Глава тринадцатая
Несмотря на глубокую ночь, коридоры следственной тюрьмы УМГБ по Одесской области жили насыщенной жизнью. То и дело в сопровождении конвоиров проходили арестованные, с непроницаемыми, замкнутыми лицами, пробегали озабоченные офицеры с папками в руках. Мощные электрические лампы, забранные, как и все здесь, решетками, освещали все неестественным, жестким светом. Тяжело захлопывались за людьми металлические двери. И этот стальной гул долго висел в воздухе…
Дежурный лейтенант, прохаживавшийся вдоль коридора, сразу узнал в арестованном, которого вели два сержанта конвойных войск МВД, известного всей Одессе Давида Марковича Гоцмана. Правда, выглядел он весьма непривычно и даже странно - чисто выбритый, в белом кителе с подполковничьими погонами, синих форменных брюках, заправленных в начищенные сапоги. Да и шел он, взяв руки назад, как больше пристало ходить его клиентам. Но лейтенант недаром служил в органах государственной безопасности. Он знал, что ничему в этом мире удивляться не следует. Сегодня человек предатель, а завтра, глядишь, и герой. А бывает наоборот, и еще как бывает. Наглядный пример тому, видимо, был сейчас у него перед глазами. Органы зря никого не трогают - это лейтенанту было известно очень хорошо. Если бы дела обстояли иначе, он, вероятно, избрал бы для себя другой род занятий…
Проводив Гоцмана ничего не выражающим взглядом, дежурный офицер вновь принялся мерить шагами бескрайний коридор…
- Китель форменный милицейский! - выкрикивали обыскивающие, встряхивая снятые с Гоцмана вещи. - На кителе знак «Заслуженный работник НКВД», три нашивки за ранения и орденские колодки…
- Брюки форменные с кантом…
- Сапоги хромовые - пара…
- Пепельница. Карманная. С пеплом!
- Удостоверение сотрудника уголовного розыска…
- Спички, неполный коробок…
- Папиросы «Сальве»… не пиши.
Гоцман усмехнулся, проводив глазами исчезающую в чужом кармане пачку. Кречетовская «Герцеговина» давно закончилась, а то радость серого человечка в штатском была бы еще большей…
Параллельно его осматривал врач. Совсем не похожий на Арсенина, думал Гоцман. Разные бывают врачи. Здесь был врач звероватого вида, плотный, с седым ежиком, пустыми глазами. А ведь завтра придет домой и будет внуков на коленях качать… И будет рассказывать им, что нужно быть добрыми, справедливыми и честными. А внуки повырастают и всем расскажут, какой замечательный у них был дедушка…
- Под правым соском - два шрама. Пулевые, - диктовал врач писарю. - Повернулись… Та-ак. Со спины - выходные отверстия. В районе поясницы - резаные шрамы… Ножевые?
- А я помню? - пожал плечами Гоцман. Он действительно не помнил.
- Не суть важно, - равнодушно подытожил врач. - Трусы спускаем.
Одесское областное управление МГБ помещалось в доме номер 12 по улице Бебеля. Во время оккупации его помещения занимала румынская сигуранца, до войны - еврейская школа рабочей молодежи, сокращенно Еврабмол, и обычные коммуналки. Кабинет, в который конвоиры привели Давида, в прежней жизни был комнатой, обитателям которой соседи наверняка завидовали - в ней, в отличие от других, был даже выходивший на двор балкон, огражденный красивой кованой решеткой…
Гоцман хорошо знал, как неприятно человеку, когда ему в глаза направляют яркую лампу. Мысли невольно путаются, чувствуешь себя словно зверь в клетке. И еще режет глаза, больно режет глаза… Он прищурился, силясь разглядеть за световой завесой майора Максименко. Но разглядел только его сильные руки, игравшие ручкой, смутно - портрет над его креслом.
- Ну что, поехали? - весело осведомился следователь, раскладывая перед собой листы протокола. - Имя, отчество, место рождения и тэ дэ…
- Гоцман Давид Маркович, 1905-й, Одесса, - со вздохом, монотонно заговорил Гоцман. На миг ему стало странно - давненько не приходилось так вот говорить о себе. - Член ВКП(б) с 1942 года. Отец - рабочий порта, мать… Писать-то будете? - добавил он, разглядев, что Максименко не заполняет протокол.
- Успеется, - обронил тот и буднично добавил: - Кто еще состоит в заговоре?
- В каком заговоре? - От удивления Гоцман приподнялся на табурете.
- А какой бывает заговор? - весело поинтересовался Максименко.
- Бывает - от сглазу, от несчастной любви, - пожал плечами Гоцман. - Бывает…
- Это в твоей прошлой жизни. - Максименко нагнул лампу так, чтобы Гоцману стала видна его ехидно улыбающаяся физиономия. - А теперь один будет заговор - антисоветский…
Следователь неспешно встал, обошел стол. Улыбка с его лица пропала. Гоцман машинально взглянул на одинокую цветную колодку на майорском кителе. «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Даже выслужной «За боевые заслуги» нет, значит, меньше десяти лет в строю… Негусто пока, но ничего, дело наживное. И туфли у него чудные, штатские, из светлой кожи. Видно, сапоги следователю жмут, и на время работы он переобувается…
- Материала у нас на тебя, Гоцман… И главное, одно к одному: друг- карманник, сосед - вор, посещал сходку, договаривался с ворами, покрывал их… Ну, не сука ли ты, Гоцман?… - Максименко наклонился к арестованному. - И этого мало! Ты еще маршала-победителя с фашистами сравниваешь! Да тебя расстрелять за это мало… Да нет, чего тут расстрелять - сейчас урановые рудники есть. Ты сначала на Родину погорбатишься всласть, Гоцман, а уж потом…
Он непроизвольно запнулся - Гоцман молча, тяжело смотрел на него. На лице Максименко появилась неуверенная улыбка, быстро перешедшая в дробный хохоток. Он коротко размахнулся и от души ударил Гоцмана по лицу.
