Книга: Z – значит Зомби (сборник)
Назад: 1. Не каждая лошадь кобыла, но каждая кобыла – лошадь (аудиозапись)
Дальше: Примечания

2. Не все, пойманное в реке, годится в пищу

Мотня невода подошла к берегу тяжело и перекособочившись, потеряв правильную конусовидную форму. Что-то там, внутри, лежало большое, зацепленное со дна Луги. Не здоровенная рыбина, понятно, уж на рыбу-то у Свиридыча глаз был наметан. Топляк, наверное. Сорок лет, как прекратили по реке молевой сплав, а топляков меньше не становится, расчищай тони, не расчищай, все равно новых по весне нанесет. Что ж не нанести, если на иных плесах на дне слой в два-три метра из утонувших бревен вперемешку с илом и песком. Лет на сто еще хватит…
Свиридыч не ошибся. Он в рыболовных делах ошибался крайне редко. Внутри сетного мешка и впрямь не затаилась громадная рыбина, отчего-то не пожелавшая бороться за жизнь и свободу. Хотя рыбы хватало: тяжело ворочались золотистые лещи, извивались сомята – откуда-то, то ли с низовьев, то ли с верховьев, заплыло в тот год множество сомят, мелких, килограмма по полтора-два – ни дать, ни взять головастики: усатая башка да хвост. Лещей собирали в мешки, сомят бросали обратно в воду, пусть подрастают. Еще кое-какой прилов случился: пяток щук, пара голавлей приличных, жерех один сдуру влетел. Нормально притонились. Не то чтобы очень удачно, на этом месте и лососек цеплять случалось, – но нормально. В пропорцию. На троих поделить – вполне прилично получится. А если учесть, одному из их троицы пока лишь полдоли причитается, так и вовсе хорошо. Не зря бензин жгли и невод мочили.
Этот выезд с неводом был первым в сезоне, пробным, по весне больше ставные сети да мережи в ходу. Потому и отправились втроем – чтобы семидесятиметровый невод вытянуть, троих хватает. Ну а позже и снасть будет солиднее, и бригада многочисленнее.
Постепенно выворачивая мотню, выбирая рыбу и вычищая мелкий донный мусор, они помаленьку добрались и до удлиненного предмета, облепленного водорослями и принятого Свиридычем за топляк.
Но это был не топляк.
И не иной рукотворный или природный предмет, угодивший в Лугу.
Мертвец.
Утопленник.
Причем оказался он на дне или своей, или чужой злой волей, но в любом разе не вследствие несчастного случая: от шеи мертвеца тянулся не то провод, не то веревка, толком не разглядеть под слоем зеленовато-серой слизи.
– Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца… – дурашливо продекламировал Николка, шестнадцатилетний сын Парамоши, уже пару лет помаленьку привлекаемый отцом к семейному промыслу. Вроде и балагурить пытался, но голос подрагивал… Непривычный.
Свиридыч глянул на оболтуса неодобрительно, но ничего не сказал. Вновь перевел взгляд на мертвяка.
Обосновался тот на дне реки давненько… Кожа серая с густым синеватым отливом и натянута туго, не сморщена, как у свежих утопленников. Счет на недели идет, а точнее сказать трудно: вода в Луге холодная, на дворе июнь, но купаться пока народ отваживается, лишь парясь в бане и хорошенько кирнув… Или просто хорошенько кирнув. Вот еще недельки три тепло продержится, так и купальщиков на берегах полно будет, и мертвяки куда быстрее разлагаться начнут…
Но когда именно этот бедолага нырнул и не вынырнул, дело десятое. Гораздо важнее решить, что с негаданным презентом Нептуна делать.
Пока Свиридыч решал (его право единолично принимать решения никем в небольшом коллективе не оспаривалось), Николка помаленьку оправился и занялся самодеятельностью. Отнюдь не художественной, хотя сам, возможно, считал иначе. Вытащил мобилу и стал прилаживаться сфотографировать мертвеца, а то и вообще заснять на видео.
– Парамоша… – укоризненно протянул Свиридыч.
Парамоша все понял без долгих объяснений: протопал к отпрыску, забрал мобилу. И тут же – хрясь! – заехал по уху. Не так чтоб с ног долой, хотя руку имел тяжелую. Но вполне чувствительно. Спросил спокойным и ровным тоном:
– Я зачем, Колюсь, тебе эту хреновину покупал?
Николка молчал, обиженно сопел и хлопал ресницами.
Хрясь! – воспитательный процесс продолжился. На сей раз прилетело другому уху, для симметрии.
– Так зачем? – спросил Парамоша так же спокойно и ровно.
– Чтоб звонить… – ответило чадо, хлюпнув носом.
– Верно, чтоб звонить. А не для того, чтоб ты ролики по тырнетам раскладывал.
Парамоша отвернулся, сочтя инцидент исчерпанным. Но мобилу не вернул, убрал в свой карман, от греха. Уточнил деловито:
– Обратно притопим? Или по-людски схороним, могилку выроем?
С властями Парамоша, отмотавший три года в колонии-поселении за злостное браконьерство, никаких дел иметь не желал категорически. Ни по какому поводу.
Но Свиридыч пока не принял решение.
– А не электрик ли это часом? – спросил он негромко, словно сам у себя. Затем скомандовал:
– Гляньте-ка, может, аккумулятор тут вместо груза?
Парамоша посмотрел на сына – тот стоял надувшийся и обиженный – не стал ни о чем просить, сам нагнулся к другой зеленой груде, размером поменьше, именно к ней тянулся от шеи трупа не то провод, не то веревка. Может, и в самом деле там аккумулятор…
Дело в том, что электрик на реке или озере – это не тот мирный дядька с жэковскими корочками, что по квартирам ходит и проводку починяет. На водоемах электриками зовут хапуг с электроудочками. Снасть весьма уловистая и беспощадная: мальков и мелочь рыбную убивает подчистую, а крупняк, если на периферии электроудара окажется, – уйдет, уцелеет, но навсегда способность размножаться потеряет. В местах, где электрики хорошенько пошуровали и укатили, несколько лет рыбалка никакая. А им что? Свое взяли – и на другое место, потом на третье…
Хищничают в самых глухих углах либо ночами, поскольку рыбнадзор с электриками не церемонится. Не административное дело на них заводят, а сразу уголовное, – и в лучшем случае штраф громадный, на пару нулей побольше, чем за сетки или невод. При отягчающих – за решетку.
Но куда хуже для электрика встретиться на реке с браконьерами традиционными и притом местными. С теми, кто из поколения в поколение сетями тут промышляет. Если разжалобить их сумеет – все отберут, догола разденут и за борт – плыви, мол. А затем электроудочку врубают, чтобы на себе почувствовал, каково рыбе приходится… Приходится несладко: если сердцем слабый, так и утонуть может, а как там у выплывших с размножением – вопрос открытый. Ну а борзых и наглых – тоже за борт, но аккумулятор к шее привязав. И все, пропал без вести человек. Не вернулся с рыбалки, случается.
  Насчет электрика Свиридыч ломать голову не стал бы. Пускай тот и дальше рыбу кормит.
   Но Парамоша, покопавшись в зеленой груде, доложил:
   – Не аккумулятор… Кани стра… похоже, песком набитая…
   Версия не подтвердилась, а проблема осталась. И Свиридыч решил так: нормальных людей, не электриков, негоже в воду бросать, что живых, что мертвых… И неплохо, чтобы авторов этого непотребства словили те, кому положено, кому за это деньги платят. Помогать им, теряя время на показания и прочие формальности, резона нет. Но и мешать, вновь прятать концы в воду, незачем. Так что они уедут, а мертвец пусть остается на берегу. Сейчас, по ранью, место пустынное, а днем кто-нибудь на труп наткнется. Не сегодня, так завтра, – учитывая, сколько утопленник пролежал на дне, особой разницы нет.
   Озвучить свое решение Свиридыч не успел. Николка заорал, и каким-то не своим, тонким детским голосом, словно помолодел мгновенно лет на пяток:
   3. Не всякий, кто пришел на похороны в черном, носит траур
   (продолжение аудиозаписи)
   Питер вымершим и безлюдным выглядел, но все же на похороны Кобылы сотни три народу собралось, и затем помаленьку подтягивались. Всех мастей: и феминистки, и «радужные», и активисты от партий каких-то никому не известных, и прочая публика, которую хлебом не корми, лишь дай на митинг или шествие сходить, себя показать, на людей поглазеть. Родственники покойной на фоне всей тусовки как белые вороны смотрелись: ни флагов у них, ни баннеров, ни футболок с надписями…
   Хоть и похороны, а поработать пришлось. На кладбище заявились «цитрусовые». Причем прошли не через главный вход, там и ОМОН был, и пара автозаков. С другой стороны пришли, через боковой какой-то вход или служебный. Сплошь парни, все в черном, все, как в ориентировках пишут, «спортивного телосложения»… А вместо цветов-венков с собой дреколье притащили. Натуральные жердинки метра по полтора длиной, и толщины приличной, и с одного конца заостренные. Причем осиновые колья, не какие-нибуд ь еще.
   А чтобы никто с ольховыми или другими не спутал, – с боков затесаны и надпись маркером, крупными буквами: «ОСИНОВЫЙ КОЛ». Может, только Кобыле в свежую могилку вколотить собирались, а может, заодно и папашке ее, Мерину Лошаковичу, давно уже здесь, на Никольском, обосновавшемуся. Чтобы дважды не ездить.
   Но что бы они ни затевали – не выгорело. Мы ж не зря зарплату получаем, и нельзя сказать, что маленькую. Сработали жестко, но аккуратно, причем вдали от камер. И поехали дурачки со своими колышками в райотдел, на оформление. А мы остались…
   И я остался, хотя как раз срок моей пересменки подошел, и мог спокойно хоть в гостиницу, хоть к Люське. Но я договорился с Майком о подмене: мол, я сейчас драгоценное тельце постерегу, а он – после полуночи. Ему хорошо, и днем свободен, и часть ночной смены подрыхнуть можно, и мне: ну что мне сейчас делать у Люськи без Люськи?
   Это стало моей ошибкой… Очередно й, но не последней.
   А траурный митинг тем временем своим чередом шел – рядом с церквушкой, на свежем воздухе. Правда, о том, что он траурный, можно было только по черным лентам на венках догадаться. И с формальной точки зрения митингом он не был – похороны, дело частное и семейное, на митинги и шествия чоповцам со служебными стволами являться закон не велит. А так митинг как митинг, все те же песни о главном. Главный хит сезона: эпидемия как результат секретных экспериментов кровавой гэбни. Но аранжировки актуальные: совсем недавно власть ругали за то, что ничего не делает; теперь, после объявления РУБ, – за все, что делает…
   Рядом со мной Лариосик оказался. Коллега, но из местных, питерских. Мы с ним шапочно знакомы были, наши шефы вечно на одних и тех же мероприятиях отирались, а у него шеф – депутат питерского ЗакСа, из оппозиционных. И даже не просто депутат, а замглавы не то комитета, не то комиссии по какой-то хрени.
  Обычно Лариосик похохмить любил, всегда пара свежих анекдотов наготове. Причем юмор у него чернушный, как раз для кладбища. А тогда стоял с таким видом мрачным, словно Кобыла ему пару миллионов задолжала без расписки, под честное слово, да так и не отдала, копыта откинула.
   Но, похоже, и Кобыла, и ее похороны Лариосику абсолютно до лампочки были. Он все больше на тот мостик поглядывал через речку Монастырку, где вход на Никольское.
   Спросил я у него: еще, дескать, гости незваные ожидаются, кроме «цитрусовых»? А он как-то невпопад отвечает: лучше бы, мол, Кобылу где-нибудь подальше отсюда зарыли. На Южном, например. Место не из престижных, но лучше бы там.
   Я не понял. Он растолковал: мы сейчас на острове, на небольшом – с одной стороны Нева, с другой – Обводный, еще с двух – Монастырка. И островок этот самая настоящая ловушка. Мостики узкие, и мало их, и далеко друг от друга находятся. А там, где два больших моста – Обухо вский и Монастырский, – там как раз два выхода из метро совсем рядом, для полного счастья. Я снова не понял: при чем тут метро-то? Объявили ведь вчера по ящику, что эвакуация проведена успешно, что разблокируют через три дня самое позднее.
   Он странно на меня посмотрел и говорит: ну да, ну да, разблокируют. Может, и сегодня. Да только не те, кто обещал… И начал объяснять, что они с шефом вчера в метро побывали, вместе с прочей городской верхушкой – аккуратненько под землю сунулись, с самого краю, в Купчино, где ветка заканчивается, на поверхность выходит…
   Тут Лариосик, который и до того не кричал, совсем голос понизил и в сторонку меня потянул. Но не сложилось самое интересное услышать… Как раз мой Распутин на трибуну взгромоздился, речь держать. А это момент ответственный. Если найдется в толпе придурок с банкой краски или с чем-то похожим – самое время той банкой в оратора запузырить. Под камерами и при полном пиаре. В общем, я поближе прите рся, бдю, подозрительные движения в своем секторе отслеживаю… Все спокойно, не видать провокаторов.
   Но беда пришла, откуда не ждали. Приплелась. Пришаркала в самом прямом смысле, под ручки поддерживаемая. Проще говоря, наша морщинистая Тортилла приползла. Выглядела она как мумия черепахи, скончавшейся от голода в конце юрского периода. То есть как всегда. Но мумии уже ничем не болеют, а над Тортиллой всю дорогу два медика хлопотали, врач и медсестра. И на кладбище она только сейчас очутилась – может, ее с вокзала в клинику возили, может, в гостинице отлеживалась, не знаю…
   В общем, пришаркала. И прямиком к трибуне. Народ перед ней расступается – в лицо знают, прабабушка российской оппозиции. Или прапрабабушка.
   А трибуна-то одно название, возвышение по колено высотой. И к ней целенаправленно так Тортилла толпу рассекает. Вот тогда я нехорошее заподозрил… Мы же как псы сторожевые, на все неправильное натасканы. Потому что е сли человек пушку вытащил и на спуск давить начал, – это наш прокол и недоработка. Мы клиента должны в идеале винтить, едва лишь он к карману или подплечной кобуре потянулся. Или к банке с краской. И зачастую получается на упреждение сыграть, потому что у людей в последние перед акцией секунды поведение сильно меняется. Пластика другая, моторика, а еще…
   Ладно, не буду грузить, а то на эту тему долго распинаться можно. Короче, шаркает Тортилла так, словно на ней пояс шахида, и видит она перед собой не трибуну с Борюсиком Распутиным – а рай с гуриями. Совсем другая походка, и взгляд другой.
   Разумеется, не один я такой проницательный там был. Но никто ничего не предпринял… Ситуация непонятная. И мне, и другим ребятам неясно, что тут можно сделать. С любым другим все понятно – плечи сомкнуть, от трибуны оттеснить, а чуть рыпнется – упаковать.
   Но тут не хухры-мухры – прабабушка всей оппозиции… Дошаркала до трибуны беспрепятст венно. Борюсик паузу сделал, к ней наклонился – может, думал, она сказать что-то ему хочет или слова попросить вне очереди, видно же, что совсем плоха старушенция.
