик сплюнул, стараясь выглядеть независимо. Чекан рывком извлек из-за пояса «парабеллум» и, почти не целясь, выстрелил Сеньке в голову…
Двойной огнестрел на Большой Арнаутской, она же улица Чкалова, оказался убийством на почве ревности. Следуя по длинному коммунальному коридору, пропахшему прогорклым жиром, и стараясь не задеть бесчисленные древние шкафы и шкафчики, стоящие вдоль стен, Гоцман слушал болтовню низенького лысого человечка в диагоналевой гимнастерке, который, собственно, и вызвал милицию:
- …Нет, я не хочу сказать, шо они были плохой парой, нет. Они были прямо-таки образцовой красивой парой.
- Вы представьтесь для начала…
- С удовольствием, - вежливо произнес лысый человечек и, притормозив, подал Гоцману руку. - Базилевский Владислав Францевич, интендант второго ранга в отставке.
- Приятно… Дальше…
- Дальше?… Я вам сейчас расскажу за дальше. Дело в том, шо, когда дама крутит хвостом налево и направо в то время, как ее муж выбивается из сил, шобы заработать рубль, любая красивая пара начинает выглядеть уже немножечко некрасиво. Нет, она не знала, шо такое сама заработать рубль. Всю свою недолгую жизнь она только и мечтала, шобы уехать в отдельную квартиру с ванной, иметь такую же чернобурку и такой же «Форд», как у полковницы Ероховец, и еще питаться по ресторанам. Она не виновата, шо ее так воспитали ее дурные родители, шоб они были здоровы. Она умела только тратить деньги и делать назло. Но извините меня, у Ероховец же - муж, тоже Ероховец!… У нее - положение в обществе!… Но его же, его же тоже можно понять!… Он был мужчина с самолюбием!… Он терпел, долго терпел, он носил деньги, он делал подарки, он привез из командировки в Ригу трофейный приемник, который я даже не знаю сколько стоит, но очень много. У него был литер Б и зарплата семьсот двадцать рублей! И вот он приходит домой уставший и раздраженный, он хочет иметь обед и немножечко ласковую жену, и шо он видит?…
- И шо он видит? - хмуро переспросил Гоцман. Сосед торжественно поднял вверх палец:
- Он видит, шо его жена живет с другим!… Нет, не прямо здесь, не хочу наговаривать, но она сидит у зеркала в неглиже и читает его письма!… Я хочу, шоб вы тоже их почитали, и вы поймете!… Это ж не первый раз, я видел, шо за ней раз заезжал мужчина на черном БМВ…
- Сколько вы слышали выстрелов? - перебил Давид.
- Два! - замахал руками лысый сосед. - Два, там больше не надо!… Он не плакал, он не кричал, нет, у него просто был наградной пистолет, и убил ее, а потом себя… Это же нужно снимать на кино!… Это же какая-то драма в кинотеатре!… Вы сейчас сами все увидите и убедитесь, как именно я прав…
Оперативники обыскивали просторную светлую комнату, где лежало два трупа - блондинка лет тридцати в лёгком халатике на голое тело, убитая выстрелом в затылок, и мужчина лет сорока пяти в хорошем костюме, убивший себя выстрелом в висок, - Довжик диктовал Тишаку протокол, лысый сосед продолжал свою поучительную речь, а Гоцман думал о том, какие странные кренделя выписывает иной раз жизнь из-за чьего-то там самолюбия. Пришел, увидел чужое письмо, бац - и нет человека… Вернее, сразу двух. А интересно, смог бы он так… скажемте Норой? Вот если бы знал, что у Норы… кто-то есть?…
И оттого, что он так подумал о Норе, у Гоцмана снова нехорошо застучало сердце. Но дышать по системе Арсенина он сейчас не стал. Просто попросил Довжика закончить без него и спустился вниз, во двор, где в тени большого старого платана Васька Соболь рассказывая сбежавшейся детворе, какой это замечательный и быстрый автомобиль - «Опель-Адмирал»…
- Дядя, а как же он замечательный, ведь он же фашистский? - спросил стриженный ежиком пацан лет семи, недоверчиво глядя на Соболя.
