Глава 1
Алхимия тела

На какой-то миг Эмили становится невесомой – перед тем, как движение вверх уступает место силе тяжести. Тут, в момент апогея, ее судьбу определяет физика – но ее тело все еще принадлежит ей. Через секунду встреча с землей запустит цепь событий, в ходе которых Эмили перестанет существовать как человек, а будущее ее физической оболочки будут решать другие. Однако сейчас, в промежутке между взлетом и падением, она остается неизменной. Возможно, даже прекрасной. Когда она начинает падать, ветер откидывает ее волосы назад.

Она падает на бетонную площадку, и звук эхом отдается по всему двору монастыря, но те студенты, которые еще не спят в три часа ночи, никак не реагируют. Тем вечером Эмили сидела рядом с ними. Она мало говорила и удалилась, не привлекая внимания. Никто не связал отсутствие Эмили с глухим стуком во дворе. В Индии такой шум – обычное дело. Никто не отправляется на поиски, так что ее тело остается тихо и неподвижно лежать в тусклом голубом свете. Студенты считают, что им повезло медитировать в том самом месте, где Будда достиг просветления почти три тысячи лет назад. Город носит название Бодх-Гайя в его честь; название дословно переводится как «место, куда ушел Будда». Целых десять дней они молчали и сидели в немой медитации перед золотой статуей Будды. Из-за строгого запрета на разговоры они не знали, что с собой делать. Когда им наконец снова разрешили пользоваться речью, они болтали допоздна, как дети в последнюю ночь в летнем лагере.

Около часа я спокойно сплю буквально в трех метрах от ее тела, накрывшись белой москитной сеткой, и смотрю сны о том, как возвращаюсь домой к жене. Потом кто-то трясет меня за плечо, я открываю глаза и вижу бородатое лицо одного из моих студентов, нью-йоркца. Он в панике: «Эмили лежит на земле и не дышит». Повинуясь инстинктам, я вскакиваю, быстро натягиваю голубые джинсы и выцветшую футболку и выбегаю во двор.

Стефани, второй директор программы, перекатывает тело Эмили на оранжевый резиновый коврик. Правый глаз Эмили заплыл, а на волосах запеклась кровь. Стефани в таком шоке, что даже не сознает моего присутствия, всецело сконцентрировавшись на попытках вернуть Эмили к жизни. Она давит на грудь Эмили через красную льняную рубашку. Содержимое аптечки высыпалось на мокрую от росы траву, и теперь там в беспорядке валяются шприцы и бинты. Губы Стефани складываются в гримасу, когда она видит, как кровь вытекает изо рта Эмили с каждым нажатием на грудную клетку. Пульса нет.

Теперь уже все в монастыре на ногах и собрались во дворе. Женщина с длинными каштановыми волосами и австрийским акцентом падает в обморок, увидев кровь. Я звоню организаторам программы в США по мобильному телефону, чтобы сообщить печальную новость. Закончив, я делаю записи и планирую звонить ее семье, а трое студентов помогают погрузить Эмили в проржавевшую машину «скорой», которую держат в монастыре для оказания неотложной медицинской помощи жителям ближайших деревень. Этой ночью машина транспортирует тело через иссохшие сельскохозяйственные угодья и суетливый военный лагерь в направлении единственной ближайшей больницы. По прибытии в медицинский колледж Гайя 12 марта 2006 года в 4 часа 26 минут утра Эмили объявляют мертвой.

К 10:26 я постарел на год. Она оставила на балконе своей комнаты дневник, и он полон образов, которые заставляют меня заподозрить самоубийство. Десять дней безмолвной медитации в сочетании с обычным культурным шоком от посещения страны-антипода не пошли девушке на пользу. Но меня больше беспокоят не причины ее смерти, а сложность предстоящих задач. Ее родной Новый Орлеан находится в 13,5 тысячах километров отсюда, а первые этапы маршрута домой лежат по иссушенным и бесплодным землям сельской Индии. Катастрофа недалеко от вокзала священного города Варанаси, случившаяся накануне вечером, отрезала железнодорожное сообщение с Гайей, а местный аэропорт не очень-то стремится обеспечивать воздушный транспорт для перевозки трупа.