   Он наклонился, но Тортилла ничего не сказала. Она без слов в лицо его укусила. В подбородок.
   Как он заорал! А микрофон под носом, и динамики не хилые – вопль наверняка на другом берегу Невы услышали.
   Борюсик орет, а Тортилла зубы не разжимает. Он отдернулся, разогнулся, но она висит на нем, как бультерьер, ножки в воздухе болтаются… Ну раз такие дела, тут уж нечего глядеть, бабушка или прабабушка. И приложил ей Борюсик от души, со всей молодецкой мочи.
   Тортилла метра на три отлетела, веса-то в ней как в сухой вобле. Отлетела, но зубы не разжала. Торчат из распутинского подбородка, модной недельной щетиной заросшего, две вставные челюсти. И кровь хлещет. Сюрреализм.
   А там духовой оркестр в сторонке выстроился – и не т о капельмейстер самодеятельность проявил, не то им распорядитель церемонии отмашку дал, чтобы как-то конфуз замять… И урезали музыканты от души Шопена в качестве саундтрека. Вообще полный сюр.
   Распутин кое-как челюсти с окровавленной рожи смахнул. И, надо ему отдать должное, обстановку прокачал мгновенно. Гаркнул в микрофон:
   – Камеры!!! Записи изымайте!
   Для операторов, понятное дело, сплошные именины сердца выдались. Редкий эксклюзивчик. Можно даже на свой канал не отдавать, в Сеть выложить, неплохую денежку на просмотрах срубить…
   А ведь там не только тэвэшники были, нынче каждый сам себе оператор. Многие из толпы похоронные речи на бытовые камеры снимали, ну а когда окровавленная физия Борюсика на трибуне нарисовалась, тогда народ и за мобильники схватился, запечатлеть. Все записи изъять задача практически нереальная: операторов – штатных и самодеятельных – куда больше, чем охранников с полицейским и.
   Но команду выполнить попытались. Щелк! щелк! щелк! – черные здоровенные зонты уже и Распутина прикрыли, и старушенцию нокаутированную. Одновременно камерами занялись… Так ведь телевизионщики народ ушлый и наглый, они не просто в таких случаях в голос орут, на свободу прессы напирая, но и лягаться норовят, и даже кусаться…
   Вопли, сутолока, полный дурдом.
   В свалку я не полез. Заприметил одного паренька, он не с ТВ, среди публики стоял, но рядом с трибуной. На неплохую камеру снимал, «соньку» полупрофессиональную. И весь конфуз у него буквально перед объективом случился.
   А теперь, гляжу, этот папарацци бочком, бочком из толпы – и наутек. Вместе с камерой. Я за ним. Шустрый оказался, несется, как молодой олень, между оградками петляет, которые пониже – перепрыгивает, натуральный бег с барьерами.
   Пришлось хорошенько выложиться, и все равно этот олимпиец изрядно от церквушки отмах ал, пока я его достал. Завалил, по почкам выдал для острастки, – аккуратно, чтобы следов не осталось. Он лежит, не трепыхается, я камерой занимаюсь. Гляжу, а карты памяти нет… Карманы у гаденыша проверил – нет! Только сменные фильтры в футляре.
   Едва ли он ее на бегу вытащил и выбросил, скорее не один в толпе был, напарнику своему и отдал, а сам внимание отвлек… И пробежался я, получается, исключительно для моциона.
   От такого расстройства пальцы у меня разжались, камера выскользнула… И шмякнулась натурально о камень надгробный, метрах в трех от нас стоявший. Вдребезги – прощайте, четыре штуки зелени, или сколько она там стоила… Экий я неловкий.
   Крысеныш мой к тому времени на ноги поднялся, и даже права качать начал. Как увидел, что с «сонькой» его стряслось, – заверещал, словно поросенок при кастрации.
   Я на тот камень смотрю, глазам не верю. Потому что надпись на нем сообщает, что лежит тут аж с 1904 года надворный советник Франкенштейн… Франкенштейн, прикиньте? Дурдом…
   А в дурдоме и у нормальных крыша съезжает. У меня, по крайней мере, съехала… Потому что в какой-то момент я сообразил, что слышу выстрелы, и уже довольно давно. Слышал и раньше, но как-то мимо сознания шли. Ну выстрелы, ну и что, вполне нормальное звуковое сопровождение для того, что вокруг творится.
   Но теперь как торкнуло: бой ведь идет самый натуральный, неподалеку, где-то в районе Староневского… И очередями лупят, и одиночными, и взорвалось что-то пару раз.
   Только задумался: да кто ж там и с кем воюет? – новые выстрелы, совсем рядом, у Лавры. Повернулся туда и увидел их. Много, сотни полторы или две. Мне тогда показалось, что много, кто ж знал, что это всего лишь передовые самой первой волны… Что на подходе многие тысячи, десятки тысяч.
   Примерно на полпути между Лаврой и тем местом, где с парнишкой возился, – группа экскурсан тов. На склепы и некрополи любуются, снимают, экскурсовода слушают… Не знаю уж, каким извращенцем, в смерть влюбленным, надо быть, чтобы вместо Эрмитажа и прочих музеев по погостам шляться… Но за что эти некрофилы боролись, на то и напоролись. Первыми оказались на пути у толпы зомби.
   Вернее, термин «зомби» тогда под негласным запретом был… Политкорректно называли, инфицированными.
   Однако как их не называй, экскурсанты при виде оравы мокрых тварей с окровавленными мордами тут же врассыпную дернули. Да только почти никто не ушел… Мне вот кажется, что Голливуд дурную шутку со всеми нами сыграл – своими стереотипами о зомби: медлительные, дескать, тормознутые, и вообще тупее дерева… Но они не медлительнее живых оказались. А интеллект мертвым без надобности, они философские диспуты с нами затевать не собирались. Комар тоже тварь небольшого ума, но пищу свою – человека и его кровушку – за несколько километров почует и с прямого пути не собьется.<
>    Стоял я, смотрел, как мертвые за живыми между могил гоняются, – а сам словно оцепенел, к месту прирос… Про службу позабыл, про Распутина, про все…
   Но тут зомбяк девку-экскурсантку ухватил, она заорала, и меня отпустило. Понесся обратным маршрутом, к церкви. Не то чтобы так уж рвался служебный долг в отношении Борюсика исполнить, но ситуация именно туда гнала – к своим поближе, от мертвяков подальше.
   Куда делся парнишка, камеры лишившийся, не знаю. Со мной не побежал. Зря мы с ним, получается, в догонялки сыграли: никого бы его ролик не шокировал, и миллионы просмотров не собрал бы. Я думаю, в тот день похожие ролики в Интернет десятками сыпались, пока сеть не накрылась и свет во всем городе не обрубился… Но не буду забегать вперед.
   К церкви вернулся и вижу: все не так плохо. Все значительно хуже. Потому что с другой стороны, от автомобильных мостов, через Монастырку перекинутых, тоже толпа мертвяков к атит, и счет уже на тысячи идет. О том, чтобы их всех из нашего служебного оружия уложить, не задумался бы даже самый отъявленный оптимист.
   Вот тогда-то я понял до конца слова Лариосика насчет острова-западни…
   Удивила реакция на мертвяков наших работодателей, поильцев и кормильцев. Проще всего, конечно, сказать, что оказались они, кормильцы, все поголовно тупыми идиотами. Однако не стану клеветать на погибших: встречались среди них очень даже умные люди. Но они сами себя… как бы поточнее… в общем, загипнотизировали сами себя.
   Столько твердили про мерзкую авторитарную власть, злостно нарушающую права ни в чем не повинных инфицированных граждан, – что сами в свои мантры поверили. Так уж у них мозги были устроены: если власть кого-то щемит, то власть неправа всегда, по определению, потому только, что она власть. А ущемляемые все белые и пушистые… И, получается, потенциальные союзники в деле свержения фашиствующей камарильи.
   Толпа к тому времени, когда я вернулся, поредела. Одни вместе с мобильниками и камерами смылись, эксклюзив свой поскорее выкладывать. Кое-кто, услышав близкую стрельбу, поспешил ноги унести. Недалеко унесли, я думаю… Но многие остались.
   И вот ситуация: на трибуне Сумчатый, речь держит, хорошо поставленным голосом из динамиков громыхает. Борюсика уже не видно, и Тортиллы тоже, да и тэвэшников вдвое меньше стало. А за спиной у слушателей – толпа зомбяков приближающихся.
   Но Сумчатый не крикнул людям, чтобы бежали, спасались… Руку вперед выбросил, точь-в-точь как Ленин с броневичка, и вещает что-то о том, что свершилось, дескать, что лопнуло терпение у оскорбленных и униженных инфицированных граждан, что восстали они против режима и его свинцовых мерзостей, что начался обратный отсчет последних часов диктатуры…
   Наверное, сам себе верил. Наверное, думал, зомби его сейчас вождем выдвинут, и, с Сумчатым во главе, – на Смольный. А потом, колоннами со всех концов России, – на Кремль. В чем-то прав был: чтобы Сумчатого в вожди, надо или обкуриться-обколоться, или умереть, или еще как-нибудь мозгов лишиться…
   Люди стоят и слушают. Не оборачиваются. Что у них за спинами – не видят. Люди думают, что про восстание инфицированных – фигура речи…
   А вот Матрасник все сообразил. Он рядом стоял, в очереди к микрофону. Как увидел, что за подмога к гражданским активистам подходит, тут же юркнул куда-то в сторону, как крыса напуганная.
   Следом за ним и Сумчатый с трибуны слетел. Кубарем – кто-то ему пинка отвесил, я не разглядел толком, кто.
   Микрофоном Лариосик завладел, личность до той поры абсолютно не публичная. И гаркнул в него по-простому, без словесных красивостей. Нецензурно, но доходчиво: …ывайте, коз лы, бегите!
   Команду к исполнению мало кто принял, но хотя бы обернулись… Да только было уже поздно. Одни заорали, другие побежали, третьи то и другое разом… Некоторые на месте застыли, как кролики перед удавом.
   Я свой «иж» выдернул, с предохранителя снял, и решил, насколько сумею, поближе к Лариосику держаться… Он местный, лучше меня тут все щелки-лазейки знает, и свистопляску нашу загодя предвидел, мог какой-то план спасения обмозговать…
   Про все это я вспоминаю и рассказываю долго. А на самом деле события очень быстро мелькали, как слайды во взбесившемся диапроекторе… Когда я за ствол схватился, мертвяки уже до дальнего края скорбящей толпы добрались.
   4. Не всякий мертвец теряет аппетит
   – Молодой ты еще… – сказал Свиридыч без осуждения. – Не привыкший… С наше на реке поночуешь, среди бела дня не будут всякие страхи мерещиться.
   Николка попытался что-то возразить, но отец показал кулак – и парень осекся, успев издать лишь какой-то невнятный звук.
   – Рыбешка какая-то, – пояснил Парамоша. – Или рак… Любят раки утопленников… А уж корюха… Помнишь корюху, Свиридыч?
   – Где ж такое позабыть… Как-то по весне, Николаша, во время хода корюшки, тоже течением в «парашют» мертвяка занесло… Нынешний-то в сравнении с тем – свежачок, а тот уже протух порядком. Так корюшки на нем настоящий пир устроили. Прямо в брюхе копошились, среди кишок гнилых, кусочки отрывая-откусывая. У них пасти с зубами мелкими, но остренькими, мясо грызут не хуже пираний… Я с того дня по сию пору корюшку в рот не беру. Не лезет и все тут.
   Он говорил, с интересом поглядывая на Николку: сблюет или нет? Но не врал и не преувеличивал, история такая и вправду случилась.
   Тот не сблевал. Вообще не проявил интереса к давней страшилке. Стоял молча, опустив взгляд на утопленника, затем произнес без всякого выражения, без малейшей интонации:
   – Снова шевельнулся…
   – Тьфу, дурной… – огорчился Парамоша. – На вот, глянь, кто тут шевелится…
   Он носком сапога разгреб водоросли на груди трупа, до того от подводной растительности освободили лишь лицо. Вернее, начал разгребать… Николка смотрел выпученными глазами, уши парня краснели, как два стоп-сигнала. Свиридыч, всякого на рыбалке насмотревшийся, отвернулся и стал завязывать мешок с рыбой, ничуть не любопытствуя, какой именно из мелких подводных обитателей напугал Николку.
   Утопленник резким движением повернулся на бок. И вонзил зубы в голенище резинового сапога Парамоши.
   Николка вскрикнул. Парамоша не издал ни звука. Он даже не был напуган – зубы не прокусили резину и стиснули ее чуть в стороне от лодыжки. Парамоша был безмерно удивлен. Происходившее никак не укладывалось, не втискивалось в сложившуюся у него к сорока трем годам картину мира.
   Парамоша считал, что хорошо знает жизнь, причем познал ее на практике, не из печатных строчек и не с экрана… Новости по ящику он не смотрел (лишь слушал по радио местные, районные). Интернет считал дьявольским заморским изобретением, придуманным исключительно для того, чтобы сбивать с пути истинного подрастающее поколение. Слухи о странной эпидемии, разумеется, до Парамоши доходили. Но мало ли о чем болтают… Про человечков из тарелок, про экстрасенсов, про крокодилов в канализации – всему верить прикажете? В канализации дерьмо плавает – и ничего более. Точка, вопрос закрыт.
   Сейчас, за доли секунды, в личной Парамошиной Вселенной образовалась черная дыра, со свистом затягивавшая в себя реальность… Если многодневные утопленники начинают кусаться, то произойти может решительно все. Камни будут парить в небесах, вода течь в гору, а водку начнут раздавать бесплатно на детских у тренниках.
   Сознание не желало примириться с новой картиной мира. Парамоша, даже не пытаясь освободить сапог, лихорадочно вспоминал, что он пил сегодня (ничего, сто грамм на опохмел не в счет), что он пил вчера (поллитра на двоих плюс по три банки пивасика, тоже семечки). «Белочка» – штука вполне реальная, пусть и неприятная. Но хотя бы под основы мироздания не подкапывается.
   Николка был более информирован о происходящих в мире событиях. И, по молодости лет, более склонен верить необычному и небывалому. Он сообразил, что за гость с привязанной к шее канистрой оказался в их краях; дернулся было помочь отцу, но не успел.
   Утопленник резко мотнул головой, в голенище образовалась рваная дыра. Цап! – тут же последовал новый укус.
   На этот раз Парамоша зубы почувствовал, пока что через сапог. Дернул ногой, пытаясь освободиться – не сумел, потерял равновесие, растянулся на мокром песке.
    Мертвец сам разжал челюсти, но теперь ухватился за сапог руками, подтягивая себя к Парамоше и целясь запустить зубы в плоть, не защищенную резиной. Из широко распахнутого рта утопленника хлынула струя мерзкой жижи – грязная вода в смеси с илом, песком и гниющими остатками прошлогодних водорослей… Отчасти Парамоша со Свиридычем были правы – в извергнутой жиже трепыхалось-извивалось что-то мелкое, не то пиявки, не то вьюнчики-пескоройки.
   Николка не присматривался к подводной фауне, нашедшей приют в мертвой утробе. Он ударил мертвеца ногой, однако не со всей силы, с осторожностью.