Арестованный упал с табурета на пол. Максименко несколько раз пнул его острым носком туфли. Отдуваясь, присел на корточки и примирительно похлопал по плечу:
- Ну, прости, прости. Не сдержался…
Увидев, что Гоцман поворачивает к нему лицо, майор коротким точным ударом разбил ему нос. Брезгливо вытирая костяшки пальцев, поднялся.
- Ну, что скажешь?
Гоцман медленно вытер с разбитого лица кровь, протянул руку к туфлям Максименко и, прежде чем тот успел отскочить, провел окровавленными пальцами на гладкой светлой коже пять уродливых бордовых полос.
- Шикарные у вас штиблеты, гражданин следователь…
Камера давно спала, когда его впихнули в тесное пространство, наполненное душным запахом давно немытых тел, несвежей одежды, прокисшей еды, параши, всхлипами, стонами и бормотанием спящих людей. И только несколько человек, сидевших на лучшем месте - на нарах у окна, - играли в карты, время от времени обмениваясь непонятными постороннему замечаниями.
Увидев, кого привели в камеру, один из шестерок, следивших за игрой паханов, с радостной улыбкой двинулся к Гоцману:
- Ой-ой-ой… Кого ж я вижу… Неужели шо-то сдохло в нашем лесу и доблестные органы правосудия взялись за настоящее дело? Наше почтение гражданину начальничку… И на чем же ж мы прокололись? Шо такое нам интересное крутят, хотелось бы знать? Шо-нибудь интеллигэнтное типа 58 дробь 10, шоб уж не меньше десятки?…
Гоцман молчал, глядя в наглую физиономию шестерки. Тот протянул руку к кителю, к знаку «Заслуженный работник НКВД», и тут же дико взвизгнул на всю тюрьму: стальные пальцы Давида, перехватив руку, нажали на болевую точку.
- Уймись, Соленый… Залезь под нары и там лежи, пока не поумнеешь. - Громоздкий, хмурый авторитет по кличке Стекло неторопливо отложил карты и поднялся с нар. - А тебе здравствуй, Давид Маркович. И ляжь поспи хоть немного до подъема. Тебе, я вижу, досталось. За шо - не спрашиваю…
Утро маршала Жукова прошло как обычно, по строго заведенному порядку. В половине седьмого ординарец аккуратно постучал в дверь спальни. Сладко спавшую рядом лейтенанта медицинской службы Лидочку Захарову Жуков будить не стал, поднялся быстро и бесшумно. Фыркая, умылся тепловатой водой, побрился, надел поданный ординарцем костюм для верховой езды. К крыльцу дачи уже подвели гнедого жеребца, который встревоженно рыхлил копытом землю.
Катание длилось полчаса. Точнее, не катание, а сеанс выездки - Жукову доставляло удовольствие смирить нового, своенравного коня. Поднимая гнедого жеребца в галоп, он вспоминал себя в далеком 1915-м - тогда его школили и муштровали в 5-м запасном кавалерийском полку, в Харькове. Что у него было тогда впереди?… В лучшем случае - офицерский чин, да и то небольшой, выше ротмистра никогда бы ему не пробиться… Служба в захолустном драгунском полку в провинции. Кто же знал, что считанные годы остаются до революции?… И настанет такое время, когда такие, как он, Жуков, будут пользоваться особым почетом? Когда надо будет выполнять приказы любой ценой, давать результат, не оглядываясь по сторонам и не слушая вопли растоптанных. Он вспомнил, как фотографировали его в январе 1941-го, после назначения начальником Генерального штаба. Фотограф, неизвестно из каких соображений, наложил такую ретушь на брови, так их вздернул и изогнул, что выражение лица Жукова стало просто-таки свирепым. Вольно или невольно, но в этом снимке, в этих изломанных в приступе дикого гнева бровях, и проявилась суть его души. Он любил эту официальную фотографию. Воля, Власть, Война - три божества, которым Жуков давно уже отдал свою душу, отразились на той фотокарточке, как ни на какой другой…
Жуков скосил глаза на охранника, который скакал за ним на некотором расстоянии. Кавалерист, мать его… И не охранник это никакой на самом деле, а стукач, соглядатай. Его дело - докладывать, как ведет себя Маршал Победы во время конной прогулки. Может быть, он уезжает по утрам в степь и там начинает распевать матерные частушки про членов Политбюро ЦК ВКП(б);Может, тайно едет к заутрене в деревенский храм. Может, вступает в контакт с представителем разведки все равно какой страны. Да и вообще, граница рядом, еще рванет куда-нибудь в Румынию… Румыния его, конечно же, выдаст, но все равно неприятно.