Когда красное солнце достигает зенита, с вопросами являются двое полицейских в униформе цвета зеленого хаки с полуавтоматическими пистолетами на бедрах и длиннющими усами.

– У нее были враги? Ревновал ли ее кто-то? – спрашивает суперинтендант Мишра, чья фигура ростом более шести футов производит внушительное впечатление. На его эполетах сияют две серебряные звездочки. Он подозревает убийство.

– Ничего такого не знаю, – говорю я, и мне неприятно слышать в его голосе подозрение.

– Ее травмы… – он делает паузу, не вполне уверенный в своем английском, – … обширны.

Я показываю ему, куда именно она упала, и рассыпавшееся рядом содержимое аптечки и порванные бинты, которые мы так и не убрали после безуспешных попыток вернуть ее к жизни. Он что-то записывает в блокнот, но больше вопросов не задает, а предлагает мне поехать в больницу. У него есть ко мне просьба.

Через несколько минут я сижу на заднем сиденье полицейского джипа с Мишрой и тремя молодыми полицейскими, которые только вышли из подросткового возраста. Все они вооружены пистолетами-пулеметами времен Второй мировой войны. Серебристый ствол оружия прижимается к моему животу, когда мы едем по дорожным ухабам. Я опасаюсь, как бы он внезапно не выстрелил, но на всякий случай ничего не говорю.

Мишра поворачивается назад с переднего пассажирского места и улыбается. Кажется, он рад оказать помощь американцам: это хоть как-то разбавляет обычную полицейскую рутину.

– Как в Америке работает полиция? Как в телесериалах? – спрашивает он.

Я пожимаю плечами: я действительно не знаю.

На другой стороне дороги я замечаю еще один джип. Через покрытое пылью лобовое стекло я вижу силуэт белой женщины с каштановыми волосами. Это Стефани. Мы встречаемся взглядами, когда джипы проезжают друг мимо друга. Она кажется усталой. Через несколько минут мы выбираемся на переполненные и ухабистые улицы Гайи. Хотя это один из крупнейших городов штата Бихар, его развитие оставляет желать лучшего. Несмотря на все старания центрального правительства, здесь все еще царит феодализм. Люди, контролирующие город сейчас, – наследники системы, сложившейся во времена махарадж. Огромные свиньи, покрытые черной грязью, бродят по улицам, копаясь в мусоре и мешая людям пройти. Несколько животных стоят рядом с мясной лавкой в ожидании подачек. Когда мы проезжаем мимо, мясник разрубает надвое голову козла, с которой до того снял шкуру, и бросает требуху свиньям. Одна из них начинает всасывать кишки козла, как спагетти.

Через три поворота джип въезжает на территорию медицинского колледжа Гайи и останавливается перед зданием из бетона. Ярко-красными буквами на козырьке перед входом написано: «Морг». В иерархии индийских медицинских учреждений этот колледж не относится, наверное, даже ко второму сорту: здесь работают только посредственные медики. Хотя он был основан в колониальные времена, когда страной управляли загорелые британские бюрократы в пробковых шлемах, никакого следа имперской архитектуры здесь не заметно. Кампус полон приземистых бетонных зданий, построенных на скудное правительственное финансирование. Если большая часть Индии стремительно унеслась вверх на ракете информационных технологий, то штат Бихар еще застрял на стартовой позиции космодрома.

Я вылезаю из машины и вместе с Мишрой захожу в морг. Медсестра в шапочке и чистом белом халате (Флоренс Найтингейл бы одобрила) приветствует меня; ее ничего не выражающие глаза привыкли к трагедиям. На бетонном столе под побитым молью шерстяным одеялом остывает тело Эмили. Ночью медсестра принесла несколько тонких перегородок, чтобы скрыть тело от любопытных взглядов. Рик – американец, волонтерствующий в клинике при монастыре, – сидит с трупом с ночи. Мишра снимает накидку, которая укрывала Эмили от мух, и обнажает ее тело с многочисленными травмами. За несколько часов, прошедших с ее смерти, температура ее тела упала на несколько градусов, и от окоченения травмы стали казаться еще страшнее. Темное пятно крови застыло под глазом, а раздутое основание шеи заставляет предположить, что она сломала ее при падении. Отметины на руке, которых не было видно, пока Стефани пыталась оказать ей помощь, сейчас резко очерчены и напоминают военный камуфляж.