   Врезал свободной ногой и лежащий Парамоша; бред это или явь, но запускать в себя зубы он никому не позволит, даже собственной алкогольной галлюцинации. Врезал, как бьют при дилемме: убей или умри.
   Каблук вмялся мертвецу в лицо, голова мотнулась назад, что-то хрустнуло – может, скуловая кость, может, позвонки…
   Изо рта утопленн ика вырвался непонятный звук – не крик, не стон, не рычание… нечто чмокающее, сосущее, напоминающее звуки, издаваемые стоком ванны в тот момент, когда почти вся вода ушла и в канализацию стекают последние капли. Только гораздо громче.
   Но скрюченные пальцы, вцепившиеся в ногу Парамоши, не разжались. Голова скособочилась, свесилась набок – похоже, шейные позвонки действительно были сломаны – но распахнутая пасть упорно стремилась откусить-таки кусок живого мяса…
   Что-то стремительно мелькнуло над Парамошей – он не успел разглядеть, что именно, – и все закончилось. Хватка разжалась, мертвец, отброшенный страшным ударом, еще шевелился, ноги скребли по песку, но то была уже агония… Если, конечно, такой термин применим к трупу не первой свежести.
   Свиридыч зашел с другой стороны, примерился – уже не спеша, тщательно – и вновь обрушил кувалду на голову утопленника. Голову, впрочем, она теперь напоминала мало.
  Еще два удара – и мертвячья башка окончательно превратилась в бесформенное месиво. Свиридыч взглянул на дело своих рук, сорвал пучок прибрежной осоки и стал обтирать кувалду. Очень тщательно и молча.
   Им повезло, что кувалдометр оказался под рукой в нужный момент. Поехали бы впятером, как первоначально планировали, – обошлись бы без кола, глубоко вколоченного в берег (к нему привязали короткое крыло невода, а длинное тянули втроем). И, соответственно, без инструмента для вколачивания. Сколько пришлось бы утихомиривать бойкий труп руками, ногами и складными ножами – неизвестно. И что он мог успеть натворить за это время, неизвестно тоже.
   Поднявшийся на ноги Парамоша, напротив, молчать не желал. Но его попытки прокомментировать ситуацию состояли в основном из междометий и местоимений, кое-как соединенных матерными идиомами. Николка ничего не говорил. Его тошнило. Утопленник затих, даже конвульсивные подергивания прекратились.
  – Валим отсюда по-быстрому, – на удивление спокойным голосом скомандовал Свиридыч.
   Он закончил приводить инструмент в порядок, отбросил пучок травы, измазанный чем-то липким и темным. Та же субстанция обильно пятнала берег вокруг размозженной головы трупа, лежала на песке как мазут, не впитываясь. Вонь от этой пакости шла сильная, мерзкая, вызывающая позывы присоединиться к Николке и продемонстрировать миру сегодняшний завтрак вкупе со вчерашним ужином.
   Невод сушить не стали, вопреки обыкновению. Немного обтек, обветрился, да и ладно. В машине натечет, разумеется, но Свиридычу это сейчас казалось бедой пустяковой. Разобрали снасть на две части, выдернув временную шворку, крепившую бежное крыло (то, что длиннее). Свернули, упаковали в два больших мешка. Свиридыч командовал коротко, без эмоций. Все попытки Парамоши обсудить небывалое происшествие игнорировал. Николка в разговор вступить не пытался – подавил кое-как бунт желудка и молча пом огал старшим.
   Мертвеца оставили где лежал. Но все следы от подошв их троицы тщательно замели большими ветвями, срезанными с прибрежной ольхи.
   Наверху, возле уазика, Свиридыч скомандовал Парамоше:
   – Портки скинь.
   – Захрен?
   Немедленно выяснилось, что спокойствие чугунной статуи, демонстрируемое Свиридычем, – напускное.
   –*censored*ху снимать буду! Камасутру экранизирую! – рявкнул он так, что над головой, в кронах сосен, заорали встревоженные сойки.
   Немного помолчал и добавил прежним ровным тоном:
   – Снимай. Сиденье изгваздаешь.
   Недолгое время спустя успокоившиеся было сойки вновь разорались, встревоженные громкой матерной тирадой Парамоши. На его икре обнаружились следы укуса – два полукружья из маленьких кровивших ранок. Кожа вокруг припухла и покраснела, но даже малейшей боли Парамоша не ощущал.    Автоаптечку Свиридыч возил весьма спартанскую: бинты, пластырь, жгут и две упаковки алкозельцера. Даже йода не нашлось. Но лежала в бардачке заначка, НЗ, – литровая армейская фляга неразведенного. Лекарство универсальное – и наружное, и внутреннее.
   Спирт лился на укус тоненькой струйкой, Парамоша морщился – ранки пощипывало ощутимо – и настойчиво требовал внутренней дезинфекции. Бог ведает, чем он от мертвеца надышался, под ним лежавши, рисковать здоровьем не намерен, – так что наливай стопарь, не жмотись.
   – Сейчас стакашок найду, – сказал Свиридыч. – А то знаю я твой стопарь, пьянь гидролизная… Присосешься и враз ополовинишь. Держи пока бинт, перевяжись.
   Скупо налитое лекарство Парамоша махнул без закуски-запивки, не малолетка, чай. И бодро заявил, что чувствует, как пошел на поправку. Еще столько же – и будет как огурчик, полностью готов к труду и обороне.
   – Перетопчешься, – о трезал Свиридыч. – Залезайте, поехали.
   Полчаса катили по лесной грунтовке, тряслись на рытвинах и на сосновых корнях, выпирающих из дороги. Едва вырулили на Гдовское, Парамоша начал ныть: пострадавшая конечность, дескать, болит и немеет, без второй дозы лекарства выжить никак не возможно…
   Свиридыч не налил.
   Ни он, ни Парамоша с сыном понятия не имели о том, что годы спустя в России назовут «эффектом Колокольцева», а во всем остальном мире – «русской лавиной» или «русским взрывом». Суть эффекта проста: если инфицированный начинает употреблять этиловый спирт в больших количествах и в сильной концентрации, скорость процесса в его организме увеличивается на порядки – и в самом деле происходит «взрыв» вместо неторопливого горения. Но на первом этапе субъективное самочувствие гораздо лучше, чем у зараженных трезвенников.
   Всего этого Свиридыч, разумеется, не знал. Просто строил большие планы на наступивший день, и пьяный в дугу напарник в те планы никаким боком не вписывался.
   Но через несколько километров стало ясно: Парамоша не симулирует ради порции живительной влаги. Побледнел, лоб покрылся испариной, постанывал негромко, как от зубной боли.
   Свиридыч сжалился, налил еще, на сей раз щедрее – похоже, на Парамошу сегодня рассчитывать в любом разе нельзя. И планы придется менять…
   – Николай, на тебя вся надежда, – обратился он к парню как к равному, как к взрослому. – Сам видишь, в больничку ему надо. Но если рыба протухнет – считай, зазря пострадал. Поэтому так сделаем…
   Он объяснил свою задумку: крюк в Заречье, как планировалось, они делать не будут. Сразу поедут на тот берег, в город, а там Николка высадится у пешеходного моста и на себе дотащит один мешок в Заречье, посреднику-перекупщику. А он, Свиридыч, тем временем доставит больного к врачам, и уж потом свезет остатки улова в две городские точки.
   – Сладишь с мешком-то в одиночку?
   – Дотащу… – Николка впервые после происшествия на берегу разлепил губы.
   – Уж постарайся, полегоньку, с перекурами… Трубу свою у отца забери, я звякну позже, расскажу, что да как с ним.
   Но мобильник, лежавший в кармане у Парамоши, оказался подмоченным. Не повезло… Положил бы в правый карман, обошлось бы, та пола куртки осталась сухой. Но он положил в левый…
   – Ладно, сам тогда позвони… Найдется, у кого в Заречье мобилу одолжить?
   – Одолжу…
   Парамошу вторая порция несколько взбодрила, стонать он перестал, но в разговоре не участвовал. Сидел, бездумно смотрел на серую ленту шоссе, на мелькающий пунктир разметки. Затем попросил слабым голосом:
   5. Не в каждом склепе живут мертвецы
   Все было неправильно. Все наоборот… По кладбищу – да и по всему городу, наверное, – рассекали трупы. А мы, шестеро живых, забились в склеп и не высовывали носа.
   Я не понимал, откуда их сразу набежало такое количество. Не понимал, пока Лариосик не пояснил – коротко, без подробностей.
   Метро… В полночь в метро пустили воду. После того, как комиссия, из больших шишек составленная, сунулась сдуру под землю – и напоролась. Несмотря на всю охрану – напоролась. Как все там, в Купчино, произошло, я не спрашивал. Примерно представлял… Только что насмотрелся. Ведь достаточно на кладбище людей при стволах оказалось, и пользоваться умели… И что? Оружие наше предназначено живых делать мертвыми. И пугать – одного застрелишь, другие на рожон не полезут. А если противник изначально мертв и пугаться не способен? Да еще размножается в геометрической прогрессии – быстро, без беременности и родов? Тогда дело труба.
   И в чью-то сильно мудрую голову при шла идея мертвяков утопить. Наверное, этот умник никогда не видел, что случается, если вода заливает кишащий крысами подвал… Теперь увидел. Все мы увидели. Одно отличие все же есть – крысы, если почему-то не могут выбраться наверх, все же тонут. А тому, кто не дышит, опасность захлебнуться не грозит.
   И все же я надеялся на лучшее. Тогда надеялся. Есть ведь у армии штучки куда серьезнее, чем легкое стрелковое полиции и ЧОПов. Против танка или «Буратино» когти и зубы как-то не канают… Рано или поздно проблему решат. Через задницу и с огромными жертвами, так уж у нас заведено, – но решат. Главное – уцелеть здесь и сейчас.
   Что довольно проблематично… Приютивший нас склеп на роль неприступной для зомбяков крепости не годился. Хотя склепом он был лишь по названию, а на деле его кладбищенские работники давно приспособили под каптерку для своих надобностей: метлы держали, лопаты, прочий инвентарь… Двери, правда, надежные оказались: железные, толстые, изнутри запереть можно. Но с окнами беда. Здоровенные проемы, в них витражи из кусочков стекла, мутного, непрозрачного, – свет пропускают, но что снаружи происходит, не разглядеть. Навалятся мертвяки и вдавят внутрь, без вариантов. А они, говорил Лариосик, навалятся, как только покончат с теми, кто от них еще по острову-ловушке бегает… Сейчас у тех, бегающих, запах сильнее, и нас какое-то время не тронут. Потом и наш черед придет.
   Возможностей для обороны никаких нет. Строевых двое – мы с Лариосиком, да три девки, да очкарик-ботаник… И патронов мало. Очень мало…
   Лариосик как раз патроны считал. Достал из кобуры, с мертвого мента снятой, «макаров», там же и запасной магазин оказался, в боковом отделении, все по уставу. Разрядил, из магазинов патроны выщелкал, пересчитал.
   Парнишка-полицейский совсем молодой был, наверняка только-только после действительной… За пистолет-то он схватился, но его из штатной милицейской кобуры достать целая история, а если еще на тебя зомбяки прут и руки дрожат-трясутся… В общем, все патроны на месте оказались: девять в ПМ, восемь в запасном магазине. Итого семнадцать штук.
   Беда в том, что к нашим «Иж-71» эти патроны не подходили. На вид служебный «иж» точная копия ПМ, и калибр тот же, но патрон чуть короче и не такой мощный…
   Разумеется, не повод, чтобы от лишнего оружия отказываться… Лариосик «макарку» снова зарядил, в карман сунул. Оно и правильно, с ментовской кобурой лучше в нынешней обстановке не связываться.
   Я говорю, негромко, чтобы нестроевые не услышали: делись, дескать. И пистолет вроде как невзначай в руке держу.
   Он волком на меня смотрит, как будто не я четыре кровных патрона сжег, его прикрывая, пока он кобурой разживался. Но и Лариосика понять можно, так уж сложилось, что патроны сейчас – это жизнь. В самом прямом смысле, без преувеличений. У кого больше патронов, тот дольш е проживет. А жить всем хочется.
   Как ни зыркал, а поделился своими «ижевскими» патронами… И стало боеприпасов у нас почти поровну.
   Тем временем девицы наши чуть-чуть охолонули от потрясения. И тут же закатили истерику. Не все, две из трех. Третья у стеночки сидела тише мыши, с глазами выпученными. Очкарик ее за руку держал, говорил что-то тихонько, но она, похоже, не слышала. Не знаю уж, вместе эта парочка на похороны заявилась или только сейчас познакомились… Да и без разницы.
   А две других девицы феминистками оказались. Футболки на них одинаковые, но сами вполне могли бы комический дуэт составить – на контрасте играя, на противоположности. Одна жирнющая, втроем не обхватишь, вторая как спичка, за шваброй спрятаться может…
   В общем, феминистки на нас с Лариосиком наезжать начали, громко и визгливо: да как же так, отчего мы, два здоровых мужика при оружии, их драгоценные жизни не спасаем? Отчего в нор у забились, с зомбями не воюем?
   Вот стервы…
   Сами ведь только что с плакатиками стояли, за толерантное отношение к инфицированным ратовали. Ну и вышли бы наружу, и проявили бы толерантность…
   Но они на нас отчего-то ополчились, вопят в два голоса. Лариосик миндальничать не стал. Подошел к жирной, говорит: заткнись. Куда там… Он ей в рожу заехал на полуслове. От души, не символически, а так, как мужиков бьют, – эмансипация так уж эмансипация. Морду лица неплохо раскроил, пару зубов вынес.
   Отлетела к стене как кегля. Лежит, кровью хлюпает, но молчит. И подтощалая мигом смолкла, прониклась. Лариосик ей спокойно говорит: раздевайся, мол, снимай футболку.
   Она еще вякать пыталась, но уже на полтона ниже. Зачем, мол, да что за произвол… Он ПМ достал, чуть не к переносице ей приставил. И, я думаю, выстрелить был готов, лицо характерное стало… Затем, говорит, что ты сейчас на коленки вста нешь и отсосешь у меня со всем прилежанием. Считаю до одного.
   И ведь сняла футболку! И на коленки бухнулась! И к ширинке его потянулась!
   Но Лариосик всего лишь пошутил. Я уже говорил, что юмор у него слегка чернушный… Он ее осмотреть хотел, футболка вся окровавленная, надо было глянуть, нет ли укусов…
   Бюстгальтер тощая не носила. Ввиду полного отсутствия того, что бюстгальтеру прикрывать и поддерживать полагается. Повертели ее так и сяк, осмотрели – нет ни укусов, ни других ран. Чужой кровь оказалась… Короче, одевайся, не свети тут мощами.
   Она свою футболку, липкую и окровавленную, не надела, побрезговала. Но ее ботаник выручил, ветровкой поделился. Честно говоря, я не очень понимал тогда, зачем Лариосик эту четверку из недавней мясорубки вытащил… Никакой от них помощи, одна обуза. Потом-то понял, конечно…
   А Лариосик стал план прорыва излагать, громко, всем пятерым. Очкарик спр ашивает очень вежливо: зачем и куда прорываться? Тут хоть какое-то, но все же убежище.