Маршал сильно стиснул в руке повод. Вспомнилось. Ну да, сегодня же 25 июня… Значит, ровно год и один день назад он, в новеньком парадном мундире, увешанном орденами, принимал на Красной площади Парад Победы. Мокрая от дождя брусчатка проскальзывала под копытами. Седоусый рябой старик на Мавзолее, еще не генералиссимус, а маршал, как и сам Жуков, стоял, следя чуть прищуренными глазами из-под козырька фуражки за тем, как скачет он, победитель Гитлера, приветствуя влюбленно глядящие на него войска… И летели на землю трофейные знамена, захваченные у немцев.
Так было всего год назад. А 1 июня этого года его, Жукова, пригласили на заседание Главного Военного совета в Кремль.
Большой зал заседаний был наполнен людьми. За отдельным столом восседали члены Политбюро, чуть поодаль сидели маршалы и генералы. Сталин вошел последним. Жуков обратил внимание на то, что он был не в мундире генералиссимуса, а в своем старом, довоенном френче без знаков различия. При его появлении все встали. Он неторопливо, мелкими шагами подошел к секретарю совета, генералу Штеменко, и положил перед ним на стол лист бумаги:
- Товарищ Штеменко, зачитайте, пожалуйста, нам эти документы…
Это были показания недавно арестованных знакомых Жукова - главного маршала авиации Новикова и генерала Телегина. Смысл их сводился к одному: Жуков стоит во главе военного заговора, направленного против товарища Сталина. Он группирует вокруг себя генералов, недовольных советским строем, и всячески преувеличивает свою роль в победе Советского Союза над Германией.
Лицо Сталина было непроницаемым. Попыхивая трубкой, он негромко заметил, что поведение Жукова и его бонапартистские замашки нетерпимы и что сейчас им предстоит определиться, как именно с маршалом поступить… И попросил присутствующих высказываться.
Сначала говорили Молотов, Маленков, Берия и Булганин. Суть их речей можно было выразить одной фразой: Жуков враг и его нужно как можно скорее уничтожить. Потом слово предоставили военачальникам. Конев, Рокоссовский и Хрулев говорили об отрицательных чертах характера Жукова, но в то же время категорически отрицали возможность его участия в антисоветском заговоре. Итоги подвел маршал бронетанковых войск Рыбалко:
- Товарищ Сталин, товарищи члены Политбюро!… Я не верю, что маршал Жуков - заговорщик. У него есть недостатки, как и у всякого другого человека, но он патриот Родины, и он убедительно доказал это в сражениях Великой Отечественной войны…
Сталин слушал внимательно, никого не перебивая. Потом обернулся к Жукову:
- А что вы, товарищ Жуков, можете нам сказать?… Он поднялся, глядя вождю в лицо.
- Мне не в чем оправдываться, товарищ Сталин. Я всегда честно служил партии и нашей Родине. Ни к какому заговору не причастен. Очень прошу вас разобраться, при каких обстоятельствах были получены показания от Новикова и Телегина…
В зале наступила тишина. Все следили глазами за Сталиным, который медленно похаживал взад и вперед, посасывая трубку.
- А все-таки вам, товарищ Жуков, придется на некоторое время покинуть Москву, - негромко произнес он наконец, остановившись.
- Я готов выполнять свой солдатский долг там, где прикажут партия и правительство…
Спасли его тогда, двадцать четыре дня назад, соратники и коллеги по ратному делу. После их решительного отказа считать Жукова заговорщиком Сталин не рискнул арестовать его после заседания. И разжаловать не рискнул. Но на место поставил. Не зря же заседание проводили, в конце концов.
Через восемь дней, 9 июня, появился приказ министра Вооруженных Сил Союза ССР за номером 009, приказ, каждое слово которого стекало за воротник Жукова - он помнил это ощущение, когда впервые читал текст, - тяжелой ледяной каплей…
«Маршал Жуков, утеряв всякую скромность и будучи увлечен чувством личной амбиции, считал, что его заслуги недостаточно оценены, приписывая при этом себе в разговорах с подчиненными разработку и проведение всех основных операций Великой Отечественной войны, включая и те операции, к которым не имел никакого отношения…» Кто именно сочинял этот текст, он не знал. Мог и сам Сталин, но, скорее всего, постарался Булганин, может, и Василевский руку приложил…
Приказ появился 9 июня, а уже 13-го он очутился здесь, в Одессе. В пыли. В жаре. В степях. В этой полуеврейской глухомани… Придумал-таки министр Вооруженных Сил Союза ССР товарищ Сталин, как именно поставить Жукова на место. Выбрал округ, все войска которого дислоцируются в Румынии и Болгарии. Кем командовать-то?… Даже не Киевский округ, которым он руководил до войны, а Одесса, провинция. Чтобы, не дай бог, не спелся с Хрущевым. А на Киевский, хорошо ему знакомый, - поставил генерал-полковника… Для пущего его, Жукова, унижения.