Мишра просит меня сообщить ему, что я вижу, и описать ее имущество для полицейского отчета. Сейчас ее тело в ведении полиции, и именно он отвечает за все, что может пропасть. Эмили одета в льняную рубашку и длинную юбку, купленную на базаре в Дели. На правом запястье – нитка деревянных четок.

– Какого цвета? – спрашивает он, подбирая английские слова.

– Рубашка лал, красная; юбка ниила, голубая, – отвечаю я.

Он записывает мои слова в блокноте шариковой ручкой. Ее травмы в тех же тонах, что и одежда, которую она носила. Если полицейского и удивляет странное сочетание цветов, то ненадолго. Его мысли прерывает шорох шин по гравию – приехал кто-то еще.

Это журналисты, они прибыли в двух фургонах Maruti Omni. Они выскакивают из набитых автомобилей, как цирковые клоуны, вынимая звуковую аппаратуру и портативные видеокамеры не лучшего качества. То, как ведут себя репортеры, свидетельствует о маргинальности региона не в меньшей степени, чем состояние медицинского колледжа. В других частях страны телеканалы конкурируют за новости, но здесь новости – командный вид спорта. И транспортом сегодня они решили воспользоваться сообща. Шестнадцать человек топчутся у опустошенных фургонов, а два постановщика сортируют оборудование, подгоняя микрофоны с монохромными логотипами под соответствующие камеры.

Мишра выходит не то помешать им, не то поздороваться со старыми друзьями. Мне почти не слышны их голоса, но я догадываюсь, что сейчас произойдет. Я смотрю через кованые ворота и пытаюсь поймать тот момент, когда продюсер всунет желтую купюру в ладонь суперинтенданта Мишры. Увидеть это мне не удается, но я понимаю, что до первого интервью мне осталось всего несколько секунд.

Я снова накрываю лицо Эмили больничным одеялом и подхожу к двери. Меня тут же ослепляют вспышки фотоаппаратов. Желтый луч видеокамеры направлен мне прямо в лоб. Репортеры подносят мне к лицу целый букет микрофонов и выпускают первый заряд вопросов:

– Как она умерла?

– Она была убита?

– Это самоубийство?

И затем, словно спохватившись:

– А вы кто?

Вопросы вполне разумные. Но я не отвечаю. Последние шесть часов мой начальник в США пытается связаться с родителями Эмили, но я все еще не знаю, в курсе ли они. Есть вероятность, что история может всплыть на американских каналах прежде, чем их предупредят.

Сейчас личность, которой была Эмили, превратилась в проблему, связанную с ее телом. Спешка, когда мы пытались спасти ее жизнь, кончилась, остались неизбежные последствия смерти. Ее останки уязвимы, они подвержены разложению. И внезапно обнаруживается, что множество людей в этих останках заинтересованы.

– Без комментариев, – говорю я, щурясь под неумолимыми огнями видеокамер. Вопросы продолжают задавать, но энтузиазм у репортеров заканчивается. По глазам одного оператора я понимаю, что они пытаются заснять ее тело. Я заслоняю его камеру ладонью, но человек в красном поло хватает меня за руку и пытается оттолкнуть. Я толкаю его самого, но силы неравны. Он оттесняет меня, и через секунду они заходят внутрь и откидывают одеяло с ее лица.

Под резким светом кровавое пятно под ее глазом кажется темно-фиолетовым. На черепе глубокая трещина. На индийском телевидении смерть играет главную роль – такую же, как увешанные драгоценностями болливудские знаменитости. Деликатные снимки закрытых тел и бирок на ступнях – удел американских газет. В индийских новостях печатают самые неприличные фотографии лиц мертвецов, одна гротескнее другой. Личная трагедия становится общественным развлечением. Смерть не способна приструнить индийских журналистов. Я должен был защитить Эмили, но не справился.