   Лариосик так же вежливо ему про окна и про запах растолковал. И дальше продолжает: на открытом месте нас точно схарчат, и быстро. Но видел он невдалеке, метрах в ста от склепа, люк ливневой канализации… По ней, по трубе, и уйдем. Там, если зомбяки внутрь сунутся, по крайней мере со всех сторон не набросятся, можно по одному расстреливать. Но они не сунутся, если мы люк быстренько обратно поставим и вот этим ломом его заклиним.
   Так себе план… И насчет лома я очень сомневался. Но сам ничего лучшего предложить не мог.
   А Лариосик бетонный пол кончиком ножа царапает, диспозицию изображает и план действий. Ну прямо Бонапарт под Ватерлоо…
   Рисует, где тот люк находится, и предлагает дождаться, когда зомбяков между склепом и люком не будет. В общем, реально, они по кладбищу бессистемно шатались, к тому же какая-то часть сх лынула уже. Да только ведь как вылезем наружу, со всех сторон набегут, за нами кинутся… Высказал я свои сомнения, а он говорит: не дрейфь, пробьемся. Женщины и дети, дескать, вперед быстрым аллюром, а мы вдвоем в арьергарде, погоню расстреливая. Секунд на двадцать-тридцать беглого огня патронов хватит, а дольше и не надо.
   Приготовились к старту, ждем… Лариосик в каждом витраже по одной стекляшке выдавил, расхаживает между ними, поглядывает, момент выбирает… Потом говорит: пора, мертвяки большей частью к Лавре потянулись, видать кого-то живого и затаившегося учуяли.
   Выскочили… Путь и в самом деле свободен, но относительно – то там, то тут одиночные мертвецы виднеются и небольшие группы, голов по пять-шесть. Есть все шансы прорваться.
   Наши подопечные рванули с высоко старта, я за ними намылился, но Лариосик цап меня за рукав. Шипит: куда?! Нам в другую сторону, но не сразу, чуть погодя.
   Я не понял, он рукой показал… С другой стороны, тоже метрах примерно в ста, грузовик стоял, песком груженый. Рабочие кладбищенские что-то там подсыпали и разравнивали… Как заваруха началась, уехать не успели. Может, водитель ушел куда-то с ключами, или по другой причине, не знаю. Но не уехали…
   А люк как же, спрашиваю. Лариосик усмешку скривил: какой на хрен люк, нет там никакого люка…
   Понимаете, да? Он эту четверку специально туда заслал, чтобы зомбяков на себя оттянули… А они, дурачки, галопом несутся, думают, мы им спину прикрываем.
   Лариосик подождал, пока они полпути одолеют, – и к машине. Я за ним.
   Пару раз выстрелить пришлось, но те бедолаги свою работу на пять с плюсом выполнили, без них так лихо мы бы не проскочили.
   Не знаю уж, добрались они до места, где якобы люк был, или раньше наше отсутствие обнаружили… Я не оглядывался. Вопль с той стороны слышал – женский, истошный. Кажется, тощая феминистка орала. А может быть, молчаливая девушка… Симпатичная, кстати, была. Но тут уж дело такое, каждый за себя.
   Добежали. Дверца распахнута, из кабины труп в спецовке свисает, половины лица нет, выгрызена, лохмотьями болтается. Но нормальный труп, лежит и лежит, встать не пробует. Лариосик его одним рывком из кабины спровадил, залезли, двери заблокировали. Но толку-то… Этим тварям стекла выдавить, как мне стакан воды выпить. Только скорость, только движение помочь могли… Не заведемся – и капут.
   Думал, Лариосик провода закорачивать начнет. Но у него какая-то хитрая отмычка случилась, не иначе как из арсенала автоворов позаимствованная… Запасливый, гад.
   Даже в самый черный день может в чем-то повезти. Повезло и нам, бензина в ЗИ Ле оказалось три четверти бака.
   Поехали… и очень вовремя, зомбяки уже совсем близко подобрались. Трех или четырех сбили, один на подножку запрыгнул, пришлось мне стрелять, прямо через стекло ему башку разнес.
   Скорость набрали, по дорожке к служебным воротам подкатили, к запертым, – и на таран их. В общем, с Никольского выбрались…
   Куда теперь, спрашиваю. Лариосик отвечает в том смысле, что в городе ловить нечего, сейчас весь город как это кладбище. Так что выбираться надо к окраинам, чем дальше от метро, тем меньше зомби должно быть. Ну а там посмотрим по обстановке. Будет возможность, в паре магазинов отоваримся. По кредитным карточкам калибра 9 мм. Не удастся – налегке из города рванем. В общем, он сейчас попытается через мост просочиться и затем по набережным правого берега Невы…
   Ладно, пусть рулит, думаю, город лучше меня знает… Но потом надо при первой оказии Лариосика застрелить. Он людьми как пешками жертвует, и все бы ничего, но пешка у него одна-единственная осталась… Проще говоря, я.
   6. Не всякий человек с бензопилой – лесоруб
   Заречье казалось вымершим. Вернее, звали это место Заречьем по привычке.
   Заречная улица Кингисеппа когда-то именовалась деревней Заречье – и по виду осталась деревней до сих пор, несмотря на смену статуса. Деревянные дома, вытянувшиеся в одну линию вдоль берега Луги, сады-огороды, срубы колодцев, поленницы, железные ящики с газовыми баллонами… От городской окраины улица-деревня отделялась Лугой, и шагать туда приходилось через пешеходный мост, вернее два моста – река здесь разделялась на два рукава. С другой стороны к Заречью вплотную примыкал лес.
   Николка кое-как дотащил мешок с рыбой через первый мост, длинный, передохнул на острове, затем прошел по второму мост у, небольшому, перекинутому через протоку.
   Думал, встретит кого из знакомых, пособят. Не встретил никого, вообще ни одного человека не было видно на длинной улице. Ладно хоть старик Рукавишин жил невдалеке от моста.
   Жить-то жил, но и его дом казался вымершим. Хотя старый из дома отлучался редко, сидел как паук в паутине, поджидая клиентов. За оградой надрывался Бес, нечистокровный эрдельтерьер (редкая порода для дворовой собаки). Николка терпеливо ждал у калитки – разглядел движение за занавеской, есть живые в доме.
   Наконец показался Рукавишин, унял собаку, похромал к калитке. На Николку и его мешок дед смотрел как-то странно, словно не понимал: что за рыба? зачем? для чего?
   Николка попытался было рассказать об утреннем странном происшествии, но старик не слушал, перебил на полуслове:
   – У вас в Лесобирже ящик-то сегодня кажет?
   Николка не знал. Вчера все бы ло в порядке, а сегодня выехали затемно, какой уж тут телевизор… Так и объяснил.
   – Хреноту какую-то про Питер показывали… – задумчиво сказал Рукавишин. – И не первое апреля вроде… А теперь вообще только шум по всем каналам.
   Он затащил внутрь мешок, захлопнул дверь, не попрощавшись.
   Николке все меньше нравилось происходившее… Что-то назревало, что-то невидимое, но тяжелое висело в воздухе. Николка гнал от себя мысли, что у них случиться нечто вроде диких событий в индийском городе… название города он запамятовал, но без разницы – где мы и где Индия?
   Нехорошие мысли, как он их ни гнал, все равно лезли в голову. Больно уж страшные кадры передавали из того городка в послеполуночных новостях – предупредив, чтобы непременно убрали припозднившихся детей от экранов.
   Николка решил сходить в Дворянское Гнездо. Благо недалеко, пара километров по берегу… Сам перед собой оправдываясь тем, ч то надо позвонить, узнать, что с отцом. Но здесь все как вымерли, а у Ларисы мобильник по любому есть. На самом деле Николке было очень тревожно. И он хотел увидеть Лариску, убедиться, что с той все в порядке.
   Решено – сделано. Пошагал, сначала по длинной улице-деревне, затем дорога несколько сотен метров тянулась лесом, отделявшим Заречье от садоводства. Николка понятия не имел, зачем и отчего прозвали Дворянским Гнездом садоводство, основанное за пятнадцать лет до появления Парамонова-младшего на свет. В бумагах и на карте, разумеется, стояло иное название, но в жизни все говорили только так, Николка слышал народный топоним сызмальства и необычным он не казался. Да и какая разница? Главное, что там жила Лариса.
   Лариса была его единственной и большой любовью. Причем пока платонической… Николка надеялся, что лишь пока. Целовались, потискались как-то разок под хорошее ее настроение, не более того.
   Он рассчитывал, что все у них впереди… Думал, что скопил достаточно денег на проклятой отцовской рыбе, чтобы заплатить репетиторам, – из их-то школы только в какое-нибудь заборостроительное училище прямой и светлый путь открывается. Но он скопил, и поступать в институт они с Ларисой будут вместе. И он поступит, хоть треснет, хоть сдохнет ночами над учебниками, но поступит на бюджетное отделение.
   Как отнесется отец к намерениям отпрыска, Николка не задумывался, все равно ничего хорошего тут не надумать. Утрясется все как-нибудь…
   С такими мыслями он дошагал до Дворянского. От родной Лесобиржи каких-то две сотни метров – по воде, через Лугу. Чуть подальше садоводством пройти – можно крышу собственного дома разглядеть сквозь зелень деревьев. Отец и не догадывался, отчего сын зачастил на рыбалку и часами на реке пропадает, но лодку давал без разговоров – дело доброе, смена достойная подрастает. Николка рыбную ловлю тихо ненавидел. Но толк в ней понимал…
  В Дворянском Гнезде та же пустота – давящая, тревожная. В июне тут самое оживление по выходным, а в рабочие дни сидят на дачах старые да малые. Иное дело в июле, в августе, когда многие здешние садоводы стараются в отпуска уходить. Но все равно – ни на одном участке ни одного человека не видать, небывалое дело…
   Планировка здесь была иная, чем в вытянувшемся в линию Заречье. Две главных, но нешироких улицы – одна вдоль реки, другая параллельно лесной опушке, и множество улочек-проулочков между ними, совсем уж узких, двум машинам не разъехаться. Лариса жила на дальнем конце садоводства, там, где две главные магистрали сходились вместе.
   Николка на развилке свернул направо, пошел вдоль леса – хоть чуть-чуть, но ближе шагать. Шел, поглядывал по сторонам. Никого… И звуков привычных нет: не слышно, чтобы где-нибудь фырчал мотоблок или натужно визжала электропила, вгрызаясь в дерево… Николка уж и удивляться перестал.
   Потом все-таки удивился – отмахав почти половину улицы и увидев кота. Или кошку, он не сильно их различал.
   Кошак стоял на пути, подковой изогнув спину. Шипел громко-громко, пожалуй, Николка никогда не слышал таких звуков от домашних кошек…
   Пялилась животина в густые и высоченные заросли бурьяна. Забора вокруг ближайшего участка не было – стояли они тут не у всех, некоторые обходились низенькими живыми изгородями, а некоторые и их не имели. По слухам, в советские годы в таких вот шестисоточных садоводствах заборы возводить запрещалось.
   Бурьян, куда пялился кот, рос прямо на участке – на полузаброшенном, из тех, куда хозяева вырываются раз в год и пытаются за три-четыре недели лихорадочно наверстать упущенное…
   Николка подозрительно присмотрелся к разрывам в стене зеленых стеблей. Зверек какой-то? Или змея?
   Металлический блеск и что-то краснеет… Николка пригляделся и понял, что видит. Л егонько шуганул кота, развел тут панику, понимаешь. Кот умчался стрелой, словно только и ждал, когда можно будет переложить ответственность за находку на другого.
   А Николка вытащил из бурьяна бензопилу. Новенькую, в работе не бывавшую. Неужели из тех самых? Похоже на то… Размер, цвет, надпись «Hitachi» – все совпадает.
   Три дня назад Николка видел, как здесь, в поселке, продавали такие пилы таджики, или не таджики, просто восточные люди, поди их различи… Торговлю вели три или четыре молодых парня – невысокие, чем-то схожие, каждый с бензопилой в руках. Заходили на участки, останавливали прохожих, предлагали свой товар, причем задешево, за полцены. Всем желающим рассказывали, что они работали на стройке в Кингисеппе, ее заморозили непонятно почему, а последнюю зарплату выдали инструментом… И очень нужны деньги, чтобы добраться до дома. Хватали за рукав, предлагали завести и опробовать, сулили совсем уж баснословные скидки – Николка с трудом отд елался от назойливого продавца. Прочие тоже в очередь не выстраивались, хотя бензопила – вещь в дачном хозяйстве нужная. Наверное, отпугивала удивительная дешевизна – купишь, а следом придут: верни-ка краденое…
   И вот теперь бесхозная пила обнаружилась в бурьяне. Неужто таджик, отчаявшись продать, зашвырнул ее туда и пешедралом, налегке, двинул на родину?
   Николка стоял с пилой в руках посреди дороги и чувствовал себя глуповато. Взять себе? Как-то оно… все же не рубль, найденный на улице… Сунуть обратно в бурьян? Ну и подберет кто-то другой, без комплексов, и будет он с пилой, а Николка в дураках… Дилемма.
   Решил ее Николка так: пилу забрать, а на здешний щит с объявлениями повесить бумажку: кто потерял пилу, звоните. А какая именно пила, не писать. И пила в хозяйстве, и совесть чиста, и владелец едва ли отыщется.
   За его плечом, в глубине бурьяновых джунглей, послышался шорох, тотчас же сменившийся тре ском ломавшихся стеблей. Николка обернулся и понял, что владельца пилы искать не придется. Владелец нашелся сам.
   Тот самый таджик, или другой из их кампании… Тот, да не тот. Одежда та же, и щуплая фигура, и волосы – только теперь спутанные, очень грязные, с приставшим сором.
   А вот глаза – не прежние щелочки, но здоровенные круглые блямбы, издалека заметные на лице. Казалось, глазные яблоки увеличились раза в полтора и норовили выпасть из глазниц. Мутные, затянутые какой-то пленкой, зрачки сквозь эту муть почти не видны. Цвет кожи гастарбайтера изменился со смуглого на серо-коричневатый.
   Николка понял все. И сам удивился своему спокойствию.
   Все-таки утреннее происшествие даром не прошло, неплохо подготовило к новой встрече.
   Надо действовать как Свиридыч – спокойно, уверенно, без нервов. Бить первому и наповал. Это не человек. Это куча агрессивного дохлого мяса.
  Мертвый таджик ломился сквозь бурьян. Прямо к Николке.
   Николка был хоть и младше, но выше и шире в плечах – и в обычной драке мог бы рассчитывать на победу. Но теперь вся надежда на пилу… До чего же удачно сложилось, самый подходящий инструмент для дохлой публики оказался под рукой.
   Он дернул шнур стартера – точно так, как отец учил заводить лодочный мотор: потянул сильно, но равномерно, без резкого рывка. Пила пофыркала, но не завелась. Даже, как это называют, «не схватилась».
   Ничего… Все в порядке… Бывает… В ней есть бензин, обязательно есть бензин, они ведь предлагали завести и опробовать…
   Вторая попытка. Пила не завелась. Таджик выдрался из бурьяна. И попер на Николку.