- Ну-у… - замялся Васька. - Он был когда-то фашистский, давно. А теперь наш, советский.
- И лучше эмки? - так же недоверчиво протянул пацан.
Дети, толпившиеся вокруг машины, засмеялись.
- Ты что, дурак?…
- Ясно, лучше…
- У моего бати на работе эмка, так на нее все ругаются…
- Эмка - тоже очень хороший автомобиль, - дипломатично подвел итоги Васька. - Но «Опель» - гораздо лучше. Все понятно?
- Понятно, - сказал стриженный ежиком пацан и ласково погладил машину по пыльному крылу.
- Поехали, Вася. - Гоцман, мельком взглянув на пацанов, сел на переднее сиденье. - Тут дело ясное, Довжик без меня крутанет… Съездим… по одному адресочку, а потом в управление.
- Шо там, состояние аффекта? - деловито отозвался Соболь, усаживаясь за руль.
Давид кивнул:
- В этом роде…
Васька тоже кивнул с важным видом, выводя машину со двора. Пацаны, галдя, бежали за «Опелем».
- Давид Маркович, заправиться бы нам, - кинув озабоченный взгляд на датчик уровня топлива, проговорил Соболь. - А то замечательный-то он замечательный, но двадцать литров на сто кэмэ ему ж вынь да положь, заразе…
По панели проспекта Сталина, бывшего Александровского, по направлению к Греческому базару, шла женщина, одетая хоть и небогато, но вполне себе для послевоенной Одессы симпатично. Наверное, симпатичная она была и с лица, но лица Мишка Карась и его новый дружок по специнтернату Грига не видели, поскольку шли сзади. Да и, если уж говорить честно, внешность одесситки для пацанов имела далеко не самое главное значение. Гораздо интереснее было то, что в руках дама держала большую корзинку, любовно укрытую платком.
Втянув носом запах, стелющийся за корзинкой, Грига решительно пихнул Мишку:
- Давай! На рывок!
Мишка молчал, не отводя глаз от корзины.
- Ладно, я сам, - решительно махнул рукой щуплый, похожий на взъерошенного прихрамывающего воробья Грига. - Прикрой меня.
- Нельзя, я тебе говорю! - мотнул головой Мишка. - Я ж бате обещал. В завязке я.
- Так и шо теперь?! - возмутился Грига. - Будем это глазами кушать?! Они ж слюнями изойдут!… Я же сам видел, шо она в Особторге брала! Кило краковской взяла за двадцать рублей, три пачки «Казбека», куру…
Мишка тяжело вздохнул. Уж больно сильная была корзинка, намного выше его малолетних способностей. Не то чтобы в интернате плохо кормили, нет, но и сытым Мишка себя не чувствовал. Чувство постоянного голода преследовало его с того самого дня, когда он остался один на свете… Теперь, правда, батя появился, но жрать все равно хочется.
- Ладно, - махнул он рукой. - Видишь, ноги куры торчат? Берем только ее. Я рву корзинку, а ты хватай те ноги и беги! Понял?
- Только я долго не пробегу, - предупредил Грига, - у меня ж нога.
- Тогда рви корзинку… Отбежишь шагов на десять и бросай.
В этот самый момент дама остановилась и, обернувшись, подозрительно уставилась на пацанов. С лица она оказалась вовсе не такой уж симпатичной, как о том думалось. И смотрела без всякой радости.
- Шо вы за мной тут всюду ходите? - осведомилась хозяйка на весь проспект Сталина.
- Ищем со спины вашу талию, мадам, - любезно ответил Мишка. Прожив несколько лет в Одессе, он успел впитать многие свойственные настоящим одесситам качества, например умение обращаться со слабым полом вежливо и с легкой иронией.
- Смотри детальнее, она когда-то там была, - презрительно посоветовала тетка. - А за корзинку вы забудьте, не то нарвете себе пачку неприятностей.