Этим вечером по всей стране новости выйдут с заголовками:

Действительно, американцы не каждый день умирают в Индии. Сегодня она мертвая станет более знаменитой, чем когда была живой. Пока одна горячая новость не сменится другой, к ней будет приковано все внимание индийцев. Безжизненное лицо Эмили увидит миллиард граждан страны.

Я прорываюсь обратно к камерам, но репортеры уже начали складываться. Они получили то, что хотели.

Офицер Мишра вертит в руках солидную трость. На его лице отражается калейдоскоп эмоций. Там можно прочитать, например: «Ваши пятьсот рупий заканчиваются» или «Не знаю, как им удалось пройти мимо меня». Не то чтобы это имело значение для репортеров, которые сейчас загружают оборудование обратно в ожидающие фургоны. Водители заводят моторы и устремляются в центр медитации, чтобы взглянуть на место преступления.

Комната, еще минуту назад напоминавшая цирк, наполняется могильной тишиной. Я решаю продолжить свое дежурство. Мишра улыбается мне, пожимает плечами и выходит на улицу. Когда я снова остаюсь наедине с телом Эмили, приходит осознание изменившейся реальности. Моя студентка не просто трагически погибла в одном из самых отдаленных уголков Индии – я к тому же вынужден доставить ее тело домой. Через шесть часов после смерти ее бренную оболочку мало что отличает от плохо упакованного большого куска мяса. А при температуре, которая в полдень может дойти до 38 градусов, процесс разложения остановить трудно.

В регистратуре та же медсестра говорит, что в больнице нет холодильника. Более того, я даже не могу забрать тело до предписанного правительством вскрытия. Она предлагает мне остаться с трупом, пока не придут врачи. Я ожидаю. Наконец прибывает небольшая машина скорой помощи – та же марка фургона, что и у журналистов. Единственная разница между машинами в том, что у этой вместо заднего сиденья рама для каталки. Двое мужчин в помятых рубашках и потертых брюках говорят, что должны забрать тело для вскрытия.

С глухим стуком они погружают ее в фургон и едут около полумили по грязной дороге. Я сижу сзади вместе с телом. Мы движемся по кампусу и наконец добираемся до небольшого, видавшего виды правительственного здания с трещинами в алюминиевой крыше. Табличка на хинди гласит: «Аудитория для вскрытия». Судя по виду, комнатой лет десять никто не пользовался. Это ярусная аудитория с несколькими рядами – вероятно, чтобы студенты могли наблюдать за вскрытием. Некоторые стулья в средних рядах перевернуты, повсюду пыль и голубиный помет. В аудитории имеются грифельная доска и массивный обсидиановый стол, холодный на ощупь. Сопровождающие кладут на стол тело Эмили и закрывают дверь навесным замком.

– Доктора скоро придут, – говорят они и отходят за угол покурить маленькие самокрутки. Я замечаю перед зданием обрывки одежды и несколько крупных клочьев волос – вероятно, это остатки от предыдущих вскрытий.

Когда мужчины докуривают, один из них провожает меня в соседнее здание, по размерам намного больше, чем аудитория для вскрытия. Здесь, как мне объясняют, меня будет ждать директор медицинского колледжа. Когда я прихожу, доктор Дас пытается побороть огромную кипу бумаг, а его парик цвета воронова крыла слегка съезжает набекрень.

Помимо того, что доктор управляет повседневными делами колледжа, он проводит вскрытия для полиции. Также он обучает студентов методике судебной экспертизы. Иногда для этого приходится наносить новые раны невостребованным телам, которые проходят через его морг. Курс популярен, и это объясняет, почему в его кабинете четыре шкафа полны смертельными ядами и другими потенциальными орудиями убийства в диапазоне от шпаг, кинжалов и мачете до отверток и крикетных бит, утыканных гвоздями. На нижней полке шкафа лежит пачка фотографий трупов на различных стадиях разложения. На окне висит скелет, и во время нашего разговора доктор поглядывает на свое учебное пособие.

– Это весьма особенный случай, – говорит он. – В нашем городе редко умирают иностранцы, там что нужно быть осторожными. За нами много кто следит.

