8
Бегство

В караван-сарае, находящемся на расстоянии мили на юго-восток от Асуана Нагиб эк-Касар в условленный день принял пять ящиков специй из Судана. Климат, жара и тысячи огромных черных мух, с особым удовольствием облеплявших глаза, нос и губы, делали короткое пребывание невыносимым, и Нагиб поторопился найти упряжку мулов, которые бы отвезли груз к причалу.

Старый феллах с темным морщинистым лицом пообещал исполнить работу за вознаграждение в пятьдесят пиастров. Сумма была огромная, но Нагиб думал лишь об одном — исчезнуть из проклятого места. Последние дни он жил в страхе.

Последнюю ночь он провел в дешевом отеле «Абталь эль-Тахир», окна его комнаты были забиты досками, чтобы защитить постояльца от жары; живописный отель «Катаракт» с красными балконами был, во-первых, дорог, во-вторых, населен англичанами. Но и в «Абталь эль-Тахир» их было ненамного меньше, и в постоянном страхе быть опознанным Нагиб рано забирался в свою комнатку, спал же мало и беспокойно. Страх и ненависть жили в его душе. Британцы заняли все чудесные уголки страны, египтяне же все ждали данного перед началом войны обещания — вернуть им их страну.

Старик молча шел возле повозки, Нагиб же ехал на ней, укрыв голову платком от палящего солнца. Было бы счастьем, пришло ему в голову, достичь цели вместе с грузом. Нагиб только сейчас понял, на что он согласился — почти у каждой дорожной развилки стояли полицейские, зачастую вместе с британскими солдатами.

И не было ничего странного в том, что Нагиб, погруженный в раздумья, ни разу не взглянул на красоты пейзажа. На скалы цвета охры, величественно, как слоны, возвышавшиеся над песками пустыни и сгрудившиеся у берега Нила, как звери, пришедшие на водопой. На пальмы, качавшиеся под порывами жаркого ветра пустыни, стоя поодиночке, словно не терпели возле себя соперниц, и изгибавшиеся, как танцовщицы.

Непонимание того, почему Али ибн аль-Хуссейн не забрал груз сам, почему он поручил это ему и Омару, о которых ничего не знал, а следовательно, и доверять им не должен был, вселяло тревогу в сердце Нагиба. Он смотрел на ящики. Они были сколочены из нетесаных досок, схвачены полосками жести, на крышках виднелась арабская надпись «Хартум-Каир». Нагиб чувствовал себя не в своей тарелке, не зная, что находится в ящиках; и чем больше он раздумывал об опасности предприятия, тем более усиливались его сомнения в том, что вез он действительно специи, и росла уверенность, что в ящиках нечто таинственное, запретное. Однажды его обвинили в преступлении, которого он не совершал, похоже, он вновь попал в ловушку.

Нагиб подскочил от неожиданности, когда старик остановил повозку резким окриком «Эээйя». Портовый служащий в тюрбане и с повязкой на глазу помог разгрузить повозку, сообщил, что отправление задержится до поздней ночи, и спросил, куда направляется Нагиб с грузом.

Тот ответил, что его цель — Каир, указав на надпись на ящиках, на что служащий предложил проследить за грузом на борту. Раньше десяти часов пароход не отплывет, сообщил он и, подмигнув, добавил, что на Шарье Амир эль-Гош можно найти девочек за пять пиастров.

Выделив служащему некоторую сумму денег и намереваясь больше не возвращаться к своему грузу, Нагиб попрощался и углубился в суету базара Асуана. Повсюду толкались люди. Торговцы с юга, сыны пустыни, пытались сговориться с местными, желая обменять фрукты, меха и чудесные ковры на пищу и одежду. Крики птиц в плетеных клетках могли поспорить по громкости с криками торговцев, которые несли на головах подносы со сдобой и красными и темными напитками. Можно было купить одежды всевозможных цветов и мешки с хлопком, изделия из стекла и дешевые духи, распространявшие над базаром тысячи ароматов. Между ними — рыба, кровавое мясо, кипящие котлы с нестерпимо острыми овощами.

Праздник для глаз, постоянная смена впечатлений и декораций — все это не слишком успокаивало тревогу Нагиба. В каждом торговце, в каждом незнакомце ему мерещился шпион, предатель, в каждом проталкивающемся сквозь толпу человеке — преследователь. Он был близок к помешательству.

Нагиб не осмеливался остановиться, торопился, будто его преследовали фурии, преодолеть одну за одной улицы, для защиты от солнца увешанные ткаными полотнами. Он будто находился под влиянием сковывающего мысли наркотика, позволяя толпе нести себя, словно бумажный кораблик по воде, ничего не предпринимая и лишь наблюдая за тем, что происходит вокруг. Измученный и разбитый, Нагиб, наконец, упал в кресло одного из уличных кафе, влил в себя несколько стаканов анисовой водки и чашек какого-то темного напитка и впал в отрешенное состояние глубокой апатии, позволившее ему забыть обо всем.

В своей подавленности Нагиб не заметил, как стемнело, золотые огни осветили базар, превратив его в мерцающий огненный салон «Тысячи и одной ночи». Даже звенящая музыка бродячих музыкантов не проникала в его сознание, и он, вероятно, заснул бы, если бы на его плечо внезапно не опустилась чья-то рука.

Прикосновение подействовало на Нагиба, как удар кнута. Он почувствовал, что его свободе пришел конец, и, даже не думая бежать, поднялся. Лишь когда незнакомец заговорил, напомнив, что пришло время подняться на борт, Нагиб узнал одноглазого.

Во имя Аллаха, он сам вогнал себя в такой страх, что потерял способность отличать реальность от вымысла; даже теперь он не мог с точностью сказать, кажется ли ему это или он действительно идет по улицам вслед за одноглазым. А он шел: он тащился по улицам, не задумываясь, отвечал на вопросы своего провожатого и слушал его говор, не понимая, о чем идет речь.

На пароходе, который теперь был забит народом, одноглазый занялся сбором денег за проезд и провоз багажа и предоставил Нагиба самому себе. Небольшое количество имевшихся кают были заняты, но из-за жары в них было даже тяжелее, чем на воздухе, и Нагиб устроился среди багажа на носу парохода, где его обдувал ветер.

Лежа на двух ящиках, сложив руки на груди, Нагиб смотрел в звездное небо. До него долетали слова разговаривавших на палубе людей, а где-то внизу волны отбивали о борт неясный ритм. Страх, мучивший его последние часы, постепенно отпускал, переходя в безразличие, даже уверенность в безопасности.

Нагиб надеялся, что Омар присоединится к нему в Луксоре, и проклинал себя за то, что позволил ему пойти своей дорогой. Если Омар хотел вовремя попасть в Каир, он должен был сесть на этот корабль, но Омар на борт не взошел. Так что Нагиб в одиночестве продолжил путь, один на один с загадочным грузом. Двое суток длится путешествие вниз по Нилу, и именно ночи предоставляют время для раздумий. И чем больше думал Нагиб об их заказчике и его методах ведения дел, тем больше убеждался в его непорядочности. Принадлежал ли он тадаману или нет, любил он Египет или нет, он подло воспользовался их положением, втянув их за деньги в опасную игру, в которой сам проиграть не хотел. Если все пойдет по плану, завтра он получит свой груз в целости и сохранности, им же даст их «чаевые». В противном случае он останется тем, кто он есть, — торговцем специями без имени и адреса.

Эта цепочка рассуждений привела Нагиба к мысли о том, что же случится, если аль-Хуссейна не окажется в условленном месте. Допустим, все пройдет удачно, но что делать с ящиками, если аль-Хуссейн не придет? Волнение вновь охватило Нагиба, переросло в гнев, и в ночь перед прибытием в Каир он набросился на один из ящиков с кинжалом. Наконец он смог отогнуть пару досок. Ничего не было видно, но он почувствовал мешковину и воткнул кинжал в ткань. Из отверстия посыпался белый порошок. Опиум!

То, о чем уже несколько дней догадывался Нагиб, чего он боялся, подтвердилось: Али ибн аль-Хуссейн использовал их патриотизм и веру в своих грязных целях. Если этим занимается тадаман, он, Нагиб эк-Касар, не хочет иметь с ним ничего общего. Вновь заколачивая ящик, стараясь остаться незамеченным, Нагиб, которого трясло от страха, пытался понять, как аль-Хуссейн вышел на них, почему именно их он избрал для своего поручения. Но решения головоломки он не находил.

Зато тысячи других идей носились в его голове. Как теперь ему вести себя, узнав правду? Мошенник был в его руках, это правда. Он мог шантажировать его, требовать денег за собственное молчание, мгновенно разбогатеть. Почему не разделить товар пополам? Но тогда аль-Хуссейн выдаст его англичанам, а это означало конец.

Дрожа, Нагиб вдыхал ночной воздух. На берегу светились огни Бени-Суэйфа. Как можно дать понять аль-Хуссейну, что Нагиб знает о содержимом? Тонкого намека будет достаточно, чтобы аль-Хуссейн встревожился и повысил оплату опасного предприятия.