«Но ведь другие-то тоже по округам сидят, - сам себя успокаивал Жуков. - Всех по провинциям разогнали!… Не я один… Все маршалы… Но мне-то что до них?! - тут же возразил он сам себе. - Я - ЖУКОВ! Не Говоров, не Тимошенко, не Мерецков, не Малиновский! Это они могут безропотно ехать куда угодно, хоть в Бобруйск, хоть в Читу, хоть во Владивосток! И командовать там ротой, если прикажут! Я - Маршал Победы! Я брал Берлин!… Да все остальные, вместе взятые, не сделали для страны столько, сколько сделал я!… И потом, не все на округа встали, далеко не все… Конева поставили на мой пост, главкомом Сухопутных войск, Василевский - начальник Генштаба, Рокоссовский - главком Северной группы в Польше, Толбухин - Южной группы, в Болгарии… А до меня Одесским округом командовал всего-навсего генерал-полковник. Юшкевич, конечно, хороший генерал, слов нет, но ведь даже не фронтового - армейского уровня, всю войну просидел на армии, а начал вообще с корпуса… Так что и тут тонкий намек: мол, истинный твой уровень, Жуков, - генерал с тремя звездами, не выше…»
Ничего. Он им еще покажет. Он еще покомандует. Еще увидим, кто мудрее, прозорливее и сильнее - старик с неизменной трубкой, щуривший с Мавзолея свои рысьи глаза, или он, поставивший на колени Европу, а будь такой приказ, - еще неизвестно, где бы он вообще остановился…
Жуков дернул поводья, поднимая коня на дыбы. Гарцевавший неподалеку охранник недоуменно уставился на него.
- Ну, чего пялишься? - пробурчал маршал. - Поехали назад…
…Купался он на специальном пляже у военного санатория «Волна». Заплыл далеко, так что берег стал еле видимой тонкой линией, а потом и вовсе потерялся в тумане. Лег на спину, восстанавливая силы. Волны поднимали и опускали его крепкое тело. Туман клубился вокруг, и казалось, до земли - многие сотни километров.
- Товарищ Маршал Советского Союза, - пробулькал где-то невдалеке охранник, - я не могу так далеко… У меня сил не хватит обратно доплыть.
- А я тебя за собой не тянул…
Над маленьким уютным пляжем постепенно рассеивался утренний туман, но над морем он еще висел густой, плотной пеленой. Ординарец, беспокойно расхаживая по берегу, вглядывался в непроницаемую серую завесу. Хоть и знал, что начальник - отличный пловец, да и охранник всегда рядом, а все же сердце нет-нет, да и екало: а ну как случится что?… Ведь потом всех собак навешают…
Но волнения его оказались, как и следовало ожидать, напрасными. На прибрежный песок с довольным фырканьем вышел мокрый Жуков в длинных купальных трусах, с удовольствием растерся докрасна махровым полотенцем. Вслед за ним, шатаясь и тяжело дыша, выбрался из моря охранник, сопровождавший маршала во время плавания. Протягивая командующему металлический стакан от термоса с дымящимся чаем, ординарец невольно любовался подтянутой и мощной фигурой маршала.
В тумане послышался шум мотора. Сделав лихой поворот на прибрежном песке, рядом с Жуковым остановился роскошный черный «Бьюик», с переднего сиденья почти на ходу выпрыгнул щеголеватый, подтянутый адъютант командующего - подполковник Семочкин.
- Нашел, товарищ Маршал Советского Союза! В Киеве он!… - ликующе крикнул он вместо приветствия. И тут же торопливо добавил: - Здравия желаю!
- Согласился? - Жуков отхлебнул чаю.
- Так точно! - лихо козырнул адъютант. - Сказал, самолет не понадобится… Уже выезжает поездом.
- С остальным как?
- Все необходимые распоряжения сделаны. Крутятся как заводные!
Жуков удовлетворенно кивнул, прихлебывая чай:
- Они у меня покрутятся!… Ладно, поехали в штаб…
За те двенадцать дней, что маршал командовал округом, одесситы уже успели свыкнуться с тем, что по нему можно сверять часы. Ровно в девять утра черный «Мерседес-Бенц», стартовав в Санаторном переулке и миновав Пролетарский бульвар, Пироговскую, площадь Октябрьской революции, Пушкинскую и Ярославскую улицы, подкатывал к подъезду здания на Островидова, 64. Так было и на этот раз. Бодрый, подтянутый маршал в белом кителе и синих брюках быстрым, упругим шагом взбежал по мраморной лестнице штаба округа на второй этаж. Дежурный по штабу доложил ему о происшествиях на территории округа - вернее, об их отсутствии, - и в кабинет командующего вошел начальник штаба генерал-лейтенант Ивашечкин с грудой бумаг, требующих подписи…
Разобравшись с текучкой, Жуков вызвал адъютанта Семочкина, Тот вырос перед шефом, словно талантливая иллюстрация к поговорке «Стань передо мной, как лист перед травой».
- Ну как там… эти? - поинтересовался командующий. - Пришли?
- Так точно, товарищ Маршал Советского Союза.
- Ну запускай…
…Невыспавшееся за ночь военное и партийное руководство Одессы снова сидело за длинным столом в жуковском кабинете. Только теперь в окна весело ломилось солнце июньского утра. У всех присутствующих, кроме самого Жукова, были помятые, угрюмые лица.
- Ну? - бодро вопросил маршал, осматривая ряды подчиненных. - Надумали, как одним махом накрыть всех воров Одессы?
Ответом было мрачное молчание.
- Не знаете? - ернически поинтересовался командующий. - А вот я знаю.