Студенткой Эмили была всего лишь одной из молодых американок в индийских платьях, ищущих себя в святых местах. Погибнув, она превратилась в разрастающийся международный инцидент: полицейский бюрократизм, коридоры посольства, страховые компании, которым придется расстаться с десятками тысяч долларов, чтобы ее тело было все же отправлено домой.

И все это, как я понимаю, зависит от отчета доктора Даса о ее смерти. Если он определит, что повреждения могут свидетельствовать о возможном убийстве, бюрократические правила потребуют, чтобы тело Эмили оставалось в распоряжении полиции до окончания расследования. Однако поскольку в медицинском колледже нет возможности хранить тела больше нескольких дней, это приведет к тому, что труп разложится настолько, что любая авиакомпания откажется вывозить его из страны. Если же доктор подпишет суицид, то полицейское расследование может закончиться быстро. Но он объясняет, что ее семья, которая к этому моменту, вероятно, уже знает о случившемся, – католики, а они не признают, что она покончила жизнь самоубийством и теперь будет гореть в аду. Они могут даже потребовать дополнительного расследования, чтобы доказать какую-то иную причину смерти. Доктор медленно качает головой.

– Видите, какая дилемма, – озабоченно говорит он. – Было бы куда проще, если бы она вообще не умирала.

Живую плоть от мертвой отделяет невероятно тонкая линия. И когда эта грань перейдена, все наше поведение по отношению к человеку меняется. Доктор Дас вздыхает и смотрит на помощника с двумя пустыми склянками с крышкой.

– Наверное, пора начать.

Опираясь руками на стол, он тяжело встает. Взяв черную медицинскую сумку, он выходит в коридор, оставляя меня наедине со шкафами, полными медицинских диковинок.

Я не иду за ним. Мое внимание привлекла крикетная бита с торчащим из нее ржавым гвоздем, висящая в одном из мрачных шкафов. Кончик гвоздя согнут, на древесине видна запекшаяся кровь. Меня передергивает от мысли о том, что этой битой доктор Дас, возможно, наносил рану невостребованному трупу. И тут у меня завибрировал телефон, о котором я уже почти забыл. Среди шумов и потрескиваний раздался голос директора программы из Нью-Йорка – со мной говорили из другого полушария.

– Скотт? Я хочу тебя кое о чем попросить.

Проходит два дня. Низкое оранжевое солнце лениво показывается над долиной Ганга и медленно начинает свой путь по небу. Время раннее, но я не сплю. Мои глаза красны от изнеможения. Два последних дня я искал в городе надежный источник льда, чтобы сохранить тело Эмили. С помощью монастыря мне удалось найти несколько сотен фунтов льда и бросить их в гроб, который мы заказали в мастерской. При этом я старался не смотреть на ее тело. Вместе мы перемещали его еще дважды: из аудитории для вскрытия в монастырь, а затем в небольшой морг, о котором администрация больницы забыла упомянуть, когда началась вся эта история.

Судмедэксперты в США не доверяют индийским коллегам, поэтому мой начальник в Нью-Йорке попросил меня сделать несколько фотографий тела Эмили и отправить их для проведения независимой экспертизы. Я держу в руках цифровой фотоаппарат, который позаимствовал у одного из студентов. Хотя вскрытие уже проведено, его результатам верят не до конца. Мне объяснили, что без фотографий семья может выдвинуть возражения, так что тело вообще никогда не покинет Индии.

Полицейский джип подбирает меня у гостиницы, и мы едем в медицинский колледж. Рядом со мной сидит офицер с пистолетом-пулеметом. Он запрокинул голову и дремлет. Похоже, он не замечает, что ствол опять направлен мне прямо в живот. Я думаю о том, что такое уже было. Через полчаса, когда мы доезжаем до аудитории для вскрытия, полицейский все еще спит. Помещение закрыто, седоватый служитель возится с ключами; кажется, у него трясутся пальцы. Он поясняет, что сотня рупий положит этому тремору конец.

Я стараюсь совладать с собой. Подозреваю, что меня охватит отвращение: пугает перспектива увидеть ее тело после вскрытия. Одно дело – просто труп, но теперь мне предстоит посмотреть на тело, над которым поработали хирурги, и я думаю, не удалили ли они, помимо органов, что-то еще более важное. Меня начинает мутить, я чувствую во рту желчь.