Она демонстративно переложила корзинку из одной руки в другую и зашагала дальше. Пацаны со вздохом переглянулись. Неудача.
Мимо прогудела большая легковая машина - серый «Опель-Адмирал». Двигалась она быстро, но совершенно неожиданно резко затормозила метрах в двадцати перед малолетними курсантами, клюнув никелированным носом, и задним ходом поехала вбок, к тротуару. На лице Мишки вспыхнула счастливая улыбка - из машины вышел его отец…
- Нора. - Гоцман совсем не хотел ее испугать, но она, похоже, все-таки испугалась, даже непроизвольно отбежала на несколько шагов. При свете дня было видно, какое у нее утомленное лицо. Тонкие морщинки сбегали от крыльев носа к уголкам рта. И снова она показалась Гоцману картиной из давно забытых времен, которым не суждено вернуться. Может быть, только в детстве видел он таких красивых женщин?… Они ездили на извозчиках с офицерами Люблинского и Замосцкого полков, покупали дорогой шоколад «Бликген и Робинсон», плавали на белых пароходах за границу. На миг он даже услышал шум той далекой, канувшей в вечность Одессы.
- Я сейчас заезжал к вам домой, а вас нет… Вот… случайно. Не рады? Извините. - Он отпустил ее руку. Жара, а пальцы холодные.
Нора опустила глаза, попыталась уйти. Гоцман упрямо двинулся следом:
- Нора, я же не собака, шобы так гнать… Дайте мне хоть встречу. Скажите, чем я так не пришелся.
Нора остановилась.
- Давид… вы… - Она все еще не поднимала глаз.
- Ша! Не сейчас! - вскинул руку Давид. - Давайте попозже. Я освобожусь, пойдем куда-нибудь, и вы все скажете.
Из-под его руки вынырнул вдруг весело улыбающийся встрепанный шкет, одетый в черный кителек под горло и такие же черные, хоть и замаранные понизу побелкой, брючки. Солидно шаркнул ногой, здороваясь с дамой, и протянул Гоцману ладошку:
- А вот вам здрасте!… Бать, а у тебя нос уже зажил почти…
- Это мой сын, - пробормотал Гоцман. - Знакомьтесь - Мишка. Вчера нашел себе…
- Сын?… - Женщина слабо улыбнулась и пожала Мишкину руку. - Очень приятно. Нора.
Повисла неловкая пауза. Гоцман повернулся к Мишке:
- Ты шо, опять казенку правишь?
- Ты шо, батя? - в тон ему отозвался Карась. - Увольнительная. За отличные успехи, между прочим…
- А-а… Ну так пойдем? - неловко обратился Давид к Норе. - Попозже… В кино. Или просто прогуляемся по воздуху.
- Лучше в кино, - деловито встрял Мишка. - Бать, ты билеты можешь достать? В «Бомонде» сегодня в семь «Остров сокровищ», я узнавал…
- Могу… Правда, пойдемте в кино?!
- Вы лучше сходите с сыном. Гоцман, помрачнев, скрипнул зубами.
- После фильма я до вас зайду?
- Не надо, Давид Маркович, - покачала головой женщина.
Гоцман тяжко вздохнул, взъерошил рукой волосы - сначала себе, потом Мишке.
- Ну-у… давайте подъедем до УГРО, а потом вас отвезут до дома. Идет?…
- Спасибо. Не надо…
- Я ее провожу, - снова вклинился Мишка. - Езжай по делам, батя.
Он решительно отобрал у Норы тощую клеенчатую сумку, проследил, как Гоцман усаживается в автомобиль. Как только «Опель» исчез в облаке пыли, Мишка вернул сумку женщине.
- Я понял, шо вы от бати хотите отвязаться…
- Ты умный мальчик… - с какой-то странной интонацией ответила Нора и грустно улыбнулась Мишке.
- А то. Пока никто не жаловался, - холодно фыркнул Карась и не прощаясь повернул к ожидавшему его в тени каштана Григе.