Явным препятствием были жесткость, эгоизм и коварство аль-Хуссейна, которыми он добивался своих целей. Конечно, Нагиб эк-Касар был жалким насекомым по сравнению с разбойником и окажется в проигрыше в их поединке. Но затем Нагиб вспомнил историю с консулом Мустафой Ага Айатом и помощником мудира, произошедшую в Берлине. Они недооценили его; он же незаметно заполучил копию фрагмента надписи. Вероятно, они до сих пор радуются его непроходимой глупости.

Полный неуверенности и сомнений, на следующий день Нагиб прибыл в Каир, где его ждал аль-Хуссейн с кучкой своих лакеев. Несмотря на жару одетый по-европейски, не исключая белого воротничка-стойки и бабочки, что предавало ему несколько смешной вид, аль-Хуссейн вновь продемонстрировал свою надменность, не поприветствовав и не поблагодарив исполнителя.

Это обидело Нагиба, и если до этого момента он еще сомневался, как вести себя, то теперь уверенно заметил, что не согласен с суммой вознаграждения, ведь в конце концов он знает, о чем говорит, задание могло стоить ему жизни.

Али ибн аль-Хуссейн сделал вид, что не услышал слов Нагиба. Намного сильнее он казался обеспокоенным отсутствием Омара. Он кричал, называя его ненадежным типом и не принимая объяснений Нагиба, он грозился продемонстрировать всю силу своего кнута, если Омар не объявится в течение следующих дней.

Ящики были погружены его слугами на высокую повозку, запряженную ослами, какие тысячами катились по улицам старого города. Али сел в экипаж и направился в сторону, противоположную движению повозки. Нагиб задумался, за кем ему последовать.

Что было важнее: узнать, где скрывается аль-Хуссейн или где он прячет опиум? Наконец, он выбрал первое, рассудив, что, зная, где находится аль-Хуссейн, он всегда сможет проследовать за ним к его складу.

Экипаж медленно продвигался по запруженным улицам. На правом берегу к пешеходам и экипажам добавились автомобили и повозки, запряженные ослами и мулами, так что о продвижении вперед фактически можно было забыть. Нагибу не составило большого труда последовать за экипажем. На Мидан эль-Тарир, где пересекаются крупнейшие улицы города, аль-Хуссейн повернул на восток, вновь сменил направление на Мидан аль-Фалаки и направился к вокзалу Баб эль-Луг, обогнув его слева и продолжив движение на юг.

На мгновение Нагибу показалось, что аль-Хуссейн заметил его, потому что тот сделал огромный крюк, хотя мог бы достичь цели напрямую, но он продолжил наблюдение. Экипаж еще несколько раз поменял направление, пока, наконец, не свернул в одну из улочек за мечетью Ибн-Тулун. Отсюда было совсем недалеко до кофейни «Рояль», где они и встретили аль-Хуссейна, и до квартиры Нагиба.

Экипаж остановился перед домом, выделявшимся светло-зеленой окраской, что было редкостью, ведь в Каире большинство домов выкрашено в одинаковые охряно-коричневые тона. Высокие ворота, полностью заслонявшие обзор, открылись, и экипаж исчез за ними. Лишь спустя некоторое время отважился Нагиб приблизиться к воротам. Ни дом, ни улица имени не имели, что было не редкостью в этом районе, и ничем более не выделялись. Ставни на окнах всех четырех этажей были закрыты, перед дверью был навален мусор — в этом дом тоже не выделялся из общего множества. И все же он притягивал Нагиба. Тот пару раз прошелся по улице, не выпуская дом из поля зрения.

Он не мог объяснить своих действий; просто у Нагиба было чувство, что с этим домом связаны какие-то события, касающиеся в том числе и его, хотя он даже не знал, живет ли в нем аль-Хуссейн или еще кто-нибудь. Вполне хватило бы слуги, курьера или кухарки, выходящих из ворот, чтобы задать им пару интересовавших Нагиба вопросов. Но ворота оставались заперты, и Нагиб удалился, чтобы никто не заметил его присутствия, предварительно еще раз пять пройдя по улице.

Вернувшись в квартиру, которую они снимали с Омаром, Нагиб попытался вспомнить, как он, пробравшись сквозь лабиринты переулков, оказался возле зеленого дома; потому что намеревался навестить аль-Хуссейна еще до возвращения Омара под предлогом обещанного ему вознаграждения. Но все вышло иначе.

Утром — Нагиб глубоко и спокойно спал после напряженного путешествия — его разбудил стук в дверь. Двое египтян, одетых в поношенную европейскую одежду, попросили его открыть. Их послал аль-Хуссейн — они должны привести к нему Нагиба. Тот, сразу подумав о причитавшихся ему деньгах, беспрекословно последовал за ними.

На полпути, заметив, что они идут совсем не в том направлении, куда вчера уехал Али, он спросил, куда его ведут. Один из провожатых, толстый мужчина с нависшими бровями и плоским, как у боксера, носом, неопределенно махнул рукой, не ответив. Второй — сухой, высокий египтянин с открытым лицом, чьи мягкие черты не могло скрыть даже мрачное выражение, коротко ответил: «К аль-Хуссейну, увидишь».

Сомнение Нагиба росло, и он забеспокоился, когда впереди показались бараки, деревянные и жестяные хижины самых бедных жителей Каира, и подножия холма Моккатам. Здесь жили не имевшие ни имени, ни законных прав, кому жизнь отказала в удовлетворении минимальных потребностей. Они существовали, питаясь отходами с рынков и на то, что им, особенно детям, удалось выпросить, а нередко и украсть в других районах. Ночью эта местность считалась опасной, и любой чужак подвергался опасности быть убитым. Да и днем люди пропадали в лабиринтах улочек между хижинами, и их никогда больше не видели.

Какие намерения были у аль-Хуссейна? Хотел ли он избавиться от Нагиба, узнавшего его тайну? В то, что его привели, чтобы выплатить вознаграждение, Нагиб уже не верил.

Опыт последних дней привел к тому, что Нагиба, не бывшего по натуре трусом, охватывал все больший страх, страх, подкрепленный знанием того, как аль-Хуссейн пользовался людьми для исполнения своих планов. Нагиб хорошо разбирался в людях и обычно чувствовал их намерения раньше, чем начинал осознавать это. Этим объяснялись его последующие действия: Нагиб бросился в сторону, сбив при этом женщину с ребенком. Он пробежал между двумя линиями домов, завернул за угол и пошел нарочито спокойно, чтобы не выделяться в толпе своей суетливостью, по грязной улице.

В толпе бесправных Нагиб чувствовал себя в безопасности и думал, что, если достигнет мечети Асункор, купол и минареты которой виднелись над домами, может считать, что выбрался из лабиринта. Однако затем он увидел перед собой шеренгу людей с «боксером» посередине, обернувшись же, обнаружил позади другую во главе со вторым провожатым. Они медленно сближались, и, подойдя, «боксер» с такой яростью ударил ему в лицо, что у Нагиба поплыло перед глазами. Придя в себя, он обнаружил, что его, как скот на бойню, волокут по улице.

Перед домом, стены которого украшали проржавевшие жестяные накладки, они остановились. В доме не было окон, лишь покосившаяся дверь. Нагиба втолкнули в темный проход.

Когда глаза Нагиба привыкли к скудному свету, просачивавшемуся сквозь отверстие в потолке, он увидел перед собой аль-Хуссейна. Тот сидел на одном из ящиков, глаза его сверкали.

— Ты и вправду думал обмануть меня? — тихо начал аль-Хуссейн, и в его голосе послышалась угроза. — Ты, червяк, хочешь обмануть меня, Али ибн аль-Хуссейна?

— Али Эфенди, — отвечал Нагиб, — о чем ты говоришь? Я выполнил твое задание, как ты хотел. И это было связано, как тебе известно, с большой опасностью…

Аль-Хуссейн прервал его жестом:

— Ты, отродье вонючего верблюда, притронулся к чужой собственности. Я научу тебя, как обманывать Али ибн аль-Хуссейна. — С этими словами он щелкнул пальцами, «боксер» подошел к Нагибу и начал бить его, пока тот, после удара в живот, не упал на пол. Второй провожатый вылил ему на голову ведро помоев, так что Нагиб вновь пришел в себя. Он поднялся. Из его носа сочилась кровь.

— Во имя Аллаха Всемогущего, — пролепетал он, — я не знаю, чего ты хочешь. Это ящики, которые мне передали в Асуане, и я доставил их тебе в уговоренный срок. Почему ты бьешь меня?

— Ты знаешь, что в ящиках?

Нагиб помедлил. Настаивать ли ему на неведении или признаться, что вскрыл один из ящиков, обнаружив опиум? Он разрезал мешок, отрицать было невозможно, и это было уликой. Так что Нагиб сознался; да, движимый непростительным любопытством, он вскрыл один из ящиков, увидел опиум и сразу же вновь закрыл ящик.

Али ибн аль-Хуссейн поднялся и по очереди открыл все пять ящиков. Полные мешки все еще лежали в них. Нагиб вопросительно смотрел на Али, будто спрашивая, в чем тот его обвиняет. Но не успел Нагиб и слова произнести, аль-Хуссейн схватил по пригоршне из каждого вскрытого мешка и бросил в лицо Нагибу, так что глаза его заслезились.