- Потому как, - он неожиданно перешел на одесский выговор, - трэба голову иметь на плечах, а не тухес!
Кто-то из начальства помельче робко хихикнул. Остальные продолжали пришибленно молчать, чувствуя, что жуковский юмор скоро сменится знакомой жуковской яростью.
- Разучились шевелить мозгами?! - начал оправдывать ожидания маршал. - Языки проглотили?! Есть хоть один с живым голосом?!!
Взгляд Жукова вновь метлой прошелся по лицам присутствующих. И вдруг словно споткнулся…
- А где этот… биндюжник из УГРО, который мне нахамил?… Гоцман где?… Я что, тихо спрашиваю?!
Присутствующие молчали. Наконец, поняв, что вопрос обращен главным образом к нему, с места поднялся начальник УМГБ по Одесской области:
- Товарищ Маршал Советского Союза, Гоцман арестован сегодня ночью… Как участник антисоветского заговора.
На лице Жукова загорелись красные пятна. Он ткнул пальцем в полковника МГБ:
- На каком основании?!
- Товарищ маршал… - пробормотал тот. - Но… Гоцман же публично сравнил ваши действия с действиями немецко-фашистских оккупантов… И к тому же…
- При чем тут сравнил или не сравнил?! - Жуков в ярости ахнул кулаком по столешнице. - Я, мать твою, отдавал приказ его арестовывать или нет?!
- Никак нет…
- Тогда на каком основании?
Полковник МГБ молчал, понурив голову.
- Ты хочешь, чтобы я прямо сейчас позвонил в Москву Абакумову и сообщил ему, как ты тут своевольничаешь? Ты хочешь сегодня же вечером поехать командовать оленями в тундре, да?!
Такая перспектива явно не устраивала полковника. Он побледнел, перевел дыхание.
- Тогда вот тебе телефон, - Жуков щедрым жестом протянул ему телефонный аппарат, - звони и отдавай приказ немедленно освободить Гоцмана… А мы все послушаем.
Бледный как полотно полковник взял телефон и негнущимся пальцем набрал несколько цифр…
Утро, побудка в шесть, раздача еды, людские голоса - все это проходило мимо сознания Гоцмана. Его пытались расспрашивать, кто-то утешал, кто-то убеждал, что все это ошибка и обязательно разберутся и отпустят, но он, в своем испачканном и закапанном кровью белом кителе, молча и неподвижно смотрел прямо перед собой. Времени у него теперь было много…
Ему вспомнился первый задержанный им преступник. Звали его старинным, редким именем Зиновий, а фамилия была самая простая - Прохоров. Был Зина Прохоров обыкновенным вором-гастролером, в Одессе появился в январе тридцать пятого года. Гоцман помнил тот год очень хорошо, тогда сильно болела Анечка, и Омельянчук помогал доставать для нее лекарства, даже в Киев ездил… Ну вот, и этот самый Зина Прохоров увел тогда чемодан у интуриста, полковника греческой армии, приезжавшего в Одессу навестить престарелую тетку. Увел ювелирно, в тот самый момент, когда грек садился в извозчичью пролетку на Тираспольской площади…
Был скандал, готовый перейти в разряд международных- грек оказался чуть ли не флигель-адъютантом самого президента. Смешно топорща редкие усики, он кричал, что будет писать в Москву наркому внутренних дел Ягоде и самому Сталину. И тогда Омельянчук сказал Гоцману со вздохом:
- Ну шо, Давид, принимай дело…
В те годы авторитет Давида в Одессе был поменьше, чем нынче, и ему пришлось-таки побегать. Только на пятый день у барыги на 11-й станции Большого Фонтана всплыл несессер из полковничьего чемодана, а еще через два дня Гоцман взял Зину Прохорова за руку в тот самый момент, когда тот садился в поезд Одесса - Москва. Носильщик, нанятый Прохоровым, отдуваясь, нес на плече большой, зашитый в серую неприметную холстину ящик… Все вещи, кроме несессера, оказались на месте. В том числе и паспорт грека, из-за отсутствия которого он не мог покинуть Одессу…
В удушающе жарком июне 1942 года во время очередного налета «юнкерсов» на Севастополь Гоцман был тяжело контужен. Очнулся оттого, что кто-то тащил его на себе. В голове звенели колокола и били неслыханные барабаны, но закопченное и запачканное землей лицо человека, который его тащил, показалось Гоцману смутно знакомым.
- Не узнали, товарищ капитан?… А я вас так крепко запомнил… Ловко вы меня тогда с этим буржуйским чемоданом размотали… Я уж думал, щас в Москву приеду, барахлишко иностранное позагоняю… А тут вы…
Ничего сказать красноармейцу Зиновию Прохорову Давид не успел, потому что вновь потерял сознание. А погиб Прохоров на его глазах. Его смыло волной за борт лидера «Ташкент», который эвакуировал раненых из Севастополя…
В дверях с металлическим лязгом откинулся лючок. Разговоры невольно смолкли, все подняли глаза. Только Гоцман продолжал смотреть прямо перед собой.
- Который тут Гоцман? - рявкнул сквозь отверстие конвойный.
Давид поднял глаза. Камера - не меньше полусотни людей - смотрела на него.
- С вещами на выход…
Тяжелая дверь захлопнулась за Гоцманом.