Через минуту я захожу внутрь и вижу, что она лежит на металлической каталке. Доктора разрезали ее грубо – вскрыли от шеи до таза. Чтобы взглянуть на ее сердце, они сломали ей ребра. Чтобы добраться до мозга, врачи сделали поперечный распил на лбу и черепе. Сняли кожу со лба, и теперь она складками собралась над глазами, а скальп закатали назад. Как и предполагалось, в черепе обнаружили много крови. Давление крови на мозг стало причиной смерти.

Но на этом хирурги не остановились. Они отрезали по кусочку от печени, мозга, сердца и почек, чтобы исключить отравление. Чтобы определить, не была ли она изнасилована, они взяли образцы ткани из вагины, шейки матки и фаллопиевых труб. Все удаленные органы они собрали в три больших стеклянных банки с крышками и подписали: «Внутренние органы». Затем курьер доставил эти банки в лабораторию в трехстах километрах отсюда. Зашили тело широкими, не очень умелыми стежками.

Результаты экспертизы были такими же грубыми, как и сама процедура. Официальной причиной смерти в отчете значилось: «Шок и кровопотеря в результате травмы головы. Повреждения соответствуют падению с высоты».

Я чувствую себя не так, как ожидал. Это совсем другое, возможно, даже более неприятное ощущение. Оно переполняет меня изнутри и заставляет щеки зардеться. Это смущение.

Ее травмы не тревожат меня: к этому я оказался готов лучше, чем думал. Меня переполняет сожалением ее нагота.

При жизни Эмили была красивой девушкой двадцати одного года в расцвете сил. Своей красотой, спортивным телосложением и осанкой она могла бы вызывать зависть подруг, даже не сознавая того. Много лет она занималась йогой, и ее тело было на пике физического здоровья: развитые мышцы, безупречная кожа. Эмили, которую я знал, была сильной и умела контролировать ситуацию.

Но здесь она была нагой и мертвой, и я теперь знаю об Эмили больше, чем когда-либо хотел. И мне, и служителю открывается интимный вид, которым прежде могли наслаждаться лишь ее возлюбленные. Запах ее внутренних органов, смешанный с запахом какого-то консерванта, разлит в воздухе; смотреть на ее ноги, бедра, грудь и живот должно быть запрещено. Но у мертвых нет тайн. Уважение к частной жизни Эмили испарилось в тот момент, как она перестала дышать. Она перешла в иной мир, где законы и обычаи не те, в соответствии с которыми она существовала неделю назад. В этом мире родителям нужны фотографии их обнаженной дочери. Здесь она не краснеет, когда мужчины изучают, идентифицируют и пытаются разобраться в ее внутренних органах. Мы можем не сознавать этого, но самые интимные взаимоотношения в нашей жизни – это отношения с нашим собственным организмом. Непристойность смерти в том, что мы теряем контроль над ним.

Странное превращение происходит с нами после смерти. Здесь, на столе для вскрытия, кожа девушки кажется мешком, из которого уже забрали ценное содержимое, а потом быстрыми стежками зашили пустоту. После смерти Эмили стала предметом, который должны упаковать и вручить любому, кто предъявит требования: от репортеров, продающих ее фотографии в прессу, и врачей, вскрывающих ее, до родителей, которые хотят получить ее целиком. Я теперь тоже стал частью этой цепочки: я забираю ее тело и рассказываю о мертвой. Эмили, какой бы она ни была, перестала существовать: это лишь ее останки. То же случится с каждым из нас.

Я проверяю экспонометр и выставляю камеру. Щелкает затвор, и я быстро делаю множество фотографий – двигаясь вверх от пальцев ног, я фиксирую каждый дюйм ее тела, пока не добираюсь до шрама на лбу. Меньше чем через час она окажется в самолете до Дели. Оттуда ее тело полетит в Луизиану, где ее похоронят в голубом сари, которое родители купили специально для ее погребения. Приходит служитель, забирает тело и загружает в фургон. Я знаю, что из этой комнаты выйду совсем другим.