— Ты знаешь, что это? — взревел аль-Хуссейн в ярости. — Ты знаешь, что ты привез на мои деньги из Асуана в Каир?

— Песок? — испуганно спросил Нагиб.

— Пять ящиков песка!

— Но я же собственными глазами видел белый порошок!

Аль-Хуссейн злобно рассмеялся:

— Итак, ты видел порошок! И он так понравился тебе, что ты передал его своему напарнику и наполнил ящики песком, положив лишь сверху настоящий товар, чтобы не возникло подозрений при беглом осмотре.

— Клянусь бородой Пророка, нет! — закричал Нагиб. — Этого не было!

Али ибн аль-Хуссейн подошел к нему и угрожающе медленно обхватил руками его шею. Нагиб почувствовал, как кровь его вскипела, прилила к лицу которое, казалось, готово было взорваться. Угрюмые черты превратились в отвратительную гримасу, аль-Хуссейн открыл рот и закричал:

— Где Омар? Я задушу его собственными руками! — Он тряс Нагиба, будто желая вытрясти из него душу.

Нагиб и не пытался освободиться. Он знал, что это было бессмысленно, и полностью предоставил себя судьбе. Тысячи мыслей роились в его голове, причем мысль о смерти занимала его менее всего. Можно ли доверять людям каравана? Путь от Хартума до Асуана долог, он продолжался три недели. Не составило бы труда за это время заменить груз. Потом одноглазый на пароходе. Слишком уж он охотно вызвался последить за грузом. И еще одна, совершенно абсурдная мысль: можно ли было доверять Омару? Быть может, история с двумя англичанами была им придумана для того, чтобы сойти с корабля?

— Где этот Омар, я хочу знать! — будто издалека донесся до него крик аль-Хуссейна. Тот ослабил хватку, и Нагиб жадно глотнул воздуха.

— Эфенди, — просипел он, — как я уже говорил, Омар сошел в Луксоре. Но он вернется, верь мне, Али Эфенди. На Омара можно положиться! — Говоря это, Нагиб уже сам не был столь уверен в своих словах.

— Я буду искать его! — крикнул аль-Хуссейн. — Я буду искать и найду его. И моли Аллаха, чтобы я нашел его! Иначе… — И он провел плоской ладонью перед шеей. Затем сделал знак охранникам. Они затащили Нагиба в темное помещение без окон, связали ему руки и ноги и оставили лежать в углу.

Али ибн аль-Хуссейн в тот же день на пароходе отправился в Луксор в сопровождении обоих телохранителей.

Семь дней прошло с того момента, как Нагиб с Омаром расстались, семь достаточно безрезультатных дней, не считая того, что Омар узнал, что леди Доусон — агент британской секретной службы. Мужчины, за которыми он следил целыми днями, также ни к чему не привели его. Предположение Омара касательно того, что в какой-то момент должен появиться профессор Хартфилд, не оправдалось. Он же рассчитывал на это, когда леди Доусон вместе с обоими мужчинами отправилась в Долину Царей, где они скрылись в доме Картера, затем вместе с ним спустились по узкой тропинке к подножию утеса. Омар быстро нагнал их по мощеной дороге. Издалека он видел, как Картер, держа в руках планы, очерчивает некий ареал, делая неопределенные жесты руками, будто убеждая слушателей в чем-то невероятном.

Пользуясь суковатой палкой, точно феллах, Омар приблизился к ним, кивнул и поздоровался, попытавшись одновременно уловить пару слов из разговора. То, что он услышал, однако, производило впечатление, что ищут они не Имхотепа, а гробницу какого-то фараона, опираясь на кубок и ларец, находившиеся, видимо, некогда внутри и обнаруженные теперь Картером. Леди Доусон, прикрывавшаяся от солнца изящным зонтиком, и оба агента в своих широкополых шляпах не слишком стеснялись бедняка, будучи уверены в том, что человек сто положения не может знать их языка. Так Омар, пристроившийся на камне неподалеку, узнал, что лорд Карнарвон, по чьему заданию Картер вел раскопки в Долине Царей, был жадным охотником за предметами искусства, о науке же был невысокого мнения, и что Картер был в тот момент близок к решению бросить работы.

Насколько Омар мог понять, Картер обладал некоторой информацией, которую и собирался сообщить агентам и о которой лорд Карнарвон ничего не должен был знать. К удивлению Омара, об Имхотепе не было сказано ни слова, как и о Хартфилде, главной фигуре поисков. Примечательным Омару показалось сообщение агентов, что, начиная со следующей недели, Картер сможет найти их в отеле «Мена Хаус» в Каире. Из чего можно было заключить, что дальнейшая деятельность британской секретной службы будет развернута в северном Египте. Чтобы не вызвать подозрений, он направился в город, намереваясь на следующий день вернуться в Каир.

В комнате отеля «Эдфу» Омар упал на кровать и задумался. Он следил за агентами в надежде, что они приведут его к Хартфилду. Однако здесь, в Луксоре, он оказался дальше, чем когда бы то ни было, от цели. Он начал сомневаться, правильно ли расслышал их слова той ночью на корабле. Неужели он так увлекся поисками профессора, что уже не в состоянии был отличить реальность от собственной фантазии? Эта мысль вызвала гнев, с которым Омар не в силах был совладать.

«Allah akbar — Аллах велик» — было написано на противоположной стене арабской вязью, ниже европеец поместил написанное изящным почерком любовное признание: «Jane forever — Джейн навсегда», имя дважды подчеркнуто. Фигурки перемежались изображениями зверей, а также многочисленными непристойностями.

Омар отчаялся. Он почти стеснялся возвращаться в Каир, где ему придется встретить Нагиба, о чьей судьбе он ничего не знал. Мгновение его занимала идея использовать представившуюся возможность для того, чтобы освободиться от пут тадамана. Такая удобная возможность вряд ли скоро повторится. Но Омар отогнал от себя эту мысль: тадаман не отпустит так просто его, столь глубоко впутавшегося в дела организации; кончится тем, что его станут преследовать и англичане, и националисты.

Так что Омар вернулся в Каир. Квартира была пуста, что сначала не взволновало его; единственным признаком пребывания Нагиба был листок с какой-то закорючкой, не многое сказавший Омару. И лишь после двух суток отсутствия товарища он решил заняться поисками. В кофейне «Рояль» на углу улицы ничего нового ему не сообщили: официант, в совершенстве владевший искусством разноса напитков на держащемся на трех цепочках подносе, лавируя между посетителями, давно не видел Нагиба, а человека по имени Али ибн аль-Хуссейн вообще не знает — по его словам, по крайней мере.

Целый день Омар бесцельно бродил среди громоздившихся вокруг домов. Каир раздражал его, город внушал ему страх: кричащие люди толкались, они ничего не значили, никем не были, оголодавшие дети протягивали руки, прося денег, босые женщины, целиком укутанные в одежды, несли на головах корзины, британские солдаты в униформах, ослы, торговцы со своими тележками, все растущее число автомобилей, лающие дворняжки и везде кошки, кошки со свалявшейся шерстью, грязные и ободранные, как окружавшие их улицы и дома. Даже не имея цели, Омар жаждал покинуть этот город как можно быстрее.

Поздно вечером он вернулся в свое безымянное жилище на безымянной улице. Надежда на то, что Нагиб вернулся или хотя бы дал о себе знать, не оправдалась. На столе лежал все тот же лист бумаги, на который по приезде он не обратил особого внимания.

Перекрещенные линии, если смотреть на них долго, складывались в улицы — на листе был план города; без единого слова подсказки Омар узнал находившуюся неподалеку площадь Мидан Салах эд-Дин, мечеть Султан-Хасан и поворот улицы Шарья Ассалиба, находившийся в паре шагов от их квартиры. Посреди линий стоял крест.

На следующий день, зажав план в руке, Омар отправился на поиски. Он не мог представить себе, куда приведет его план, найти Нагиба он не рассчитывал, и все же что-то тянуло его к месту, обозначенному на карте крестом. Это было одним из тех совпадений, которые называют судьбой и которые вызывают впоследствии лишь недоверчивую улыбку.

Омар остановился перед зеленым домом на безымянной улице. Должно быть, это его цель. Решив постучать, он не мог представить себе, что может его ожидать.

Дверь открыл слуга, он смерил Омара оценивающим взглядом и вежливо с оттенком пренебрежения сказал:

— Мой господин, Али ибн аль-Хуссейн в данный момент отсутствует. Чего ты хочешь?

Любого другого подобная неожиданная встреча лишила бы дара речи или повергла в шок, заставив бежать прочь. Однако среди прочих качеств Омара было и умение быстро реагировать, сохраняя трезвость мысли в неожиданных ситуациях.

— Я, — спокойно ответил он, — друг твоего господина Али ибн аль-Хуссейна. Мы принадлежим одной организации — ты понимаешь, о чем я. Мне нужно поговорить с ним!