- Все, теперь уж с концами, - пророчили пессимисты.
- Наоборот, выпустят да еще и повысят! - предрекали оптимисты.
- Во бардак, - философски заключил Стекло, которого Гоцман когда-то спас от расстрельной статьи. - Это ж додуматься надо было - Давида Марковича посадить!… Так хоть додумались выпустить, и то хлеб…
Тетя Песя нацелилась выйти со двора. Проверила, все ли положено в большую корзину, заботливо прикрыла ее куском марли, подняла глаза и… раскрыла рот от удивления - в родимый двор медленно входил Гоцман в привычном для него обличье - старом пиджачке, гимнастерке и галифе.
- Дава Маркович!… - Всплеснув руками, тетя Песя кинулась ему на шею, осыпая горячими поцелуями избитое лицо. - Слава богу! Я же все глаза наплакала… Насовсем? А шо у вас с носом?
- Насовсем, тетя Песя, - хрипло успокоил Гоцман. - Все нормально… И с носом тоже.
- А где ж ваш такой шикарный мундир? Отобрали?
- Я зашел на работу, тетя Песя… Переоделся.
Тетя Песя, облегченно рыдая, скинула с корзины тряпицу:
- Давочка ж вы мой Маркович! А я ж вам поноску собрала. И носочки теплые! И рубашку стираную! И хлеба серого по четырнадцать рублей сорок копеек коммерческая цена кило! И рыбки вяленой! Шоб вам как-то покушать…
- Спасибо, тетя Песя…
- Вот только папиросы не нашла, - частила тетя Песя, - Эммик же ж не курит, поменял на мыло. Взял душистое, трофейное, которое на рынке пять червонцев. А шо там душить?! Лучше б пять больших кусков, а он два маленьких… Так Циля ж взяла той кусок, и нету! Считай, весь вокруг себя смыла… Так разве можно, я вас спрашиваю?…
Гоцман, ошеломленный тем, как резко за эту ночь поменялась его судьба, слушал болтовню тети Цили и чувствовал, как отпускает сердце. Оно разболелось не на шутку еще тогда, когда он лежал на полу в кабинете Максименко, кашляя кровью. И в камере, на нарах, он успокаивал его, помня совет Арсенина и представляя себя японским самураем - спокойным и холодным, готовым скорее на харакири, чем на предательство и трусость…
Они поднялись по лестнице на галерею. У дверей комнаты Гоцмана, прислонясь к ним спиной, сидя спал огромный, словно топором выделанный парень, по виду селянин, даже во сне не выпускавший из рук холщовый мешок. Увидев его, тетя Песя мгновенно забыла о мыле.
- Сидит! - тревожно зашипела она, тыча пальцем в чужака. - Пришел с раннего утра, сказал - до вас. Ничего не отвечает, меня не слушает - сидит!… И колбасой воняет. То он продавать приехал или как раз менять?… А на шо?…
Гоцман взял селянина за плечо, сильно его встряхнул. Тот разлепил маленькие мутные глазки.
- А я сижу тут. Вас нет, - сообщил он сонным баском.
- Ты кто?
- Кто? Я?… Дядя Давид, я ж Рома. Сын тёти Рахили.
- А-а… - понимающе отозвался Гоцман. Отстранив Рому, он сорвал с замка сургучную печать, открыл дверь. Снял пиджак, гимнастерку. Склонившись к умывальнику, со стоном ополоснул разбитое лицо, взглянул на себя в осколок зеркала… Хорош, нечего сказать. И небритый к тому же. Успел зарасти за ночь…
Бреясь, Гоцман морщился от боли, когда острый золингеновский клинок касался подсохших ран. И косился через окно на галерею. В открытую форточку плеснул вкрадчивый голос тети Песи:
- Ромочка, а шо от вас так колбасой разит?… А покажите на глазочек. Я посмотрела бы даже из интереса… Ой!… - Голос тети Песи резко взмыл вверх, и Гоцман понял, что на горизонте появился Эммик. - Это ты так на Привозе, да?
- Мама, я забыл немного денег. - Голос Эммика звучал виновато и шел откуда-то снизу, видимо, он поднимался на галерею.
- Это ты так выбираешь синенькие, да?… Мама со двора - а ты опять за кобелиное?!
- Мама, через вас нам жизни нет! - вступила в диалог невидимая Циля. - Шо вы наше счастье переехали?!
- И перееду! Выкралась тут, ждет! Жульетта на балконе!… Он на Привоз ушел за синенькими! И где тот Привоз, где те синенькие?!
Осмотрев себя в зеркало, Гоцман остался на этот раз доволен по крайней мере тем, что чисто выбрит. Открыв дверь на галерею, он втащил в комнату притихшего Рому, который с интересом вслушивался в перебранку, и кинул его мешок в угол.
- А шо в такую даль торговать приехал? - поинтересовался Гоцман, стягивая сапоги и разминая усталые ноги.
- Та у нас там в Гораевке нету цен, - неохотно пояснил детина. - Все ж порушили. Грошей у людей нема. А шо у вас с носом?
- Как там тетя Рахиль? - пропустил вопрос мимо ушей Гоцман.
- Та ниче… - Рома крепко зевнул и, несколько раз пнув мешок кулаком, опустил на него голову, как на подушку.
- Как немцев пережили?