   Вот тогда он запаниковал… Третий рывок – уже неправильный, слишком резкий. Результат тот же.
   В четвертый раз он попытался, уже не веря, что случится чудо, что пила заработает.
  Чуда не случилось. Пила не завелась.
   Он отмахнулся от напирающего зомбяка неработающим инструментом как мечом. Как неудобным, тяжеленным и громоздким мечом. Зубья зацепили грудь гастарбайтера, разодрали одежду. Может, задели и тело, но кровь не текла, или что там у них вместо крови…
   Отмахнулся еще, на этот раз не попав толком, отскочил, увеличив дистанцию. Долго так продолжаться не могло, слишком тяжелая дурында, руки быстро уставали… На всякий случай он дернул шнур еще разок, использовав крохотную паузу. Глухо… Остается одно: швырнуть агрегат в голову твари и рвать когти. Героический борец с живыми трупами из него не получился. Надо постараться не стать мертвым борцом.
   Выстрел грянул, когда он все взвесил, решил и изготовился к броску и бегству. Грохнуло совсем рядом, и Николка подумал – в него, и удивился, что совсем не больно…
   Заблуждение долго не продлилось. Зомби стоял на ногах , но головы у него практически не осталось – из лохмотьев шеи торчал позвонок, словно кочерыжка, только и уцелевшая от кочна капусты…
   Не жакан, подумал Николка. В охоте он тоже неплохо разбирался… Картечь или крупная дробь.
   Он не оборачивался, хотя очень хотел узнать, кто же произвел спасительный выстрел. Глупо подставляться именно сейчас. Кусаться зомбяку, допустим, уже нечем, но вдруг напоследок оцарапает…
   Но нет, все закончилось. Ноги трупа – теперь уже окончательно мертвого – подогнулись, он медленно, словно неохотно, оплыл на выщербленный асфальт.
   Николка обернулся и наконец увидел стрелявшего.
   Лицо знакомое, встречались, но имя не вспомнить, а может, и не знал никогда. Никогда и ни о чем они не разговаривали с этим высоким костистым мужиком, на вид ровесником отца. А вот лицо не позабудешь: пятно ожога сползает с виска к подбородку, шрам стянул кожу, и кажется, что челове к постоянно ухмыляется, – едва заметно и ехидно, одним углом рта.
   В руке знакомый незнакомец держал охотничье ружье. Так себе ружьишко, по мнению Николки, – старая, видавшая виды тулка-одностволка. Но навороченные помповушки, разумеется, для отстрела оживших трупов удобнее, однако жизнь спас именно этот раритет…
   – Вот он куда забился, – сказал человек со шрамом. – Я ищу по всем окрестностям, а он круг сделал и у самого дома залег.
   Николка не очень понимал, что ему сейчас говорят… Он, честно говоря, был рад, что с плеч свалился груз ответственности. Что рядом появился взрослый, к тому же с оружием. Что кто-то занимается проблемой – пусть самыми простейшими способами, но решает ее.
   Человек пригляделся к его лицу, спросил:
   – Погоди-ка… Ты не Кеши Парамонова сын?
   – Ну… да…
   – Как зовут?
   – Коля…
   – Забудь, – сказал человек неожиданно резким, приказным тоном.
   – Что забыть? – не понял Николка.
   – Про Колю забудь… Кончилось детство, теперь все по-взрослому. Так что ты Николай и только так.
   – Николай Иннокентьевич, может? – спросил новоявленный Николай со слабой-слабой ноткой подколки в голосе.
   – Рано, отчество заслужить надо… – Человек сделал короткую паузу и добавил явно с намеком:
   – А меня зовут Георгий Алексеевич.
   И протянул широкую ладонь.
   – Ты мне вот что скажи, Николай: что же тебе дома не сидится? Приключений ищешь? В Ван Хельсинга поиграть решил? Или телевизор не смотришь из принципа и радио не слушаешь?
   И этот про телевизор… Николка ничего не понимал, и честно в том сознался.
   – Вот оно что… – протянул Георгий Алексеевич, выслушав короткий рассказ. – Порыбачили, значит… У нас, вид ишь ли, чрезвычайное положение объявили в городе и в семи районах области. Всем приказ: сидеть по домам, укрепить окна и двери, запасти еды-воды… И нос наружу не высовывать, дожидаться спасателей… Да, еще предписали заранее собрать до пяти кэгэ личных вещей первой необходимости, чтобы эвакуацию не задерживать.
   Вот оно как… Он-то голову ломал, где весь народ…
   – А вы что бродите, приказ не выполняете? – спросил Николка, окончательно осмелев.
   – Приказы надо выполнять, – сказал Георгий Алексеевич серьезно и строго. – Да только, сдается мне, приказавшие уже того… Не будет никаких спасателей.
   Он махнул рукой, закинул ружье за плечо. И сменил тему:
   – Дай-ка агрегат посмотреть… Похоже, для ближнего боя и в самом деле неплохо сгодится. Что любопытно – этот парень (кивок на безголовый труп под ногами) со вчерашнего дня с ней бегал, уже мертвый. Завести не пытался, но из рук не выпускал. Заряд дроби в спину схлопотал, и все равно не бросил. Так продать хотел, что сильнее смерти желание оказалось…
   Он взял пилу из рук Николки, повозился с ней немного, дернул шнур раз, другой… И пила завелась! Чудеса…
   – Там краник есть на бачке, повернуть надо было, – объяснил Георгий Алексеевич.
   Николка почувствовал, что краснеет… Вот идиот-то! Ведь знал, знал про краник прекрасно, и все из головы вылетело… Мог сейчас быть мертвым идиотом. Или не совсем мертвым, что еще хуже.
   – Ничего, – утешил Георгий Алексеевич, – в первом бою часто случается: давит боец на спуск, давит, а с предохранителя так и снял… Ладно, держи свой агрегат. Мне с ружьем сподручнее. Ты зачем притопал-то?
   Николка не стал скрытничать – объяснил, к кому и зачем.
   – А-а-а… Сотовая не работает, ни один оператор. А так сходи на тот конец, глянь, что и как. Вчера поселок обходил, все в порядке у них было, бабулю видел… Но времена такие, что… В общем, сходи. Потом возвращайся, расскажешь. Дом мой знаешь?
   – Вон тот, с зеленой крышей?
   – Нет, соседний, с пластмассовой совой на столбе… Приходи, я сейчас путь к реке разведаю, потом тебя на своей лодке в Лесобиржу перевезу. И сам с мужиками вашими потолкую… Надо отряд собирать, оборону налаживать, в одиночку по домам сидеть – все сдохнем. Возвращайся, жду.
   Николка пошагал дальше. Как-то уверенно он себя почувствовал после разговора… Мысль, что отца у него, скорее всего, больше нет, Николку не печалила. Отца он не любил. Даже не уважал, Свиридыч и тот заслуживал большего уважения. А этот… Пьяный ублюдок, вечно распускающий руки. И Николке доставалось, и матери, и двум сестрам – тем не только оплеухи прилетали, но и кое-что похуже…
   Сдох так сдох. Никто плакать не будет.
   Он шагал легко и быстро. Безлюдье, получившее свое объяс нение, больше не пугало. Пила казалась в два раза легче. Николка, отойдя подальше, не удержался, дернул шнур – завелась с пол-оборота. Теперь уж он не оплошает, если встретит другого зомбяка, коллегу того гастарбайтера, к примеру… А потом они организуют отряд. И будут зачищать свою землю от мрази, которой нет места под одним солнцем с живыми.
   Ларискин дом был тих, участок пуст. Все правильно… А вот дверь… Николка замер на низеньком крыльце, не решаясь сделать последний шаг. Дверь была не просто не заперта – приоткрыта, виднелась щель в пару сантиметров шириной. Как же так…
   Он потянул дверную ручку на себя, прислушался. Ни звука. Николка чувствовал, как по лицу катится пот, ладони тоже вспотели, пила стала тяжеленной и неудобной…
   Позвал тихонько Ларису, потом погромче. Потом почти крикнул. Тишина… Спят?
   Надо было входить. И лучше всего – с заведенной пилой. Лучше показаться дураком, чем…
  Он все понимал. Но не смог дернуть за шнур. Уговаривал себя, убеждал: какая-то случайность, выскочили к соседям на минутку, сразу обе, и Лариса, и бабушка, или одна Лариса, бабка глуховата и могла не услышать его оклики.
   Минута сменяла минуту, и обманывать себя становилось все трудней. Никто отсюда ненадолго не выскакивал. А вот заскочить кое-кто мог…
   Все-таки он шагнул за порог с незаведенной пилой. Выбрал промежуточный вариант – держался за шнур стартера, готовый дернуть его в любое мгновение.
   За дверью находилось небольшое помещение, некий гибрид сеней и кухоньки – готовили здесь в дождливую погоду, в хорошую – на улице.
   На полу, возле тумбочки с электроплиткой, лежало тело. Кто?! В следующий миг узнал безрукавку Марии Федоровны, разглядел седые волосы… Долго приглядывался – тело не шевелилось.
   Если сюда заскочил зомбяк, тот самый или другой, и у входа занялся стар ушкой, Лариса ведь могла выскочить, убежать, спастись, и сейчас…
   В глубине дома послышался слабый звук. Или почудилось? Пот катился уже не просто каплями, Николка чувствовал, как по спине, под рубашкой, сбегали натуральные струйки. И в глаза пот тоже попал, сразу защипало, навернулись слезы.
   Он постоял, проморгался. Затем набрался решимости и резко пнул вторую дверь, ведущую в жилую часть дома.
   Тут же шагнул назад, всмотрелся в дверной проем. Никого… Но значительная часть комнаты оказалась вне поля зрения.
   Он просунулся в дверь медленно-медленно, осторожно. Словно хитрая мышь, пытающаяся своровать сыр из мышеловки, не захлопнув при этом ловушку.
   Занавески были задернуты, но летние, легкие, пропускавшие достаточно света. Знакомый силуэт на фоне окна он разглядел.
   «Лара!» – хотел позвать Николка, с пересохших губ сорвалось что-то невнятное и еле слышное.
   Лариса обернулась к нему.
   Огромные выпученные глаза он увидел сразу. Но мозг категорически не желал признавать увиденное: при таком освещении может примерещиться что угодно…
   Он еще уговаривал сам себя, а пальцы уже нащупали шнур стартера. Лариса быстро приближалась. То, что недавно было Ларисой.
   Ему хотелось закричать, дико заорать от несправедливости происходящего: так не бывает, так не должно и не может быть, зомби может стать кто угодно, но не она, ведь они… ведь у них…
   Он дернул шнур стартера, но…
   …ведь у них вся жизнь впереди…
   …но пластиковый оголовок шнура выскользнул из потных горячих пальцев. А в следующий момент Николка почувствовал на лице и на шее пальцы другие – ледяные, неимоверно сильные, хотя прежняя Лариса была девушкой хрупкой.
   Пила грохнулась на пол. Он пытался оттолкнуть, отодрать от себя это. Нич его не получилось, из разодранной щеки лилась кровь, из шеи тоже, Лариска всегда гордилась своими ухоженными ногтями, длинными, острыми – кошачьими, как она говорила…
   Он наконец заорал во весь голос. И одновременно закрыл глаза, чтобы не видеть мерзкую окровавленную пасть и бельмастые выпученные глаза. Он не хотел умирать, глядя на такую Ларису.
   Позже, когда он почти потерял сознание от кровопотери и не имел уже сил сопротивляться, в голову пришла бредовая и неуместная мысль: прошлым летом, только-только познакомившись, они вместе читали вслух Грина, страницу он, страницу она, им было хорошо, и он предложил, прочтя концовку очередного рассказа: а давай как они, чтобы вместе и умереть в один день; не всерьез предложил, разумеется, – дурачились, болтали, что в голову придет, но она засмеялась и согласилась: давай, конечно же, это здорово, – смерть им казалось чем-то бесконечно далеким… И вон что вышло. Они умерли в один день, вернее, одна умерл а, а второй вот-вот… И вполне возможно, будут теперь вместе. Пока кто-нибудь не поставит точку кувалдой или зарядом картечи.
   7. Не всякий благородный порыв остается безнаказанным
   Два часа назад я сделал инъекцию, пустив в ход третий шприц-тюбик промедола. Третий и последний. Промедол – из моего носимого запаса, Люськина аптечка набита всякой ерундой, свидетельствующей, что ничем серьезнее «синдрома первого дня» она не страдала… Надеюсь, что и умерла без лишних страданий.
   Финиш близок… Поэтому я сокращу описание событий того дня. Хотя о нашей с Лариосиком поездке по обезумевшему Питеру можно повествовать часами. Но скажу коротко: это была дорога через ад. Через все его круги и прочие геометрические фигуры…
   Я понятия не имел, что творится на городских окраинах, в спальных районах.
   И Лариосик не имел, сутки пос ле злополучной инспекции метро он провел в центре… А теперь выяснилось, что голову на плечах в этом городе имел не только он. Многие почувствовали запах жареного заранее – и рванули из Питера. Сажали в машины семьи, кидали в багажник самое ценное, выезжали – и упирались в блокпосты, наглухо перекрывшие все въезды-выезды.
   Когда из вестибюлей станций метро хлынули толпы мертвецов, магистрали, уводящие из города, были покрыты многокилометровыми пробками… Несколько часов спустя живых на блокпостах не осталось. И многих из тех, кто пытался уехать, не осталось. Но машины, плотно забившие дороги, никуда не делись. Мы с Лариосиком попали в ловушку…
   Он не сдавался. Просачивался мимо пробок по тротуарам и газонам, протискивался через дворы, через проезды и переулочки, ни на каких планах и схемах не обозначенные. Медленно, по сложной траектории, но к границе города мы приближались…
   Насмотреться пришлось всякого. Был такой художник, Иеронимус Босх, автор картин-ужастиков. Парочку я видел в репродукциях – да, пробирают. Но двадцать второго июня Босх мог отдохнуть… Перекурить в сторонке. Все порождения его бредовой фантазии в сравнении с реальностью оказались детским комиксом категории «12+».
   Самое мерзкое и страшное творили не мертвецы… Мертвецы просты в своих устремлениях – убить и сожрать, большего им не надо… Живые оказались изобретательнее. За разгромленные продуктовые магазины, аптеки и оружейные салоны грех осуждать, мы с Лариосиком и сами собирались заняться чем-то подобным… Но грабили все, от ювелирок до секс-шопов… Грабили и поджигали, я насчитал с десяток больших пожаров, потом сбился со счета. Громили дома премиум-класса в элитных кварталах… В паре мест мы напоролись на перестрелки – живые стреляли в живых, а кто, в кого и за что, мы выяснять не стали.
   Пришлось и мне пострелять, и в зомбяков, и живых…
   И трупы, трупы, трупы повсюду… Больше всего запомнилась женщина – не зомбячка, на вид даже не инфицированная, – распятая на здоровенном самсунговском рекламном щите: молодая, голая, живот вспорот, кишки до земли свисают… Над головой у нее кто-то надпись начал малевать большими буквами и не закончил – написал «И» ее же кровью, затем не то «К», не то «Х» недописанное, и больше ничего…
   А потом получилось так, что в своих блужданиях и петляниях по правобережью Невы мы очутились неподалеку от Люськиного дома. Совершенно случайно, я Лариосика о том не просил. Я и адрес-то ее толком не помнил… К чему запоминать, если из метро вышел, полквартала прошел, и вот он, ее дом… А таксистам всегда говорил: метро Дыбенко, дескать, а на месте пальцем показывал, куда ехать.