Таинственный намек встревожил слугу, он не мог сообразить, что Омар имел в виду, и мгновенно стал дружелюбнее:

— Верь мне, Эфенди, я бы не отсылал тебя, но, Аллах свидетель, Али ибн аль-Хуссейн в отъезде!

Омар отодвинул слугу и вошел в темный холл. На каменном полу лежали дорогие ковры, канделябры свисали с высокого потолка, правее располагался бассейн.

— Мне нельзя впускать тебя, Эфенди. Я позову госпожу! — воскликнул слуга высоким, резким голосом. Но прежде, чем он успел позвать на помощь, на лестнице появилась госпожа, привлеченная криком. Она была в черном, как это подобало замужним женщинам, и ее длинные одежды отличались изысканной простотой.

— Все в порядке, Юсуф, — сказала она, подавая слуге знак удалиться. Затем подошла совсем близко к Омару и открыла лицо.

Омар окаменел. Будто железную скобу вбили ему в грудь, и она мешала биться его сердцу, затрудняла дыхание, сковывала движение, Омар стоял и, не двигаясь, смотрел на лицо женщины. Она подняла правую руку и положила ему на грудь.

— Ya salaam! — тихо с трудом проговорил Омар, добавив застенчиво и как бы не веря себе: — Халима?

Халима кивнула. Глаза ее блестели, Омар тоже боролся со слезами. Ему трудно было сдержаться, чтобы не прижать к себе Халиму, не ощутить ее бьющееся сердце и ее тело.

Сколько лет не видел он Халиму? Прошло около шести или восьми лет с тех пор, как он нашел пустым ее дом в эль-Курне. Как горько ему было тогда читать ее письмо, в котором она прощалась с ним. Омар знал его наизусть, сотни раз прочел он его, каждое слово, целовал его, как ребенок, но так и не понял прощальных слов Халимы.

— Халима, — повторил он беззвучно, — ты, здесь?

Халима пожала плечами. На ее губах играла нежная улыбка, словно она хотела извиниться, извиниться за неожиданную встречу. Тусклый свет холла скорее скрывал, чем освещал, и все же Омар ощущал, чувствовал Халиму, потому что так и не забыл ее за все эти годы. Ее близость действовала, как пустынный ветер хамсин, чей жар незаметно обжигает кожу, она заставляла его гореть и дрожать от холода одновременно, отнимала способность мыслить. Омар видел Халиму сердцем, разумом же его был затемнен. Что-то в нем противилось моменту, она не могла, просто не могла быть здесь, в доме этого Али ибн аль-Хуссейна.

Госпожа! Боже, этого просто не могло быть! Именно тот, кого он мог предположить в последнюю очередь, забрал ее у него. Во имя Аллаха, почему она последовала за таким негодяем, как Али ибн аль-Хуссейн? Почему она молчит? Почему не объяснит эту необъяснимую ситуацию? Почему не скажет, что все еще любит его так, как по-прежнему любит ее он?

Он не мог дотронуться до Халимы, как ни желал этого. Время изменило ее. Она не стала менее красивой или желанной, изменились ее движения. Теперь она вела себя как женщина, а не как девочка. Перед Омаром стояла повидавшая жизнь, взрослая женщина, в чьем присутствии он почувствовал себя мальчишкой.

В душе Омара рос страх, страх перед тем, что Халима может сказать нечто, что разрушит их связь, она могла сказать: «Уходи и никогда не возвращайся, нам нельзя видеться!» Как она уже сделала это однажды. Так что он попытался заговорить первым и начал лепетать — иначе его слова назвать нельзя было — нечто нечленораздельное: что-то о Нагибе, своем друге, которого надеялся найти, потому что аль-Хуссейн дал им задание.

Халима долго не отвечала. Она изучала Омара, насколько это позволяло освещение в холле, и ему показалось, что прошла вечность; затем она тихо спросила с тем превосходством в голосе, которое с самого начала поразило Омара:

— Больше тебе нечего мне сказать?

Ах, зачем он наговорил столько глупостей! Теперь он понял, насколько был легкомыслен. Он почувствовал, как кровь приливает к лицу, и надеялся только, что Халима не заметит в темноте, как он покраснел. Омар увидел, как она обернулась, бросила быстрый взгляд в сторону лестницы, затем подошла к нему ближе и прижала к себе.

Омар не ожидал этого и повиновался безвольно, как ребенок, спрятавшийся в объятиях матери, не в силах противиться ее чувствам.

Халима взяла в руки его голову и стала покрывать его лицо поцелуями, и Омар почувствовал нечто, чего не ощущал еще никогда в жизни. Скованность исчезла, и он прижал к себе любимую с такой силой и страстью, что почувствовал боль.

Ни Омар, ни Халима не знали, сколько времени они так простояли. Будто пробудившись от долгого сна, они одновременно открыли глаза. Омар смертельно испугался: перед ними стоял Юсуф, слуга. Его глаза были опущены, и он сказал, не глядя на Халиму:

— Госпожа, пора.

Халима была не так встревожена, как Омар, и, увидев страх в его глазах, успокоила:

— Ему можно доверять, он мой самый верный слуга. — Сказав это, она взяла Юсуфа за руку.

Каждый день в одно и то же время Халима в сопровождении Юсуфа шла на рынок за покупками, которые слуга потом нес в корзинах домой. Эта прогулка была обычаем, почти ритуалом, так что ее задержка или отмена потребовала бы длительных объяснений. Халима была главой огромного дома, при котором состояла дюжина слуг и лакеев, а также постоянно меняющееся количество женской прислуги — девушек, предлагавших себя на базаре в обмен на жилье и еду, если их выгнали из дома или они не сумели выйти замуж. Не считая их, в доме была вторая женщина, молодая, почти ребенок, обладавшая, однако, внешностью взрослой женщины. Али ибн аль-Хуссейн взял ее второй женой, что не противоречило законам страны, однако глубоко оскорбило гордость Халимы.

— Нам многое нужно рассказать друг другу, — сказала Халима, и Омар кивнул:

— Но не здесь.

— Нет, не здесь, — ответила она. — Ты знаешь, где находятся ворота базара Канн эль-Калили. За воротами направо уходит улица торговцев коврами. Первый магазин принадлежит Ахмеду Амеру. Ахмед мне многим обязан. После полудня я буду ждать тебя у него. Удачи.

Ошеломленный, Омар вышел на улицу. Ему казалось, что фасады домов плыли перед его глазами, а шум улицы доносился откуда-то издалека. Он шатался, но крайней мере таковы были его ощущения, когда он сворачивал на Шарью Ассуругью, ведшую на север, в сторону базара. Он не видел ни людей на улице, ни автомобилей, он видел только Халиму, ее фигуру на лестнице и ее лицо в сумраке холла и, не шевеля губами, вновь и вновь произносил лишь одно слово: «Халима».

Добравшись до высокой башни, где начиналась рыночная суета, Омар легко нашел продавца ковров. Он назвался, и Ахмед Амер проводил посетителя наверх по деревянной лестнице, где в тесной комнатке его ждала Халима.

Она сидела на свернутом ковре. Сквозь ставни пробивались лучи света. Пахло шерстью и средством от моли, но в тот момент Омар не видел и не слышал ничего, кроме Халимы.

Не говоря ни слова, он опустился перед ней на пол, обвил руками ее бедра и положил голову ей на колени, как будто стеснялся, как будто хотел спрятаться. Халима поняла его и погладила по голове. Так они сидели некоторое время, собираясь с мыслями.

Омар ощущал тепло, исходившее от ее тела, а Халима чувствовала, как его слезы капают на ее подол.

— Не плачь, — сказала она, сама с трудом сдерживая слезы, и подняла его лицо так, что смогла заглянуть в его глаза.

— Я не плачу, — ответил Омар, вытирая рукавом слезы. И, вздохнув, робко спросил: — Почему все так случилось?

— Судьба сама тасует карты, нам остается только играть. — Халима улыбнулась, но в улыбке ее сквозила грусть.

— Почему все так случилось? — повторил Омар, качая головой. — Ты счастлива?

— Счастлива? — Халима не ответила ему, но Омар заметил, что она повернулась к окну.

— Почему ты вышла за этого Али ибн аль-Хуссейна? Почему? — Когда он заметил, что Халима не хочет отвечать, Омар поднялся и сел возле нее, так что она уже не могла спрятать глаз. — Почему, Халима?

— Ты действительно хочешь это знать?

— Ты должна мне сказать, Халима!

— Но это не сделает тебя более счастливым.

— Но я и страдать не буду сильнее, чем уже страдаю сейчас.

Тогда Халима подняла рукав рубашки Омара, так что стало видно ожог. Она ласково погладила место ожога и, запинаясь, заговорила:

— Не знаю, задумывался ли ты о том, как это все произошло тогда, в эль-Курне.

— О чем ты говоришь, Халима?

— Об этом! — Она положила руку на знак кошки. — Если бы ты знал, где они держали тебя…

Омар сглотнул, затем ответил:

— Я знаю, Халима. Это не давало мне покоя. Однажды случай помог мне. Я услышал шум из дома шлифовальщика — это был тот же звук, что был слышен в моей темнице. Так что я начал поиски и наткнулся на дом твоего отца. Это потрясло меня.