- Та ниче…
- Не воевал?
- Мона ж с Ариком ушли на войну, - пробормотал уже в полусне Рома, - а я остался.
- Живы? Мона с Ариком?
- Не… - всхрапнул Рома. - Убили… одного под Варшавой, второго под этим… под Данцигом…
Гоцман продолжал разглядывать себя в зеркало, Максименко знал, как бить, но все же недоработал - лицо скоро заживет. Только вот нос… Давид увлекся критическим созерцанием своего носа и едва не пропустил знакомый женский голос, прозвучавший на фоне перебранки соседей тихо, но внятно:
- Извините, пожалуйста, Давид Маркович здесь живет?…
«Нора!…» Он бестолково метнулся к окну, схватился за гимнастерку и скрипнул зубами от досады - от неподсохшей раны на нагрудном кармане расплылось темное пятно. Пиджак?… Рома в углу зашевелился, приподнял голову с мешка, он нетерпеливо махнул ему - лежи. Черт, не может же Нора увидеть его полуголым, да еще побитым… А тетя Песя уже стучала в дверь:
- Давид Маркович! К вам тут…
Во дворе зашумел мотор, раздался скрип тормозов.
- Давид Маркович вернулся? - расслышал Гоцман озабоченный голос Кречетова.
- Вернулся, но не открывает как-то, - сообщила тетя Песя.
- Как - не открывает?…
Прежде чем Кречетов рывком распахнул дверь в его комнату, Гоцман успел рухнуть на кровать и накрыться с головой одеялом.
- Дава? - растерянно спросил Кречетов, трогая его за плечо. - Ты чего?
- А-а, привет… - рассеянно улыбнулся Гоцман, делая вид, что только проснулся.
Майор крепко стиснул его плечо:
- Живой!… Ух ты, как же тебя… А я за тобой. Андрей Остапыч приказал доставить. Срочно! Выступаю в роли твоего ординарца…
Гоцман, невнимательно улыбаясь, взглянул мимо Кречетова, на галерею. У двери, держась за косяк, топталась только тетя Песя.
- А где?… - не обращая внимания на изумленного Кречетова, вскинулся Давид. - Женщина тут была…
Тетя Песя махнула рукой в сторону арки.
Голый по пояс, босой Гоцман, бегущий по улице, особенного внимания к себе не привлек. Может, потому, что именно в тот момент, когда Гоцман возник на улице, прохожих там по счастливой случайности не оказалось. А то разговоры об этом случае ходили бы по Одессе до сих пор.
- Нора! - выдохнул Гоцман, догнав одинокую женщину, медленно шедшую по панели. - Шо случилось?
Она обернулась, и Гоцман смущенно загородил правым локтем лицо, а левой рукой - торс.
- Значит, правда?… - Она протянула ладонь к его лицу и сразу отдернула.
- Та вы не смотрите, - окончательно смутился Гоцман. - Я выскочил, думал…
Она отвернулась. Теперь они стояли спиной друг к другу, будто поссорившись, и выглядели со стороны нелепо. Только смотреть было некому.
- На Привозе сказали, что вас забрали эти… с машины «Рыба»…
- Так отпустили же… Вы только за этим?…
- Да. Я испугалась…
Из арки появился Кречетов. И замер, увидев Гоцмана с Норой.
- Ничего, - продолжала Нора. - Я пойду…
- Да… То я к вам после загляну.
- До свидания.
Она протянула ему руку, и Гоцман не глядя, слепо нашарил ее левой рукой, сжал холодные пальцы. Он чувствовал, как она напряжена.
- Так вы волновались? - хрипло спросил Гоцман. Нора вырвала руку из его ладони и быстрым шагом пошла прочь, почти побежала…
Кречетов, со скрытой усмешкой наблюдавший эту сцену, перевел взгляд на запыхавшегося пацана - расклейщика афиш, вынырнувшего из подворотни. Пацан деловито окунул в ведерко кисть, намазал клейстером большую афишу и косо шлепнул ее на ближайшую стену. Отступил на шаг, секунду полюбовался своей работой и тут же сгинул, будто его и не было. «Вот чертенок!» - усмехнулся Кречетов, делая шаг к афише. Отпечатанные на грубой желтой бумаге огромные черные буквы складывались в два слова, сладостных для каждого одессита, - «Леонид Утесов».
Кречетов неторопливо подошел к Гоцману, неподвижно глядящему вслед Норе.
- Видал? Утесов приезжает…
- Д-да-а… - не слыша его, покачал головой Гоцман.
- Одеваться-то будешь? - усмехнулся Кречетов. - Или так поедешь?…
Из арки, пятясь, задним ходом выехал «Виллис».
- Напомни, шоб по пути остановились, я папирос куплю, - хмуро бросил Давид, поворачиваясь.
- Отобрали? - догадался майор. - У меня «Дели» есть… Держи вот.
В распахнутое настежь окно кабинета Омельянчука врывался по-летнему радостный щебет птиц. Звенели трамваи. Гоцман, с залепленным свежим пластырем носом, сидел посреди кабинета на стуле, поглощенный далекими от происходящего мыслями. Омельянчук между тем беспокойно расхаживал по кабинету, потирая ладонями усталое лицо - поспать этой ночью так и не удалось. Говорил он отрывисто, с несвойственными ему паузами и старался при этом не смотреть Гоцману в глаза.