   А тут гляжу – места знакомые. Причем достаточно мирные места – зомбяков не видно, мародеров тоже, десяток трупов на тротуарах и на проезжей части не в счет. Мирных трупов, спокойно лежащих.
   И стукнула меня дурная идея Люську забрать с собой. Не то чтобы так уж нуждался в женщине, но… Она была частью прежней жизни, пусть и малой частью. Прежней нормальной жизни, понимаете?
   В общем, решил забрать. Люська утром по телефону мне говорила, что с обеда отпросится на работе, все-таки не каждый день я приезжаю… Могла успеть дома оказаться, а если догадалась дверь железную запереть и не высовываться… Достал мобильник – нет, не берет, от сотовой сети к тому времени ошметки и обрывки остались.
   Объяснил задумку Лариосику. Ему такая идея не понравилась, но я на своем стоял. Пришлось ему согласиться – без напарника, в одиночку, трудно и рулить, и стрелять, мы убедились…
   Люськин подъезд на улицу выходил, Лариосик напротив него остановился, ровно посередине проезжей части, для лучшего обзора. И сказал, что будет ждать пятнадцать минут, ни секундой дольше. Это в лучшем случае, если незваные гости не заявятся.
   Заскочил я в подъезд, пистолет в руке, наготове. Свет не горит, лифты не работают. Ожидаемо, но на четвертый и обратно без лифта сгонять можно, и даже Люське пять минут на сборы выделить…
   На лестнице тишина, однако на площадке у лифтов, в дальнем углу, не то стон, не то плачь тихий… Пригляделся в полумраке: девчонка, совсем маленькая, лет пять-шесть. Коротенькое платьице, бант на голове… И нога вывернута так, как у здоровых не бывает.
   Я к ней шагнул… Понимал ведь: не надо, ни к чему, сегодня столько народа погибло и еще погибнет, что одним ребенком больше, одним меньше – разницы никакой. Если занимаешься своим спасением, на других отвлекаться чревато.
   Но это я умом понимал… А когда ребенок плачет, тут не ум, тут инстинкты включаются…
   В общем, я к ней: из какой, мол, квартиры? Думал, едва ли издалека сюда прибрела, снесу наверх, не родным, так соседям сдам на руки, Люська не барыня, и за две минуты соберется …
   Эта сучка меня укусила. За руку. Как крыса из своего угла метнулась – и тяп зубами. И воет уже во весь голос, не плач там был, и не стон.
   Патроны тратить не стал. Армейских ботинок хватило – раздавил мелкую гадину, размазал по стене и полу.
   Я тогда не испугался… У меня полный курс вакцинации пройден, как у всех в нашей конторе, – три прививки с интервалами в месяц. Кто ж знал, что та вакцина туфта полная… На вид все всерьез, по три дня после укола на задницу сесть не мог.
   Понесся по лестнице наверх, два этажа отмахал – на улице двигатель взревел. Я к окну лестничной клетки, вижу: зилок наш ускоряется, ход набирает.
   Подумал, что Лариосик обманул меня все-таки, бросил здесь, гад этакий… Но все не так просто оказалось… Впереди, на перекрестке, автобус стоял – пустой, брошенный. Грузовик не свернул, на полном ходу в бок автобуса врезался… Затем выстрелы оттуда донеслись – один, в торой, третий… И я понял, что Лариосик не один в машине был. Подцепил все-таки пассажиров безбилетных.
   Бежать ему на помощь или нет, раздумывать не пришлось. Бензин полыхнул, сначала автобус занялся, потом и на зилок пламя перекинулось… Чуть позже бензобак рванул, и никто не выскочил, в сторону не отбежал… Отъездились.
   Похоже, действие последней инъекции заканчивается… Надо поторопиться. Расскажу в двух словах о завершающих своих приключениях…
   Итак, я оказался в квартире у Люськи. Ее там не было, – дверь своими ключами открыл, квартира пустая. Наверное, сразу домой не пошла, по продуктовым решила прошвырнуться, всегда так делает, когда я приезжаю… Она-то вечно на диете, фигуру берегла… И еды нормальной в доме не нашлось. Хлопья какие-то в пачках, да шпинат в холодильнике.
   Хуже того, питья почти никакого… На дне чайника немного воды плескалось, на стакан, не больше, – и все. Никакого лимонада или сок а… Из крана не течет ни холодная, ни горячая… унитазный бачок как-то не вдохновил.
   А меня с самого кладбища жажда мучила… Сходил на вылазку, магазинчик рядом, в цокольном этаже. Почистили его еще до меня, но шестилитровая бутыль с водой нашлась. С продуктами хуже, продукты как метлой вымели… Отыскал кое-как банку паштета и пачку спагетти, решил, что ночь перебедую, а утром все равно транспорт раздобывать придется и валить отсюда.
   Но не сложилось… Ни с транспортом, ни с чем… Едва вышел из магазинчика – напоролся. Зомби, шесть голов, причем не из метро, от воды не распухшие. Перестрелял всех, но патрон остался один, последний.
   Тут уже не до поисков тачки и не до прорывов из города… Осталось одно: сидеть и ждать, когда придет помощь. Когда по улицам пойдут танки и спецназ начнет зачищать от мертвяков квартал за кварталом…
   Помощь не пришла. Мне кажется, я ее не дождался бы, даже если бы не получил тот у кус. И если бы у Люськи холодильник ломился от жратвы. Армия ведь больше всех контактировала с зараженными – санкордоны, блокпосты, оцепления… А защита у них точно та же: курс инъекций, весь эффект от которых, как я убедился, – болезненный желвак на заднице.
   Думаю, многие из вояк угодили в мою ситуацию… И задались теми же вопросами, что и я.
   А меня в последние часы занимает мысль: что там, за гранью, отделяющей живых от не совсем мертвых? Остаются ли у зомби хоть какие-то крохи сознания, воспоминания о прежней жизни? Или, может, быть, прорезаются позже? Вполне возможно… Конечно, по их виду и поведению такое заподозрить трудно. Но ведь все зомбяки, с которыми пришлось иметь дело, по возрасту не превышают несмышленых младенцев. И, как младенцы, способны лишь на одно – тянуться к источнику пищи, неважно, к материнской сиське или к горлу живого человека.
   А вот что дальше, появляется или нет у зомби сознание, – загадка. И ее не разгадать без эксперимента, без шага из одного состояния в другое…
   Я уже говорил, что в конце записи вы должны услышать выстрел?
   Так вот, он не прозвучит…
   И если вы включили «Олимпус» там, где нашли, и дослушали до этого места – я с вами не прощаюсь.
   Эпилог
   – Вот так и прошел у меня тот день… Пожалуй, действительно двадцать второго июня все и началось по-серьезному. Ну а потом много чего было. И отряд наш, всего двенадцать стволов поначалу, и форт в Лесобирже, и первые зачистки… Вернее, первые попытки зачисток… И Вторая Волна… Но вас, как я понял, интересует только один день?
   – Именно так… Сейчас на эту тему пишут многие, и я намеренно сузил описываемый промежуток времени до самого минимума, до одного дня. Но стараюсь дать как можно более широкую и полную картину.
   – Понятно. Из- за даты… Из-за той, давней войны.
   – Ну-у… Не стал бы так категорично утверждать… В общем-то, на Северном Кавказе масштабные события начались еще в конце мая, а в Оренбуржье… Да. Из-за даты. Из-за совпадения.
   – Понятно, – еще раз повторил Комендант.
   Его щеку пересекал застарелый шрам от ожога, стягивал кожу, и писателю казалось, что его собеседник ухмыляется едва заметно, одним углом рта.
   Ну и пусть. Кто-то совершает подвиги, кто-то их описывает, дело не менее важное и нужное…
   Форт был поднят высоко над землей на бетонных сваях. Они спустились по приставной лестнице, тут же втянутой наверх, – неважно, что зима и атаки зомби ждать не приходится, некоторые привычки здесь укоренились на уровне рефлексов.
   – Куда теперь? – спросил Комендант.
   – В Цитадель, в Копорье…
   Писатель распахнул дверцу, устроился на водительском сидении.
   – Сколько сил? – поинтересовался Комендант, кивнув на обширный ходовой отсек.
   – Шестнадцать.
   – Мощный агрегат…
   – Порой чересчур мощный… Зимой отсек слишком долго прогревается, и на хорошей дороге тормозить тяжело, тормоза так и горят.
   – Понятно… Ну, счастливого пути.
   Писатель попрощался, приподнял щиток, закрывавший отдушину, ведущую в ходовой отсек. Зомби почувствовали запах живого, рванулись к его источнику, налегли на постромки…
   Комендант посмотрел вслед медленно разгонявшемуся зомбиходу, отвернулся и пошагал по своим делам, не дожидаясь, когда машина исчезнет за поворотом. Дел у него было запланировано много – и на этот короткий зимний день, и вообще.
   Очень много дел.
   Александр Щеголев
   Синдром зоопарка

 

   1. Рас сказывает Дмитрий Глухарев
   Катастрофа началась с того, что в собачьем питомнике пропал щенок.
   Нет, понятно, что катастрофа началась на полтора года раньше, когда появились первые ожившие мертвецы, гонявшиеся за людьми, когда эти твари заполонили землю, и Питер не стал исключением. Ну так это – для всех, а я говорю про себя.
   Я долго думал, с чего бы начать эти записки, где тот момент, когда беда постучала в мою дверь по-настоящему? Горбился над клавиатурой и вспоминал. Вспоминал и плакал… Собачий питомник – вот тот момент. Тогда меня впервые кольнула странная мысль: что, если последние события коснутся и меня тоже? Вернее, не так: что если они как-то связаны со мной лично? Я счел это идиотской мнительностью, усталостью психики, а было это – предчувствие.
   Мне бы заняться кражей вплотную, отложив все дела, но я, как говорили до пандемии, стормозил. Текучки было – выше головы, каждый день случались ЧП, включая убийства. Чаще всего из-за жратвы или лекарств. Бывало из-за бабы, из-за дров, из-за автомобильного аккумулятора, ну и тому подобное. Помню, два козла не поделили детскую железную дорогу, найденную в пустующей квартире. Один другого повесил, даже предсмертную записку от его имени написал – с жуткими ошибками. Не учел, что повешенный в мирной жизни был аспирантом из Пушкинского Дома, то есть грамоте обучен… Короче, люди слетали с катушек на раз. И на весь Васильевский остров – десять ментов. Плюс я, их начальник.
   Правда, собачек до сих пор не трогали. Собачки – это ж святое, это табу, без них тебя за дверью будет ждать мертвяк. Кроме того, если поймают, высшая мера наказания гарантирована.
   Питомник – громко сказано. Скорее, звериная общага. Породистых мало, в основном дворняги, а других и не надо, лишь бы мертвяков чуяли. Без наших четвероногих друзей оборонять остров было бы не то чтобы невозможно, но куда более трудозатратно и оп асно, потому и отношение к ним по возможности бережное. В Шкиперском саду раньше была ветеринарная клиника, небольшой такой домик, вот вокруг нее и соорудили на скорую руку вольеры да сколотили деревянные конуры. Когда холодно, собак уводили ночевать в Центр современного искусства, стоявший метрах в двухстах от сада. Центр искусства – это здоровенный параллелепипед из бетона, бывший в советские времена широкоформатным кинотеатром. Если кто помнит, в новостройках ставили такие сооружения. Фактически, ангар. Зимой, в морозы, собаки жили там.
   Так вот, кража. Случилось это 1-го мая – на праздник, который кто-то праздновал, кто-то – нет. Исчезновение щенка обнаружилось рано утром, в пересменку патрулей, когда одни дозорные сдавали собак, а другие – брали. Собаки, как и люди, не могут работать круглые сутки, нуждаются в отдыхе. Это ответственный момент: заполняются журналы, поголовье обитателей питомника пересчитывается. Не досчитались Трюфеля, трехмесячного кобелька из помета Насти, восточно-европейской овчарки. Сам он убежать не мог. Получается, унесли-увели. Это сделать несложно, вольеры специально не охранялись, людей и так не хватало. Более того, многие островитяне приходили в Шкиперский сад подкармливать своих любимцев – кто чем мог. То есть подозрение падало буквально на кого угодно. Постоянно в питомнике находились всего двое: ветеринар и его помощник. Не в их силах было за всем уследить, тем более ночью они спали в помещении ветеринарной клиники. Да и помощник был дурачком, годным только на, чтобы кормить животных. Еще был дрессировщик, но этот приходил только по утрам.
   Меня вызвали сразу, а за Василием я послал уже потом. Не мог я мальчика не позвать. Трюфель был его другом, это все знали. Василий за щенком ухаживал, лично прививал его, даже брал разок в рейд, потихоньку натаскивая на мертвяков, – готовил себе напарника.
   Он не плакал. Просто сидел на корточках и смотрел на пустую конуру. Я вообще не видел, чтобы он плакал, даже когда рассказывал, как спасался от собственных родителей.
   – Мы найдем скота, – пообещал я ему, зная, что вру.
   – Это неважно, – ответил он. – Трюфеля не вернуть.
   Зачем украли щенка, было ясно. На мясо, конечно. Забили и сожрали. Может, сейчас и жрали, сволочи.
   – Вы не волнуйтесь, дядя Митя, – добавил он. – Я в порядке.
   Не знаю, о чем в те минуты думал он, а я о том, что не завидую вору. Если вдруг малыш найдет гада самостоятельно… да уж.
   «Малыш» – это по инерции. Пацану четырнадцать, но бойцом он у нас был уважаемым и заслуженным. Не просто боец, а сталкер, элита. Боевые группы регулярно делали вылазки на вражескую территорию – за продуктами, за бензином, за другими ресурсами – и его брали, как равного.
   Василий – мой племянник, сын моей сестры. Сестра погибла, если можно было так назвать ее новое состоян ие… хотя, может, и вправду погибла от чьей-нибудь милосердной руки? Я ведь ничего о ней с мужем не знал. Как оно позапрошлой весной вышло? Я дозвонился до них, когда еще работали телефоны, сказал, что в эвакуацию не верю, что это гибель. Мы с женой и дочкой собирались отсидеться. Потом рухнуло все, в том числе связь. А жили они – через Малую Неву, на улице Рентгена. И вот спустя примерно месяц (то есть через пару недель после известных событий у нас на острове) мне сообщают: в карантине сидит парень, называющий себя моим родственником. Оказалось, пацан сквозь всю Петроградку, кишащую зомбяками, умудрился пробиться к нам на Ваську. Зараженных родителей запер в квартире. К тому времени все четыре моста уже развели, так он – вплавь. На Малой Неве есть сравнительно узкое место – где островок Серный, – вот там и плыл. Течение довольно быстрое, однако до Серного он доплыл – а это уже Василеостровский район. Продрался сквозь кусты на берег, перебрался по маленькому мосту на остров Голодай, по пал в руки дозорных, его отправили в Крепость… Что дальше? Отсидел две недели в карантине, как все пришлые… ну это ладно, это история.