— И что ты подумал обо мне?

Омар пожал плечами и отвел взгляд.

— Честно говоря, я никак не мог выстроить все, что знал, в единую цепь. Прежде всего, я не знал, какую роль играешь ты во всей истории.

— А теперь?

— Теперь не больше, чем прежде. А то, что ты вышла замуж за этого аль-Хуссейна не делает твое поведение понятнее.

Словно боясь услышать злобу в его словах, Халима закрыла ему рот рукой.

— Мс говори больше ничего, любимый! — прошептала она. — Я все объясню тебе. Но ты должен мне верить, пообещай!

Некоторое время они сидели молча, затем Халима медленно начала рассказывать:

— Юсуф, мой отец, был уважаемым человеком в эль-Курне. Его национальная гордость, гордость за то, что он египтянин, прославила его далеко за пределами нашей деревни. Юсуф был единственным, кто отказывался работать на заносчивых англичан, пытавшихся отнять у нас родину. Я любила своего отца за это и слишком поздно заметила, какие странные личности и бездельники собираются в нашем доме. Они восхваляли новый, свободный, самостоятельный Египет, и все чаще звучало слово «тадаман». Я не знала, что это значит, и спросила отца. Он объяснил мне, что за словом «тадаман» кроется организация египетских патриотов, поставившая целью добиться свободы Египта, а опознавательным знаком они избрали кошку — зверя, который сосредоточивает в себе скрытые силы, видит в темноте и для всех свят. Затем он прижал меня к груди, мягко погладил по голове и произнес тоном, пугающе противоречившим смыслу его слов, чтобы я никому ни слова об этом не говорила, предатели должны умереть. Все большее количество людей пропадало, в основном египтяне, но иногда и иностранцы, о которых мой отец, если о них заходила речь, отзывался пренебрежительно, говоря, что они враги Египта и лишь получили законное наказание. На мой вопрос, какое же наказание получают враги государства, отец ответил, что их заживо замуровывают в стены гробниц времен фараонов. То равнодушие, с которым Юсуф рассказывал об этих преступлениях, ужаснуло меня, и с этого дня я возненавидела отца.

Твоя встреча с тадаманом произошла по ошибке. Юсуф считал тебя британским шпионом, люди тадамана в любом случае не верили, что профессор прибыл в Луксор, чтобы купить антиквариат. Они считали профессора британским агентом, который прибыл за определенными сведениями. Поэтому они решили убить профессора, его жену и слугу.

Ты просто первым попал в их руки. Так не было запланировано, просто так получилось. У меня кровь застыла в жилах, когда они принесли тебя той ночью и бросили в темницу. Я сразу узнала тебя и пришла в отчаяние. Как я могла помочь тебе? Юсуф не знал сострадания, если речь шла о деле тадамана, и ты бы умер от голода, если бы я не добилась от отца, чтобы он отдал мне твою жизнь, или, скорее, выторговала ее. Это была недостойная сделка, но главное было то, что ты остался жив.

— Недостойная сделка? Как это понимать, Халима?

Омар по беспокойству в ее глазах догадался, как трудно было сто любимой сказать правду.

— Ты не догадываешься, чего потребовал отец в обмен на твою жизнь?

Омар ужаснулся.

— Догадываюсь, — ответил он неслышно.

И Халима продолжала:

— Среди товарищей моего отца был один, прославившийся своей бескомпромиссностью и жестокостью — Али ибн аль-Хуссейн. Несмотря на то что я была еще почти ребенком, он положил на меня глаз. Он хотел взять меня в жены, и Юсуф пообещал ему меня. Но я сопротивлялась изо всех сил своих шестнадцати лет. Я пригрозила, что расцарапаю ему лицо, если он только подойдет ко мне, и при ближайшей возможности убегу и никогда не вернусь обратно. Таким образом мне удавалось держать Али ибн аль-Хуссейна на расстоянии. Когда я поняла, что другого способа освободить тебя нет, я пообещала отцу выйти за него замуж в том случае, если они отпустят тебя…

Халима опустила взгляд. Ей было стыдно смотреть Омару в глаза, поэтому она не заметила слез в них, слез отчаяния и злобы. Омар начал всхлипывать, громко и не сдерживаясь, как ребенок, и зарыдал. В этот момент беспомощности в его голове царила одна мысль — что это все неправда, что Халима все выдумала из смущения. Но чем дольше длилось ее молчание, тем четче он осознавал, что сказанное было правдой. И тогда ярость и безнадежность смешались в одну мысль: рано или поздно я убью его. Она повторялась и повторялась в его мозгу, пока Омар громко не крикнул: «Я убью его, я убью его!»

Чтобы заглушить его крик, Халима прижала голову юноши к груди и стала гладить его волосы. Омар чувствовал сквозь одежду тепло ее тела. Он почувствовал желание, или даже больше — страсть охватила его, он хотел слиться с ней, не обращая внимания на непозволительность такого поведения в данной ситуации. Омар хотел, чтобы Халима принадлежала только ему, хотел обладать ею и никому не отдавать. Она была для него всем, единственной ценностью его жизни, его любимой, самой его жизнью. Он не мог себе представить, что через минуту Халима встанет и уйдет к Али ибн аль-Хуссейну. А если она сделает это, то жизнь его потеряет смысл.

Но он почувствовал прикосновение руки Халимы к его волосам, знак того, что она понимает его, что чувствует то же, и Омара охватило чувство радости, счастья, и уверенность в том, что должен быть какой-то выход. Охваченные страстью и убежденные в том, что они двое были созданы друг для друга и никто не сможет разлучить их, они упали на сложенные ковры, стали ласкать и целовать друг друга, пока, обессилев от безумных ласк, не затихли в нежном объятии.

Как будто проснувшись ото сна, когда человек постепенно начинает осознавать реальность наступившего дня, Омар возвращался к действительности.

— Что же с нами будет дальше? — беспомощно спросил он.

Халима села. Она тихонько провела пальцем по геометрическому рисунку ковра:

— Я не знаю, Омар. Я только знаю, что люблю тебя.

— Нам нужно бежать, — сказал Омар.

— Бежать, куда? — Омар пожал плечами. — Аль-Хуссейн и его люди будут преследовать нас по всему Египту, — заметила Халима, — и они не остановятся, пока не найдут нас, поверь мне.

Омар обнял Халиму за плечи:

— Если ты действительно любишь меня, ты пойдешь со мной. Мы уедем в Европу, в Англию или Францию. Там они не найдут нас.

— Не обманывай себя, — ответила Халима, — люди тадамана есть и в Европе. А оскорбленный в своем тщеславии аль-Хуссейн не остановится перед тем, чтобы в поисках нас обшарить пол-Европы. Он умеет пользоваться услугами людей, которые ни его имени, ни адреса не знают, и он не остановится перед убийством. Аль-Хуссейн знает множество ухищрений, чтобы оградить от подозрений и опасности себя самого. За зеркалом в его спальне я обнаружила потайную дверь, ведущую к пожарной лестнице. В любое время он может скрыться по ней. Скорее всего, он боится мести за все свои темные дела. Мне он ничего не рассказывал об этом ходе.

— Но ведь именно его темные делишки свели нас вместе!

— Я знаю, — ответила Халима.

Омар смотрел на закрытые ставни, сквозь щели которых пробивались лучи заходившего солнца, освещавшие облака пыли в тесной комнатке. Он думал. Казалось, вся страна ополчилась против них. Чувство бессилия охватило его, но он скорее бы откусил себе язык, чем рассказал о нем в ответ на вопросительный взгляд Халимы. Он восхищался этой женщиной, думая о том, как спокойно она говорила о страданиях, наполнявших ее жизнь, не жалея себя и не прося его благодарности. Омар почти стеснялся своей нерешительности.

Халима будто прочла его мысли, взяла его за руку, избегая все же смотреть в глаза, чтобы не смутить его, и Омар почувствовал благодарность за ее жест. В течение последовавшего далее разговора они старались говорить только о мелочах, будто бы пытаясь отрешиться от тяжести их положения. Внезапно Халима спросила, как ему удалось найти ее. Омар рассказал о рисунке, который оставил его товарищ Нагиб эк-Касар на столе в комнате и по которому он, Омар, нашел ее дом после того, как тот не появился в течение нескольких дней.

— Нагиб эк-Касар? — Халима недоверчиво взглянула на него. Затем она тряхнула головой и начала рассказывать, что ее муж аль-Хуссейн схватил эк-Касара и с несколькими спутниками отправился в Луксор на поиски друга эк-Касара.

— Его друг — это я, — спокойно сказал Омар.

— Я уже поняла это, — ответила Халима.

— Чего он хочет от меня?

— Аль-Хуссейн утверждает, что ты обманул его, украв товар из последней поставки опиума из Судана.

— Но ты же ему не веришь?

— И все же?

— Во имя Аллаха, это не так, — воскликнул Омар. — Мы вместе отправились в Асуан, чтобы выполнить задание аль-Хуссейна, но в Луксоре наши пути разошлись. С тех пор я не видел Нагиба.