- Приезжает Утесов… Сегодня вечером выступит в опере. Но нам с той радости, Дава, одни убытки. Через час откроются кассы театра. Будет навал… Так что хватай хлопцев и бежи туда. Проследи за беспорядками. Вечером концерт, билет дадим… Вот… А лучше не ходи, - не в лад собственным словам вздохнул он. - Пластинку послушай…
Омельянчук замер посреди кабинета, засунув руки в карманы и хмуро глядя на Гоцмана.
- Ты чего, Андрей Остапыч? - вынырнул тот наконец из своих мыслей.
- А шо? - встрепенулся начальник УГРО.
- Вид у тебя лимонный.
- Так за тебя ж переживал! - вскинулся Омельянчук. - С утра вон Виталий Егорыч с Якименкой мне всю холку за тебя взмылили. Аж до кости! Бежи, говорят, Андрей Остапыч, стучи во все колокола… А я ж шо?… Жуков на заседании как рявкнул на начупра МГБ - освободить немедленно!…
Он засмеялся, но как-то криво, ненатурально. Уголовникам, которые на допросах смеялись таким же фальшивым смехом, Гоцман ни в жизнь не верил. Впрочем, Омельянчук быстро умолк и снова помрачнел.
- А шо еще?
- Ваську твоего Соболя в подсобное хозяйство сплавил, - с виду беззаботно обронил Омельянчук. - На всякий случай. К вечеру будет… Тишака еще не видел?… Ему из центральной картотеки за Радзакиса ответили… Статьи обычные, ничего особливого: вооруженный грабеж, нападения с целью ограбления… Первая ходка в двадцать седьмом году. В сорок третьем выдернут с зоны на фронт, через полгода комиссован по ранению. Тут же сел снова по 152-й, развращение малолетних… Дали пять лет, два с половиной отсидел, вышел по амнистии «семь-восемь». Устроился шоферить в инкассацию. Словом, биография вроде богатая, а уцепиться так и не за что… Э-э… По Филимонову-Живчику тоже пришло. Ну, тут пацан посерьезнее - убийства еще до войны, побеги…
Гоцман продолжал пристально смотреть на шефа. Омельянчук замычал утесовскую песенку, повернулся к своему столу, открыл чернильницу, заглянул в нее, перевернул на перекидном календаре очередной листок, крепко подергал себя за правый ус…
- Да! - внезапно вскинулся он. - Арсенин тебя нашел?
- Зачем?
- Марку сегодня операцию делают.
- Да ты шо? - подался вперед Гоцман. - Когда?!
- Звонили в госпиталь, в Москву! - радостно зачастил Омельянчук. - Аж два раза! Они говорят, к вечеру звоните! Ну, все, иди!… Дуй до театра, там уже кассы открывают!
- Андрей Остапыч, так шо… - произнес Гоцман, поднимаясь, но Омельянчук замахал на него руками, словно выгоняя гусей:
- Иди-иди!… Иди!…
Когда за Гоцманом закрылась дверь, Омельянчук с шумом выдохнул воздух. Набулькал из графина полный стакан теплой воды и залпом проглотил. Расстегнул верхнюю пуговицу синего кителя, сел за стол. И в который раз пожалел, что бросил курить.
На воровской малине, что размещалась в прекрасном одесском переулке, названном именем лучшего, талантливейшего поэта советской эпохи Маяковского, Чекан расчесывал перед зеркалом волосы. По привычке тронул пальцами шрам у виска, одернул гимнастерку и невольно скрипнул зубами от боли в раненой руке. Повернулся к посвистывавшему за спиной Толе Живчику.
- Так что за операция?
- Не знаю, - пожал плечами Живчик. - Сказали, срочно.
- «Срочно»! - проворчал Чекан. - Премся средь бела дня, а у меня даже ксивы нету.
- Штехель обещал - к вечеру будет.
Чекан подошел вплотную к Толе, заглянул в его наглые, блеклые, ничего не выражающие глаза.
- Объясни мне, Толя, как получилось, что два честных вора ходят на коротком поводке у какого-то Академика. А?
- А мне, Чекан, с поводком спокойнее, - отозвался Живчик. - Думать меньше… А вы ж вроде с Академиком кореша были, разве нет?
- Так мы с тобой тоже были…
Не закончив фразу, Чекан рывком извлек из-за пояса «парабеллум», выщелкнул обойму, вставил обратно. Живчик спокойно поднял вверх ладони, показывая, что они пусты.
- Где Ида, Живчик?
- Не знаю, - быстро ответил тот. - Ей-богу.
- Толя!…
- Ну, не знаю.
- А кто знает?
- Штехель. Ты у него спроси.
- Я спрошу, - невнятно пообещал Чекан. - По полной!
Он сунул пистолет за пояс, взял полотенце и быстро, умело прошелся по всем местам в комнате, где могли остаться его отпечатки. Дождавшись, пока он отвернется, Живчик быстро выхватил из кармана свой «вальтер» и спрятал его за спину.
- Волыну засунь обратно, - не оборачиваясь, приказал Чекан.
Живчик спешно спрятал пистолет снова в карман, широко улыбнулся подельнику. Чекан пару секунд тяжело смотрел на него, потом бросил:
- Ладно. Пошли.