   Не насторожился я тогда, хоть и мелькнуло в голове предположение, отвергнутое за явной нелепостью: а не случайно ли пропал именно Трюфель – щенок, которого Василий так любил? Не сделал я того, что до войны называли «подворным обходом» и «поквартирным опросом», думал, люди сами расскажут, если видели что-то подозрительное. Не рассказали. Да и совсем мало в тех местах жило, все больше селились в старых домах исторической зоны. А я только приказал для очистки совести пустить по следу другую собаку, лучшую из следопытов. Без толку, естественно, слишком много времени прошло. Да и не было у нас полноценных ищеек, наученных следовой работе, – на другое их натаскивали. В результате доложил я Военному комитету о произошедшем. К питомнику приставили охранника, тем дело и ограничилось.
   2. Сентябрь. Второй год от Начала
   – Натали! – крикнул Дмитрий с порога. – Папа дома!
   Никто не выскочил ему навстречу, не бросился на шею. Из кухни вышла жена:
   – Где вы там все? Я заждалась.
   – Василий что, Натку еще не привел? Ну, засранец, темнеет уже, – сказал он сердито.
   – Как, почему Василий? Один?!
   – Я с ним Норкина отправил. Ну, я им обоим всыплю…
   Обычно дочь забирал из школы сам Дмитрий. Детям вообще с некоторых пор запретили без взрослых выходить на улицу. Но сегодня Лев Ашкенази, комендант острова, председатель Военного комитета и отец родной, устроил последнее совещание перед пробным пуском ТЭЦ и подачей горячей воды в системы центрального отопления. Дело это, понятно, взрывоопасное не только в техническом смысле, но и в человеческом, потому участие главмента в лице Дмитрия было обя зательным. Совещание затянулось, а начальство, точнее, лично товарищ военный комендант не отпустил отца забрать ребенка. Зря, что ли, сказал, школа у нас круглосуточная? Отвести Натку домой вызвался Василий (детей отдавали только родственникам), а для спокойствия Дмитрий придал ему в компанию старлея Норкина.
   Натке было семь лет, и в мирной жизни она пошла бы в первый класс. На острове нынче работала только одна школа – прямо напротив метро «Василеостровская», в старинном здании на 6-й Линии. Классов в ней было только два. Для сравнительно младших – от семи до десяти, – и сравнительно старших – от одиннадцати до тринадцати. Учили там как могли и чему могли. Четырнадцатилетние считались взрослыми. В этом же здании был организован интернат для детей школьного возраста, оставшихся без взрослых. Дети, которых приводили родители, занимались вместе с сиротами.
   По утрам, если не было срочных вызовов, Дмитрий закидывал дочку туда, а сам спешил на пла нерку в Крепость. Не по пути, но плевать. Теперь она школьница, почти взрослая. А еще совсем недавно, весной и летом, он водил ее в детский сад…
   Детский сад устроили в помещениях приюта. Приют для всей бесхозной малышни, потерявшей родителей, разместили в знаменитом особняке Боссе, что на 4-й Линии. Камерный, теплый дом, предназначенный для жизни. С очень хорошим актовым залом, в котором детки играли спектакли из мирной жизни. Особую ценность представляла продуманная система отопления с «колосниками»: внутри стен от каминов расходились трубы-воздуховоды, прогревая сразу по две комнаты. Не случайно на заре XXI века некий губернатор, имя которого забыто, подарил этот особняк, бывший филиалом Капеллы, конкретному автору дворовых песен, имя которого сейчас никому не нужно.
   И детский сад, и школа-интернат работали круглосуточно, многие родители ведь работали ночами.
   Насчет работы. Игнорировать общественно-полезный труд было с ебе дороже. Потому что только если ты полезен многотысячной общине, Комитет обеспечит тебя едой, топливом и электричеством. И, к слову, лишь работающие мужчины, буде возникнет у них потребность, имели право раз в неделю наведаться в бывший отель «Прибалтийская» – к «военно-полевым женам», в чьи обязанности входило быть ласковыми и доступными.
   – Сейчас придут, – сказал Дмитрий.
   – Зря ты отдаешь ее в чужие руки, – запела привычную песню жена Алена. – Все равно я сижу дома. Когда дитя на глазах – как-то оно спокойнее. Нет, ты настоял на своем… Как там за ними смотрят? Проверяют ли ноги? А если она вспотеет, кто переоденет?
   – Угомонись, Натке в компании лучше. И, кстати, там теплее, чем у нас, ты же знаешь.
   – Это да…
   Алена не работала, была домохозяйкой. Мужниного пайка хватало на троих, плюс Василий постоянно что-то приносит из рейдов – в придачу к собственному пайку. Сталкеры все гда заныкивали часть хабара, не сдавали в общий фонд, но на это смотрели сквозь пальцы. Лишь бы ходили и добывали, герои.
   – И потом, ты ж не сидишь в квартире, – добавил Дмитрий. – Ты крутишься целый день по острову, как и я. Добытчица моя, пчелка, – Он притянул Алену к себе, обнял. – Чем это у нас пахнет?
   Пахло жареной фасолью…
   Капитан полиции Дмитрий Глухарев, бывший опер, а ныне глава Новой милиции и член Военного комитета Васильевского острова, любил эти минуты. Мир вокруг был безумен, и только здесь, дома, отгораживаясь от безумия дверью, он вдруг вспоминал, что такое норма. На контрасте – острейшее ощущение.
   К его фамилии сейчас абсолютно никто не цеплялся. А ведь в прошлой жизни с нею был кошмар, нескончаемые насмешки. Как же, однофамилец культового мента! Возможно, это была единственная аномалия, которая устраивала Дмитрия.
   Жила семья на 3-й Линии, возле Большого проспекта. Старый фонд, хорошая трехкомнатная квартира. Прошлой осенью, когда вселились, дом почти пустовал, занимай любую. Но вскоре зомби поперли из залива, и жители новостроек, особенно с насыпных земель, тоже рванули в центр. А когда грянула зима, подтянулись остальные – из тех домов, где не было котельных. В старом фонде котельные сохранились почти везде.
   – Перехвачу чего-нибудь, – решил Дмитрий, входя на кухню.
   Готовила Алена на плитке, работающей от газового баллона. Серьезная привилегия. Военный комитет в полном составе заправлялся пропаном на Балтийском заводе, запасы газа там еще оставались.
   – Не пора ли окнами заниматься? – спросила она, пока муж разрывал пачку сушеных бананов.
   – Давай не сегодня.
   – Когда скажешь, Митя. Колотун тут уже…
   Вообще-то квартиру выбирали, чтоб в окнах были стекл опакеты. Но все равно оконные проемы пришлось зимой затягивать полиэтиленом, сохраняя тепло. Это в придачу к печке-буржуйке. Сейчас полиэтилен был снят, но сентябрь на дворе, осень скоро кончится, настоящие холода не за горами.
   – Подожди, посмотрим, как с отоплением пойдет. Завтра на ТЭЦ котлы пускают.
   – Наконец-то…
   Когда Дмитрий, подъев сайру в масле, вымазывал сушеным бананом консервную банку, Алена не выдержала:
   – Да где ж их носит?!
   Она нервно выглядывала на улицу. Там совершенно стемнело.
   – Тьфу! – сказал Дмитрий и поднялся. Вытащил рацию. Давно надо было вызвать Норкина и спросить, какого черта. Размяк товарищ капитан.
   – Норкин, отзовись! – гаркнул он.
   Ответа не последовало.
   – Норкин, Миша!
   Тишина.
   – Тьфу… Кто там есть, Ханык, ау!
  – Чего кричишь, кэп?
   – Норкин молчит.
   – И чего? Батарея села.
   – С ним мои дети, Салтан! Ты чем там занят?
   – Я в процессе, Димыч.
   – В каком процессе?
   – В процессе дефекации, миль пардон. Потом выносить пойду.
   – Говнюк! Шутки шутишь?
   – Какие шутки? У нас ведро уже полное, сейчас пойду во двор.
   – Подождет ведро. Сбегай, посмотри, дома ли Норкин. Тебе рядом.
   Алена предположила с надеждой:
   – Может, Василий ее к себе привел?
   – Пойду проверю. – Дмитрий сорвался с места.
   Племянник поселился отдельно от Глухаревых – так захотел. Самостоятельный шибко. Нашел квартиру в соседнем подъезде. Вроде и рядом с родней, но все-таки вне контроля. К нему в гости частенько заходили девчонки старше его, по шестнадцат ь лет, по восемнадцать. Пацан еще совсем, а туда же… хотя чего я брюзжу, одернул себя Дмитрий. Нравы нынче простые, пока жив – радуйся жизни.
   Он долго стучал в квартиру Василия. Никто не открыл.
   Темный ужас рождался в нем, вытесняя здравый смысл и логику. Натка, Натуля, Натали… Страх потерять ребенка – самый тяжелый из страхов, никакими средствами не лечится. Он скатился с третьего этажа («Ну что?» – крикнула Алена в раскрытое окно; он только махнул рукой) и помчался к метро «Василеостровской».
   В школе-интернате дочери не было. Охранник, вооруженный «калашом», сказал, что Василий взял Наташку уж два часа как, если не больше. В груди у Дмитрия оборвалось…
   Больше того, Норкин был тут – сидел, поджав ноги, на диванчике. Голова разбита. Он улыбался растерянной улыбкой. Воспитательница неумело пыталась его забинтовать.
   – Что, Миша? – присел возле него Дмитрий.
    – Не помню, как сюда попал, – сказал тот, улыбаясь непрерывно и виновато. Искательно заглядывал командиру в глаза: – Мы с парнем, кажется, шли за твоей Наткой… ты ведь меня просил, командир… или нет, не просил?
   – Просил, просил…
   Воспитательница с охранником объяснили, что примерно через полчаса после того, как они отдали Наталью, Миша Норкин вернулся. Вот такой, долбанутый, шатающийся. Без Василия. И заявил, что пришел по приказу Глухарева забрать ребенка. Совершенно не помнил, что уже был здесь.
   …Дмитрий вызвал всех своих подчиненных. Запросил также помощь у комендатуры – оттуда прислали отделение. Поиски вскоре дали результат: метрах в трехстах от школы, в одной из подворотен Среднего проспекта, обнаружили Наташину «шкатулочку с драгоценностями». Так в семье называли жестяную коробочку из-под конфет, в которой дочь хранила стеклянные шарики, наклейки, резиночки, заколочки, стеклянные бусы. Никогда бы сама, по доброй во ле, эти ценности не бросила!
   Здесь же валялись роликовые коньки Василия.
   А чуть дальше, во дворе, лежала Васина пика и его боевой топорик. Топор был на длинной, сравнительно тонкой рукоятке. А пика примечательная, эксклюзивная, сделанная из палки для ходьбы. Полутораметровый, крепкий и очень легкий шест из алюминиевого сплава. На конце поставлен ограничитель – как у лыжной палки, чтоб острие в мертвяках не застревало и можно было быстро вытащить оружие из чьей-нибудь пробитой башки. Обращался парень с этой штукой виртуозно.
   Получается, сталкера заставили разоружиться, прежде чем увести. Куда, зачем? Непонятно.
   Тел детей не нашли. То ли к счастью, то ли…
   А ведь Василий никогда не расставался с роликами, думал Дмитрий, борясь с отчаянием. По своей квартире в них разъезжал – для прикола. И совсем уж невозможно представить, чтобы он по доброй воле бросил пику, которую всегда носил с собой, привязанную за спиной, и без которой даже спать не ложился. Если к этому добавить брошенную «шкатулку с драгоценностями»…
   3. Рассказывает Дмитрий Глухарев
   Если первого мая украли пса, то девятого – пропала кошка.
   Я что хочу сказать? Беда шла по нарастающей, от меньшего к большему, и надо было быть глупцом, чтобы всерьез не задуматься и не начать действовать. Такой глупец я и есть.
   Насторожиться – насторожился. Так я всегда готов поскользнуться на дерьме, тем себя и успокаивал. Вместо того, чтобы ноги сбить в поисках ответа.
   Дело в том, что это была наша кошка Пуха. Ну как – наша? Взяли ее к себе еще в январе, чтоб ребенка порадовать. Не многие брали, зверюшек ведь кормить надо. Кошек мы отлавливали целенаправленно – всю зиму. Фактически, спасали. Не по острову, конечно, а за его пределами: это был один из важных видов ресурса, добываемый мобильными группами. Кошки были единственным средством борьбы с крысами, которые, начиная со страшной голодной осени, стали кошмаром и бедствием. Практически как в блокадном Ленинграде. Тогда, в 1943-м, кошек в Питер доставляли вагонами, а нам пришлось самим, по невскому льду. Для них даже свою больничку создали – для беременных, для тех, кто нуждался в помощи.
   Убийство кошки или собаки в общественном сознании считалось более тяжким преступлением, чем убийство человека, хоть наказание и одно.
   Так вот, девятого мая наша Пуха не пришла ночевать. Это было странно: всегда приходила, а тут… Не появилась и десятого, и одиннадцатого. Уйти не могла, за четыре месяца мы стали для нее семьей. Да и куда уходить? Кто-то подманил и унес, ясен пень. Подманить кошку, любую, было плевым делом: вернувшись в сравнительно привычный мир, они сами с радостью бежали к людям. Но зачем?
   Неужели – съ есть? Я понимаю – в ноябре. Но в мае, когда жизнь налаживалась… Одно было ясно: нашей кошки, скорее всего, больше нет. Не взаперти ж ее держали, рискуя, что она выдаст своим мявом! Не на поводке ж водили. А если б выпустили хоть разок – прибежала бы к нам.
   И почему – Пуха? Бесхозных на улицах – завались, бери первую, какая приглянется.
   Цепочка выстраивалась пугающая: сначала Василия лишили его любимого щенка, потом у Наташи отняли любимую кошку. Били по детям, а метили в меня. Врагов у меня, само собой, хватало, но чтобы мстить так вычурно, так изощренно…
   Если не месть, то что?
   Наконец, даты. Два бывших праздника. Совпадение?
   Моя Натуля, когда осознала случившееся, весь остаток дня плакала. Даже горше плакала, чем когда ее остригли, лишив любимых волос. А потом неделю на улицах озиралась, чего-то высматривая…
   Насчет «съесть». Голод мы к тому времени победи ли. До того, согласен, было и людоедство, и кошек не жалели, – я всем этим и занимался. И крысами некоторые бедолаги не брезговали. (На собак, как я уже писал, рука не поднималась даже у больных на голову.) Весной посадили овощи, обещал быть урожай. За это спасибо сотрудникам Ботанического сада, а земли под огороды на Ваське хватало.
   Землю под картошку удобряли нашими собственными фекалиями, которые собирали по всем кварталам. Свое дерьмо и мочу островитяне выливали в специально поставленные баки; по мере наполнения их меняли. Этого добра было с избытком, так что большую часть закладывали в компостные кучи – на будущее – или скидывали в специально вырытые выгребные ямы. А до того, осенью и зимой, люди опорожняли параши куда попало. В основном во дворы. Весной, когда все это оттаяло, пришлось устраивать коллективный штурм по уборке территории.