— Как бы то ни было, аль-Хуссейн теперь охотится за тобой.

Юсуф, слуга, покашливая, поднялся по лестнице. На полпути он остановился и тихо сказал:

— Госпожа, пора!

Халима больше прежнего желала придерживаться обычного распорядка дня. Только так она могла быть уверена, что не вызовет подозрений.

Поэтому их прощание было коротким, почти холодным; но Халима пообещала вернуться на следующий день в то же время.

Положение, в котором оказался Омар, не могло быть более запутанным и безвыходным, и не было бы ничего странного, если бы Омар впал в отчаяние. Но он успел усвоить, что именно отчаяние и бессилие мобилизуют скрытые силы и укрепляют дух для совершения единственно верного поступка.

Тадаман, которому Омар был обязан жизнью, становился тем ненавистнее ему, чем больше он узнавал о деятельности и членах организации. Сад Заглул мог быть достойным уважения человеком. Британцы выслали его как предводителя египетских националистов сначала на Сицилию, затем на Сейшельские острова. И приверженцы его партии тоже, вероятно, были людьми достойными. Но среди экстремистов, принадлежавших к тадаману и действовавших в основном совершая вооруженные налеты, было множество подозрительных личностей и криминальных элементов, интересовавшихся только личной выгодой и готовых войти в организацию лишь для ее достижения.

Основой организации была анонимность ее членов. Лишь немногие знали их имена, не будучи при этом знакомы с иерархией и не зная, кто в ней старший. Неизвестен был и глава организации, неясно было, кому повиноваться. Но именно на такой неопределенности членов и основывалась организация.

Омар, конечно, знал, что его жизнь и яйца выеденного стоить не будет, если он теперь покинет организацию, столь непреднамеренно принявшую его в свои ряды. Перед ним стояла дилемма: должен ли он встретиться с аль-Хуссейном, сделав вид, что ничего не знает, или лучше на время исчезнуть, ожидая, пока для них с Халимой не представится возможность бежать.

Если он скроется, то аль-Хуссейн будет искать его и не успокоится, пока не найдет, так как исчезновение однозначно будет расценено как признание вины. Если же он начнет оправдываться, все уверения в том, что он не имеет отношения к исчезновению опиума, аль-Хуссейн пропустит мимо ушей. К тому же существовала опасность, что аль-Хуссейн разоблачит Омара, потому что до сих пор, видимо, он не догадывался, что Омар — это тот мальчик, благодаря которому он получил Халиму. Они не встречались тогда, когда Омар стал жертвой ошибки. Он не знал, слышал ли аль-Хуссейн его имя, а причину, по которой Халима, так настойчиво отклонявшая его ухаживания, согласилась выйти замуж, он наверняка давно забыл. Аль-Хуссейн не был человеком, привязанным к своему прошлому, и не в его характере было задумываться о том, что осуществилось согласно его желаниям. В чем он резко отличался от Омара.

Когда страсти немного улеглись, Омара вдруг охватили сомнения в том, что Халима все та же, что и в юности, что она по-прежнему любит его. Быть может, неожиданная встреча зажгла пламя, которое угаснет через мгновение. Эта мысль преследовала его с такой силой, что при повторных встречах в условленном месте Омар ловил себя на том, что следит за каждым словом и жестом Халимы, какими бы незначительными они ни были, ища подтверждения своим подозрениям.

Халима, тонко чувствовавшая малейшие перемены настроения, не могла не заметить колебаний Омара, и при их третьем свидании расспросила его.

Разве было в его сомнениях что-то странное? Омар даже не пытался защищаться. Жизнь научила его, что чувства подвержены изменениям, как верхушки деревьев — порывам ветра. С их первой встречи прошли годы. Однако больше всего беспокоили Омара мысли об их совместном будущем. Халима жила среди комфорта, имела слуг. Мысль о том, что ей придется столкнуться с бедностью, не имея будущего, приводила его в ярость. В эти дни тайных встреч у продавца ковров Омар переживал моменты сильнейшего отчаяния. Не раз он решал бежать и никогда не возвращаться, но затем вновь спешил на встречу с Халимой.

Халима предупредила, чтобы он не возвращался в свою квартиру. За домом давно могло вестись наблюдение. Продавец ковров, добрый старик с седой бородкой и маленькими очками с толстыми стеклами, предложил ему убежище в складском помещении у себя во дворе. Омар демонстрировал свою благодарность, дни напролет помогая мыть ковры, что было нелегкой работой: щетки кололись, мыло ужасно пахло, руки краснели и отекали.

Только Омар и Халима, отбросив сомнения, сошлись в решении бежать в Европу, Омара вновь охватила грусть. Халима рассказала о возвращении аль-Хуссейна из поездки, не принесшей успеха, и о его раздражении во время их встречи. С тех пор Омар не находил себе места то от нетерпения, то от злости на аль-Хуссейна. Мысль о том, что Халима должна возвращаться домой, оказываясь в распоряжении этого человека после их совместных часов счастья, сводила его с ума. В эти моменты он вскакивал и ходил по комнате, в которой они предавались любви, сжав кулаки. Рано или поздно, повторял он, я убью его, убью его!

Ярость аль-Хуссейна возросла еще больше, когда один из слуг доложил ему, что Нагиб эк-Касар бежал из темницы, загадочным образом избавившись от пут. Аль-Хуссейн затопал ногами, швырнул в вестника стул, достал револьвер, который всегда носил с собой, и начал вслепую стрелять в потолок Не впервые Халима испугалась аль-Хуссейна, но этот страх только утвердил ее в намерении покинуть мужа. Потому что однажды он направит свою злобу против нее. А день, в который он узнает об их с Омаром свиданиях, будет ее последним днем.

Во время каждой своей полуденной встречи они предавались любви, потому что этого просили их тела, изголодавшиеся после долгих лет отсутствия ласк, но любовь между свернутыми коврами все более становилась похожа на акт отчаяния, и им не удавалось подавить в себе страх. Халима не могла сказать, кто стоял за освобождением Нагиба; его могли освободить его друзья или он сам мог освободиться. И это тоже не давало Омару покоя.

Нагиб эк-Касар был опытен, провел долгие годы в Европе и мог бы быть полезен влюбленным в их непростой ситуации, он смог бы помочь им бежать в Европу. Но где искать Нагиба? Наконец, Омар вспомнил о старом чистильщике обуви перед отелем «Мена Хаус». Омар часто рассказывал о нем Нагибу, и тот знал, что Хасан — единственный человек, которому доверяет Омар. Наверняка Нагиб обратится к нему, если захочет найти Омара.

Халима давно уже дала ему крупную сумму денег, от которой Омар сначала отказался, затем же принял с благодарностью. Теперь он был рад этому, потому что смог позволить себе путешествие в Гизу на омнибусе. Хасан устроился на прежнем месте перед отелем. Казалось, он не имел возраста — за то время, что его знал Омар, он ничуть не изменился.

Хасан мгновенно заметил беспомощность в глазах друга и махнул в сторону скамейки парка, скрывавшейся в тени олеандров и не видимой от входа в отель.

— О тебе уже спрашивали, — сказал старик, взобравшись на скамейку.

— Нагиб эк-Касар?

Микасса кивнул.

— Где он?

— Не знаю, — ответил Хасан, срывая листочек олеандра и старательно разжевывая его. — Он производил достаточно унылое впечатление, а на все вопросы отвечал коротко и ничего не значащими фразами. Я не знал, что и думать о нем. Наконец, он сказал, что вернется. Забавная личность! — И Хасан выплюнул листок олеандра.

Омар принялся рассказывать о том, что произошло с тех пор, как они виделись в последний раз: о загадочном задании аль-Хуссейна, его безрезультатной слежке за англичанами и неожиданной встрече с Халимой. Омар не остановился и перед тем, чтобы рассказать об их любви, встречах и планах побега, а также рассказал об их растерянности. Замолчав, Омар почувствовал облегчение.

Хасан сначала безмолвно смотрел перед собой, потом стал покачивать головой, будто обдумывая свое окончательное мнение. Наконец он набрал в легкие воздуха и так выпрямился, что его короткое тело приняло почти угрожающий вид. Не глядя на Омара, он сказал:

— Этого тебе делать нельзя, нельзя.

— Чего? — воскликнул Омар.

— Она его жена. Ты не имеешь права забрать ее.

— Но он преступник. Он мучает ее, я боюсь, что он убьет ее, если узнает о наших встречах!

— И все же Халима перед Аллахом — законная жена Али ибн аль-Хуссейна, и никто ни по ту, ни по эту сторону Нила не имеет права забирать у него жену.

— Но я же рассказал, как произошла свадьба!

— Священные законы Корана не спрашивают об обстоятельствах, в которых произошло бракосочетание, они спрашивают, произошло ли оно. Дала ли Халима аль-Хуссейну согласие?

— Да, но…

— Значит, она его законная супруга, и никто, и ты тоже, не может оспаривать ее у него.

Уверенность микассы, сквозившая в его речах, смутила Омара. Он никогда не шел против его слов и советов. Хасан был для него лучшим советчиком до сегодняшнего дня, в том числе и в вопросах морали. Но теперь все изменилось. Омар ни минуты не сомневался в правильности своего поведения. Отдать Халиму этому негодяю? Никогда!

Омар назвал свой адрес. Если Нагиб появится, сказал он, Хасан должен сказать о его местонахождении. Старик пообещал сделать это, и Омар пустился в обратный путь. В омнибусе он нашел место в последнем ряду. Его голова разрывалась от дум. Его угнетала необходимость пойти против совета микассы, но оставить Халиму он не мог. Конечно, Хасан был мудрым стариком, и все его советы до сих пор помогали ему, но в данном случае возраст — не лучший советчик. Омар хотел жить с Халимой, даже если законы всего мира будут против них.

Обсуждая побег, Омар и Халима сначала вместе решили ехать в Англию. Омар говорил на английском языке, а профессор Шелли многое рассказывал ему о культуре и истории страны. Деньги не составляли проблемы. Если бы Халима продала свои украшения, — а она уверяла, что готова это сделать, — у них бы появилось достаточное количество денег, чтобы прожить около года. Однако, когда Омар, отправившись на набережную, спросил в одной из компаний, есть ли свободные каюты на корабль, следующий из Александрии в Саутгемптон, ему сообщили, что билеты продаются лишь вместе с визой, для чего ему необходимо сообщить свое имя и адрес. Омар в отчаянии покинул агентство.

Омар был твердо уверен, что имя его все еще значилось в списках лиц, находившихся в розыске, хотя со времени взрыва прошло уже четыре года. Но как он мог убедиться в обратном, не подвергнув опасности себя и Халиму?

Не проходило и дня без очередной демонстрации каирских националистов. Нападения на британских служащих и забастовки работников почты и железной дороги усугубляли серьезность положения. В качестве протеста взрывали телеграфные столбы, железнодорожные пути и ирригационные каналы. Заглул был в ссылке, страна с некоторых пор существовала без правительства, над цитаделью в Каире реял британский флаг, а британский комиссар лорд Оленби пытался уговорить премьер-министра его величества, Ллойда Джорджа, хоть что-нибудь изменить в политической обстановке страны.

В один из первых весенних дней в магазине ковров у башни внезапно возник Нагиб эк-Касар. Омар уже оставил надежду когда-либо увидеть его. Нагиб сказал, что узнал адрес Омара у старого микассы, но тот так странно себя вел, что Нагиб засомневался, не ловушка ли это. Поэтому он несколько дней следил за обиталищем Омара, но кроме женщины с закрытым лицом, ежедневно заходившей в магазин в одно и то же время, ничего подозрительного не заметил.

Понадобилось немало времени, чтобы убедить Нагиба в том, что женщина — жена аль-Хуссейна и в то же время любимая Омара, которой он обязан своей жизнью, и что Нагибу нечего бояться. Недоверие Нагиба исчезло лишь после того, как Омар поведал ему об их планах побега и неудавшейся попытке уплыть в Англию. Эта мысль пришлась Нагибу по душе, он и сам лелеял мечту покинуть страну и давно уехал бы из Каира, если бы у него были деньги. Халиме Нагиб понравился. Прежде всего его трезвый ум и жизненный опыт, так контрастировавшие с эмоциональностью Омара. Ей казалось, что втроем у них больше шансов на успех, и Халима вызвалась оплатить билет Нагиба. Тот сообщил, что через несколько дней будет снят британский протекторат, и султан Фуад станет королем Египта. Одновременно будет объявлена генеральная амнистия, так что бояться британцев им уже не придется.

Халима торопила товарищей. Ситуация становилась опаснее день ото дня. Аль-Хуссейн объявил вознаграждение за головы Омара и Нагиба в размере ста фунтов. Было ясно, что если найдут их, пропадет и она. Нагиб скрывался у сестры матери. Там он чувствовал себя в безопасности и избегал появляться на улице вместе с Омаром, ведь даже в базарной давке можно было наткнуться на шпионов аль-Хуссейна.

В день, когда Египет был объявлен независимым государством (что было лишь видимостью независимости, так как Англия сохраняла контроль над политикой безопасности и обороны), в этот великий день Аллах повелел случиться событию, поколебавшему уверенность Омара в правильности его намерений и заставившему задуматься о совете старого микассы.

Омар и Нагиб договорились встретиться у часов на Шарье абд эль Калиг, где находилось большинство пароходных компаний. Омар с интересом наблюдал за белым автомобилем, шофер которого сидел под открытым небом, пассажира же, изящно одетого англичанина с моноклем, закрывала от солнца ширма купе. Автомобиль припарковался в нескольких шагах от Омара. В этот момент появился Нагиб.

Омар махнул Нагибу рукой, но, прежде чем они успели поздороваться, к ним с разных сторон подскочили трое мужчин, оттолкнули их в сторону и принялись стрелять в англичанина, выходившего из автомобиля. Омар и Нагиб стояли как вкопанные, они еще были не в силах пошевелиться, а гангстеры уже побросали револьверы на землю и пустились в бегство по улочкам, ведшим к опере.

Англичанин лежал на асфальте, голова его была неестественно вывернута лицом вниз. Возле него расплывалось пятно черной крови. Пальцы левой руки, устрашающе поднятые вверх, задрожали, будто под сильным напором воды, затем рука стала биться об асфальт. Со всех сторон сбегались кричащие люди, и только теперь Омар понял, что они стояли ближе всех к убитому. Он схватил Нагиба за рукав и начал проталкиваться сквозь ряды зевак, мгновенно столпившихся вокруг. Это заметил шофер, спрятавшийся от выстрелов за автомобилем, и в панике закричал, указывая на них: «Держите их! Убийцы!»

Парочка особо отважных, вставших на их дороге, была сметена на бегу. Омар и Нагиб бежали, спасая свою жизнь. Они понимали, что лишь случайно стали свидетелями нападения, но также понимали, что даже в качестве простых свидетелей им придется назвать свои имена, что могло повлечь за собой ужасные последствия. Омар, знавший местность, устремился сквозь улочки и переулки к вокзалу, Нагиб следовал за ним. Почувствовав себя в безопасности, они замедлили бег и влились в толпу народа. Расставшись, они направились в разные стороны, договорившись встретиться в магазине ковров.

Халима замерла в ужасе, услышав о происшедшем. Наконец, она опустилась на один из ковров, спрятала лицо в ладони и заплакала горько, как маленькая девочка. Положение казалось совершенно безвыходным. Омар молчал. У него из головы не выходили слова старого микассы. Нагиб стоял, прислонившись к стене между окнами, и смотрел в одну точку на потолке.

— И? — спросил Омар требовательным тоном. Он знал это выражение лица Нагиба, когда тот погружался в раздумья, в конце концов они достаточно много времени провели вместе в тесном замкнутом помещении.

— Я знаю одного начальника порта в Александрии, — запинаясь, начал тот, и Халима взглянула на него с надеждой. — Ну, сказать, что я его знаю, было бы преувеличением, но я знаю, что он продажен. Банкноты действуют на него, как опиум. За пару бумажек он готов на все. Не единожды он ставил на кон все, открывая ночью ворота склада, откуда люди тадамана вывозили вагоны американских и английских сигарет. Затем он вновь запирал их, полиция же ломала голову над тем, как мог исчезнуть груз.

— Но нам не нужны сигареты! — невольно бросил Омар.

— Нет, — ответил Нагиб, — нам не нужны сигареты. Но мы иначе могли бы воспользоваться его помощью.

— Говори же! — торопила Халима.

— Например, если бы Георгиос — так зовут начальника порта, потому что он по происхождению грек, как и многие из живущих в Александрии, — провел нас мимо таможенного и паспортного контроля.

— В качестве слепых пассажиров? — Халима махнула рукой.

— Что значит — в качестве слепых пассажиров! Георгиос знаком с командами кораблей, а они не менее продажны.

— Ты имеешь в виду, что мы могли бы купить билеты в обход всех служб?

— Я уверен в этом.

Глаза Халимы загорелись. Деньги, по ее словам, не имели значения. Она продаст украшения и возьмет несколько сотен фунтов, хранившихся у аль-Хуссейна в доме.

— Он убьет тебя, если обнаружит отсутствие денег, — сказал Омар не слишком уверенно, он знал, что это был их единственный шанс.

Халима взяла Омара за руку.

— Ни минуты не сомневаюсь в этом, — горько усмехнулась она, — но это ему не удастся. Я верю в тебя. — Омар обнял ее.

Нагиб, сидевший до этого момента на ковре, присел на колени перед влюбленными и тихо заговорил:

— Но все должно произойти очень быстро! Когда аль-Хуссейн заметит исчезновение Халимы, мы уже должны быть на борту или в крайнем случае в порту Александрии. Поняли?

Омар и Халима кивнули.

— Лучше всего нам будет разделиться. То есть каждый из нас будет добираться в Александрию по отдельности. И ты тоже, Халима. Втроем и даже вдвоем это будет слишком опасно.

— Хорошо, — ответил Омар, аргумент показался ему веским. — Когда?

— Завтра, — коротко ответил Нагиб. — Нельзя терять времени. Первый поезд в Александрию уходит около шести.