   Вообще, наши перспективы на выживание вдохновляли. Например, зимой, пока было безопасно, сходили в мо рской порт – это по другую сторону Большой Невы. Кроме огромных запасов всякой полезной всячины обнаружили танкер, заполненный мазутом. А у нас на острове как раз есть своя ТЭЦ. Оставалось только дожить до весны, когда лед сойдет, и перегнать судно к причалам василеостровских верфей, называемых Балтийским заводом. Зачистили, насколько смогли, танкер от мертвяков, пока те пребывали в замороженном виде. Зачистили еще несколько неразгруженных судов, чтобы весной с ними проще было.
   Генерал Зима, чего скрывать, подарил нам шанс на спасение. Мертвяки на морозе превращались в ледяные манекены – подходи и кончай тварей… Я называю их «мертвяками», потому что словечко «зомби» ненавижу, киношное оно, потешное. Оскорбительное, я бы сказал. Мы, живые, столько вытерпели, что опошлять это все… нет уж, извините, обойдемся без «зомбей».
   Короче, запаслись мы зимой солидно, кучу всего натаскали по льду – с Петроградки, из Адмиралтейского и Центрального районов. В том числе бензин. А также бензогенераторы, как бытовые, так и, что особенно ценно, профессиональные, трехфазные. Без них пропали бы. В некоторых учреждениях у нас имелись собственные мини-электростанции (в больнице, в Военной Академии и тому подобное), но все-таки на Васильевском острове их было катастрофически мало. А людей – прорва. Именно генераторы позволили запустить часть станков на Балтийском и других заводах, именно от генераторов люди заряжали свои аккумуляторы, снятые с автомобилей и такие нужные в быту.
   А зима выдалась суровая. Морозы стояли как в блокаду. Сравнение с блокадой возникало автоматически, как только я выходил из дому. Среди огромных сугробов медленно передвигались бесполые человеческие фигуры, закутанные поверх курток в шерстяные тряпки. Везли саночки – кто с аккумулятором, кто с водой, взятой из Невы, из специально пробитых во льду прорубей. Дикий холод. У кого не осталось сил идти за водой – растапливали снег. Дворы загажены испражнени ями. Хорошо хоть не на лестницы выплескивали, хватало ума… Да и в квартирах была блокада, у меня в том числе. Местная котельная работала символически, лишь бы система не замерзла, так что пришлось ставить печку-«буржуйку». Их производство организовали на Балтийском заводе, на «Севкабеле», на электромеханическом, электромашиностроительном и прочих заводах. Печка была в маленькой комнате – там мы втроем и жили. Печную трубу я вывел через окно, вырезав в двойном стекле круглое отверстие и обмотав сталь асбестовыми листами. Дырку заткнул минеральной ватой. В остальных комнатах оконные проемы затянул полиэтиленовой пленкой… Но книгами мы с женой печку не топили.
   Другие, я видел, топили и книгами.
   И попадались кое-где неубранные трупы мертвяков, если можно так выразиться. «Трупы мертвяков». Смешно. Их потом весной закапывали… Правда, бомбежек и артобстрелов не было, здания не рушились, и голод был совсем не того трагизма, что зимой 1941–1942. Окна без светомаскировки, стекла в окнах не заклеены крест-накрест бумажной лентой. Нам жилось куда легче, чем в блокадном Ленинграде. И куда легче становилось оттого, что ты понимал, каково было предкам в ту, настоящую войну. Они выдержали, думал ты, и мы сдюжим…
   С водой, кстати, отдельная история. Какое-то время боялись пить из Невы, думали, все заражено. Воды катастрофически не хватало. Страшный это был момент, наверное, самый страшный. И вот кто-то, потеряв голову от жажды, попробовал невской водички – и ничего, порядок. Другой выпил, третий. Без последствий. Так и решилась проблема… По-видимому, зараженные частицы мертвяков опускались на дно: они ж тяжелее воды, как и сами мертвяки. А мы брали воду с поверхности.
   Зимой население острова увеличилось вдвое. Мобильные группы приводили новеньких отовсюду, куда бы ни ходили. И по льду к нам тянулись и тянулись выжившие – со всех районов. Сработала задумка Льва Ашкенази, военного коменданта, поручи вшего Кафедре управления войсками с их мощным радиоцентром вести непрерывную передачу на всех диапазонах. Кафедра – это в Академии тыла… но об Академии потом. Закольцевали обращение к жителям Питера и круглосуточно пускали его в эфир. В людях, ловивших на свои приемники нашу инфу, возрождалась надежда. Совсем рядом с ними был Остров Жизни, там ждало спасение. И вот – как замерзли мертвяки, как встал лед, – двинули они на Ваську. Первые, самые нетерпеливые, по первости проваливались: некоторых мы спасали, некоторых не могли. К нам даже финны массово шли по льду залива (так и создали на 16-й Линии свой квартал – финский)… Короче, кто хочет, посмотрит точные цифры. Первая перепись после зачистки острова, организованная в ноябре, показала, что от двухсоттысячного населения нас осталось около десяти тысяч. В результате зимней миграции нас стало двадцать тысяч.
   Вот еще любопытный факт: зимой наши буера катались по Финскому заливу, ходили на разведку…
  Когда настала весна, когда оттаяли мертвяки, мы были полностью готовы к новой осаде.
   Вдоль береговой линии были усилены дневные и ночные дозоры. Причем оба дозора сражались с Тьмой. Здесь бы поставить смайлик… не хочется. Охрана границ острова – дело непростое. Если со стороны Большой Невы мертвякам на берег трудно выбраться (гранитная набережная, потом причалы Балтийского завода), то весь север и запад – открыты. Особенно трудно на западе, на побережье Финского залива. Осенью и весной, когда мертвяки перли по воде (мелко там), бойцам становилось жарко. В обязанности дозорных входило также и беженцев перехватывать, отправлять их всех в карантинный пункт при Покровской больнице. С весны опять к нам поплыли лодки, но гораздо реже, чем осенью. А зимой дозоры только пришлыми занимались, поток людей был, но с этими проще, зимние беженцы никак не могли быть заражены. Правда, и они свой карантин отсиживали.
   Группы сталкеров, несмотря на весну, по -прежнему ходили на «заразку», то есть на зараженные земли, но теперь, после зимних экспедиций, это были настоящие профи. Большинство из них, конечно, адреналинозависимые экстремалы, получавшие удовольствие от таких игр, – и Василий не исключение.
   Особенный парень. Во-первых, нюх. Он чуял мертвяков ну буквально как собака, это было что-то феноменальное. Бывало, останавливается и нюхает ветерок, и вся группа стоит, ждет. Например, возле прохода под арку. Или, скажем, возле входа в подъезд. Когда мы зачищали Ваську, он ходил со мной, так что я сам видел. Часто это спасало от неприятностей, реально. Говорили, в его группах не было ни одной потери, и я в это верю… Во-вторых, до эпидемии Василий занимался гандболом. Это не к тому, что он физически крепкий и развитый (развитый, понятно), а просто он здорово кидал предметы. Стальной шарик – хорошее оружие, если летит со свистом и попадает в цель. Камень тоже сойдет. Из десяти раз он попадал восемь. Башки мертвяков чуть л и не слетали от таких попаданий. В-третьих, ролики. Ловко катался, стервец. Кстати, многие сталкеры использовали ролики. Тактика проста: мчишься, уводя мертвяков от объекта, или, наоборот, выводишь их куда надо.
   Короче, наша разведка этого парня любила и ценила.
   4. Сентябрь. Второй год от Начала
   Удар по голове был неопасен, повезло Мише Норкину. А потеря памяти на события, предшествующие удару – дело обычное. Отлежится, вернется в строй. Вот только сообщить ничего полезного не смог, увы.
   Зато пристрастный опрос детей в интернате дал плоды. Одна из Наташиных подружек, Венера, перепуганная и зареванная, выдала-таки, что Наташа под страшным секретом признавалась ей, будто готовится сбежать от родителей. Всего на несколько дней, чес тное слово! Куда – не говорила, но точно – дело важное и интересное. А потом Венера вынула из укромного кармашка сложенную ввосьмеро записку, на которой печатными каракулями было выведено: «МАМА И ПАПА!». Внутри: «Прастити скора вирнус Лев прасил памалкивать!»
   Лев?!
   Лева Ашкенази? Просил Натку помалкивать?
   Дмитрия от такой новости повело: вышел на улицу, попросил закурить, хоть и бросил давным-давно.
   – Надо к нему, – жарко сказал сержант Ханык. – В Крепость.
   – Он сейчас не в Крепости, а у себя, – вяло возразил Дмитрий.
   – Тем лучше!
   А правда, подумал капитан Глухарев. Салтан прав, чего стоим? Каждая секунда на счету… Ядовитая ненависть просачивалась в мозг, отравляя рассудок. Если они Натку… если они только посмеют… Он бросил сигарету:
   – За мной.
   – Мужики! – крикнул Салтан. – Командиру нужна поддержка!
   Пошли все кто был. Вместе с главментом – пятеро. Половина личного состава. Вооружены были «макаровыми», лишь у Салтана был «калашников». Охранник при интернате тоже рвался в бой, приняв происходящее близко к сердцу, но пост оставить не имел никакого права. Остальным шестерым, рыскавшим по территории, Дмитрий дал сигнал на общий сбор возле Кунсткамеры. Но едва двинулись, подоспели очередные новости.
   Сержант Смирнов нашел свидетеля. Женщина-агроном, возвращавшаяся с работы в саду Декабристов, видела троих на пересечении Малого проспекта и 8-й Линии. Так-то в сентябре по вечерам и по ночам – темень непроглядная, редкие окна слабо тлеют, но двенадцать основных перекрестков освещены, пусть и скудно. Этот перекресток – из списка. Характерная была троица: взрослый мужик, подросток спортивного вида и девчонка. Мужик держал девочку на руках. Подросток вежливо поздоровался, агроном ответила. Никаких знаков он не подал, во всяком случае, ниче го подозрительного она не заметила. Сержант показал женщине фото Василия и Наташи. Мальчика она узнала, а насчет девочки сомневалась, плохо запомнила, очень устала на работе. Что за мужик – неизвестно, раньше его не видела. И главное – двигалась эта троица по 8-й Линии в сторону Уральской улицы. То есть в сторону Голодая, на противоположный конец района.
   Капитан Глухарев остановился, решая, что делать.
   Теперь похищение стало очевидным. Вероятно, у похитителя был пистолет, если Василий вел себя так смирно. А Наташа – заложница. Мерзавец держал ее на руках… не от любви к детям, конечно. Страховался.
   Одиночка? Или послан кем-то? Если одиночка, то Ашкенази тут ни при чем. Но как тогда понять имя Лев в записке? Получается, пока не разберусь с нашим вождем, не выберусь из тупика, подумал Дмитрий.
   Двинулись дальше.
   От бывшего метро Василеостровская к Стрелке дорога неблизкая, но Дмитр ий чуть ли не бежал. По пути к ним присоединялись еще люди, полные злой решимости, а на Университетской набережной уже ждало десятка два. Слух о том, что нашли того самого маньяка, распространился по острову стремительно и невесть каким манером. Кто-то побежал сообщать горячее известие родителям пропавших…
   Лев Палыч Ашкенази жил в здании Кунсткамеры, в музее Ломоносова; такая вот причуда вождя. В некоторых вещах грозный комендант был экстравагантен. Шутил, мол, сбылась мечта всей его юности. С другой стороны, Кунсткамера пусть и расположена на территории Крепости, но на периферии, то есть не на виду, что Лев использовал для сборищ своего внутреннего круга, когда не хотел светиться. Во внутренний круг Дмитрий Глухарев не входил. Собирались они обычно в историческом круглом зале времен Екатерины, где заседали когда-то академики из первой в России Академии наук. За огромным круглым столом, покрытым ярко-зеленым сукном.
   Сейчас самозванцев не было .
   Охрану разоружили играючи; сначала внизу, потом на третьем этаже – перед подъемом в башню. Бунтов здесь явно не ждали, тем более, не собирались погибать от рук своих же. Парней связали и забрали у всех рации. «Ты чего, Димыч?» – изумлялись они. «Хочу с вашим боссом поговорить». «Ну так поговорил бы, кто тебе мешал…» Салтан вместо ответа заехал одному прикладом в зубы – легонько, символически. «Отставить!» – заорал капитан Глухарев.
   Внизу оставил пост – не столько чтоб за связанными приглядывать, а чтоб толпу внутрь не пускать.
   Поднялись на четвертый этаж, в обсерваторию. Потрясное по красоте помещение: круглой формы с окнами, с красно-зеленой каменной плиткой на полу, со здоровенным расписным плафоном (некто солнцеголовый управляет конной тройкой). Но безлюдное, без нового хозяина. Ау, хозяин! Позаглядывали в боковые комнаты с древними астрономическими приборами… Никого.
   Лев Павлович нашелся на по следнем, на пятом. Туда вела винтовая лестница, спрятанная в цилиндрическим стенном выступе, а размещался там знаменитый Готторпский глобус диаметром три метра. Пока поднимались, были слышны голоса: Лев с кем-то совещался. Когда ввалилась шестерка хмурых гостей, стало тесно.
   – Подождите внизу, – распорядился Дмитрий.
   Остались он и Салтан. Горели две керосиновые лампы. Комендант лежал на скамье внутри глобуса, из дверцы торчали его ноги: человек отдыхал душой. В утробе огромного шара был устроен планетарий: красочная карта звездного неба с нарисованными мифологическими персонажами-созвездиями. Механизм, вращавший сооружение, не работал.
   Здесь же, возле глобуса, стоял Таран. Похоже на прозвище, но это фамилия. Правая рука коменданта, начальник службы безопасности, местный КГБ. Неизвестно, кто из этих двоих на самом деле руководил островом, Дмитрий не взялся бы утверждать с уверенностью… Салтан прицелился в него и гаркнул:< br>    – На колени! Руки за голову!
   Лицо у сержанта было застывшим.
   – За чью? – спросил Таран.
   Сержант снял большим пальцем «калаш» с предохранителя. Щелчок показался оглушительным. Таран только усмехнулся.
   – Тебя что, заклинило?! – Дмитрий отвел ствол. – Мы просто поговорим.
   Наружу вылез Ашкенази и раздраженно сказал:
   – Ого, государственный переворот. Караул устал.
   – О чем совещались? – осведомился Дмитрий. – Кто первым трахает девочку?
   Внутри у него закипало. А ведь меня тоже клинит, как и Салтана, осознал он. Не сорваться бы.
   – Какую девочку?
   – О чем совещались, я спросил.
   – Митя, ты понимаешь, что делаешь?
   – Вы решали, как быть с моей дочерью, я угадал? Не ожидали от меня такой прыти?
   – Глухарев…
   – Где моя дочь?! – взревел Дмитрий. – Кому и зачем вы приказали ее похитить?
   Он схватил коменданта, опрокинул его на витрину с историей глобуса.
Назад: 1. Не каждая лошадь кобыла, но каждая кобыла – лошадь (аудиозапись)
Дальше: Примечания