— Но это невозможно! — возразила Халима. — Аль-Хуссейн никогда не выходит из дома раньше девяти. Если я выйду раньше, это вызовет подозрение.

Поэтому они решили, что Халима поедет на следующем поезде. В Александрии они должны были встретиться в порту возле башни, время встречи — каждый полный час. В порту постоянно находилось много людей, и они не должны были выделяться.

Из складок одежды Халима достала пачку банкнот, разделила ее на глаз и дала по половине Омару и Нагибу. Оба молча спрятали деньги. Затем Халима обняла Омара. Она прижалась к нему со всей силой. Нагиб отвернулся.

— Да поможет нам Аллах, — сказала она и спустилась по узкой лестнице.

Когда она исчезла, Омар будто окаменел. Один внутренний голос говорил ему: верни ее! Ты не можешь отпустить ее сейчас! Другой призывал к спокойствию. Только так они могли рассчитывать на успех.

— Ты дрожишь. — Нагиб подошел к Омару и взял его за руку. Тот отвернулся. — Тебе нечего стесняться, — проворчал Нагиб, — нет ничего постыдного в том, чтобы бояться за женщину. Ты ее очень любишь?

Омар не ответил, да Нагиб и не ожидал ответа.

Той ночью, которую Омар считал своей последней ночью в Каире, он не мог заснуть. Ему не давала покоя мысль о том, что на следующий день он навсегда покинет родину. Никогда больше не почувствует на коже хамсина, гонящего песок и пыль, ни запаха Нила, не увидит звезд на ночном небе юга, горящих, как драгоценные камни. Он боялся говорить на чужом языке, жить в незнакомой стране, носить другую одежду. Омар любил Египет, он любил эту страну, тогда как ничего странного не было бы, если бы он ее ненавидел. Потому что в этой стране были только две категории людей — живущие в темноте и живущие на свету. А Омар всю жизнь провел в темноте. Человек легче привыкает к темноте, нежели к свету.

Одна мысль о том, что они с Халимой начнут новую, совместную жизнь, вселяла в Омара мужество и вызывала неожиданную улыбку, означавшую скорее неуверенность в следующем дне, чем радость его ожидания. Омар начал новый день с того, что оставил хозяину пять фунтов и записку со словами благодарности и направился на базар, в одну из лавок, торговавших подержанной одеждой на любой вкус и карман. Беглецы договорились надеть европейскую одежду, чтобы не слишком бросаться в глаза. Омар выбрал светлый льняной костюм. Брюки слегка отвисли на коленях, костюм был поношен и не должен был привлечь внимание к его обладателю. Сумка из парусины, которую Омар привык носить с собой еще во времена строительства железной дороги, помогала скрыть его происхождение.

После утомительного путешествия он достиг вокзала в Александрии. Город, как только путешественник покидал типичный восточный вокзал, производил впечатление вполне европейского. Не менее суетливый, чем Каир, он, однако, казался современнее безымянных улиц столицы.

Нагиб уже ждал в условленном месте. Он был взволнован, потому что начальник порта за свои услуги запросил сумму, вдвое превышавшую предполагавшуюся. Следующий корабль в Англию уходил через пять дней, и было не вполне ясно, сумеет ли Георгиос посадить их на борт. На следующий день шел корабль в Неаполь, но его команда постоянно подвергалась проверкам, с тех пор как в Италию бежал известный националист и опубликовал там сенсационные заявления. Этой же ночью порт покидает «Кенигсберг», капитан которого многим обязан начальнику порта. Короче говоря, на этом корабле есть свободная каюта на нижней палубе, капитан же может изготовить для них все необходимые документы, так что в Гамбурге они вполне официально смогут сойти на берег.

Германия? На лице Омара появилось разочарованное выражение. Ведь он надеялся, что они окажутся в Англии, где он по крайней мере сможет объясниться. Но Германия?

Нагиб, проведший несколько лет в Берлине, был иного мнения. Конечно, у него остались не лучшие воспоминания о жизни в Берлине, где он зарабатывал на жизнь случайной работой, зачастую бывшей нелегальной, но все же в этом городе не приходилось бояться за собственную жизнь. И оказавшись перед выбором, уплыть ли еще сегодня или ожидать в страхе и сомнениях, Омар согласился.

Но где же Халима? Омар оглядывал набережную, нет ли ее где-нибудь в толпе, но Халима не появлялась, и страх смешивался в его душе с грустью. Побег Халимы мог быть замечен, ее мог выдать кто-нибудь из прислуги, тогда аль-Хуссейн уже преследует их. Омар почувствовал полную безнадежность. В этот момент он даже убежать не смог бы, такой страх его охватил.

Нагиб, понявший состояние Омара, успокаивал его:

— Выше голову, она придет! — Они отошли к стене и, повернувшись спиной к солнцу, стали оглядывать проходивших мимо людей. — Судьба справедлива, — начал Нагиб, сплюнув в воду. — Если Халима придет, то на то воля Аллаха, если нет, то ты должен будешь подчиниться.

Омар молча кивнул, хотя эта мысль мучила его. Египтянин не сознает собственного страдания. Он знает, что все происходит в соответствии с волей Аллаха.

— Подождем до следующего часа, — сказал он, опасаясь, что Нагиб откажется, — а потом поедем одни.

— Договорились, — согласился Нагиб, — но только до следующего часа. Иначе корабль уйдет без нас.

Омар ничего не видел. Жизнь никогда не казалась ему более бессмысленной, чем в тот момент. Желание бежать с Халимой, начать вместе новую жизнь постепенно исчезло. Один, без определенной цели, он совсем по-другому смотрел на будущее. Зачем ему вообще уезжать? Для чего?

Страх растягивает время, и Омар не знал, сколько времени прошло. Он почувствовал прикосновение Нагиба к своему плечу, будто пробудившее его ото сна. Омар поднял взгляд, и Нагиб качнул головой в сторону: на расстоянии пары шагов прохаживалась изящная, по-европейски одетая дама. На ней был узкий костюм с юбкой средней длины, на голове — вызывающая шляпка по последней моде, в руке — чемодан. Халима? Была ли это действительно она, или она ему снилась? Нет, женщина действительно была Халимой.

Робко, будто боясь ошибиться, Омар подошел к даме. Ей тоже понадобилась пара минут, чтобы узнать его.

— Халима!

— Омар!

Нагиб позвал их за собой, предупредив, чтобы они вели себя поестественнее.

В здании руководства порта, снабженном невероятным количеством дверей, на каждой из которых красовалась надпись из букв или цифр, их ждал Георгиос. Он казался взволнованным, но, скорее, не нарушением, которое он готовился совершить, а денежной суммой, которая ему за него причиталась. Георгиос был египетским служащим, и каждый знал, что на жалованье эти люди прожить не могут. Фактически государственная должность считалась уважительной причиной для коррупции, и Георгиос, имевший жену и четырех детей, просто не смог бы выжить без этих достаточно регулярных поступлений средств. Он часто проводил находящихся вне закона людей на иностранные корабли — людей, скрывавшихся от закона, и людей, просто желавших исчезнуть, не оставив следов. Обычно Георгиос брал за услуги двадцать фунтов, что соответствовало его месячному заработку; но он всегда присматривался к людям, которые к нему обращались, и судил об их финансовых возможностях по их виду. С троих беглецов он потребовал сумму, почти вдвое превышавшую обычную, а точнее сто фунтов. Если они считают сумму слишком большой, они могут попробовать договориться еще с кем-нибудь, сказал Георгиос.

Нагиб чуть не потерял контроль над собой, по крайней мере он выглядел так, будто собирался броситься на начальника порта и потащить его в полицейский участок. Но что бы это изменило? Начальник порта оспорил бы любое заявление, и, что еще хуже, им троим пришлось бы назваться, а этого им делать было нельзя. Так что Халима протянула Георгиосу сотню фунтов, и тот уладил с капитаном все формальности, включая документы, и с наступлением темноты они «абсолютно легально» взошли на борт корабля.

«Кенигсберг» был судном, перевозившим как грузы, так и пассажиров и совершавшим раз в месяц рейсы из Гамбурга в Александрию. Путешествие на корабле, бесспорно, было комфортнее, но путь по морю до Неаполя с пересадкой на поезд до Гамбурга сократил бы путешествие на одну треть.

Троим запоздавшим пассажирам была предоставлена каюта на нижней палубе, где в основном размещались слуги, сопровождавшие господ, путешествующих на двух верхних палубах. Нагиб, единственный, кто уже плавал на кораблях, сказал, что каюта без иллюминаторов более чем скромна, но им она подходила своим незаметным расположением. Здесь они не должны были привлечь внимание других пассажиров.

Когда корабль отчаливал, за час до полуночи, Омар, Халима и Нагиб стояли у перил среди других пассажиров. Огни Александрии становились все меньше, Омар следил за ними, обнимая Халиму. Она тихо плакала. Омар крепче прижал ее к себе, так что теперь вздрагивал и он.

Не произнеся ни слова, они, однако, чувствовали одно и то же — счастье оказаться вместе и страх перед будущим. Inscha’allah.