КНИГА ПЕРВАЯ
Глава 1 СЫН ВЧК
Мой отец, Павел Анатольевич Судоплатов, родился в 1907 году на Украине, в городе Мелитополе. Мать у отца была молдаванка из Тирасполя Феодосия Терентьевна Палыга, а отец — украинец. Точного дня своего рождения, судя по всему, отец не знал. По крайней мере, просматривая многочисленные анкеты, заполненные отцом, я такового не обнаружил. И хотя, конечно, у нас в семье праздновали его день рождения 7 июля, думаю, что эта дата была условной. Впрочем, это было не редкостью в те времена. Отец уже незадолго перед смертью рассказывал, как его крестили в русской православной церкви на день Петра и Павла. По всей вероятности, день его рождения не далек от даты его крещения, отсюда и имя Павел.
Я помню эти именинные отцовы дни. Собирались всегда на даче, в узком кругу родных отца и матери. Приезжали близкие друзья: семьи Рыбкиных — Зоя Ивановна, Борис Аркадьевич — и Зубовых — Анна Васильевна и Петр Яковлевич. Дружба с этими людьми у моих родителей действительно была до конца их жизни искренняя и крепкая, испытанная временем. Так могли дружить, представлял я себе, только люди мужественные, смелые, солдаты «невидимого» фронта — разведчики. Но о роде их занятий конечно же я тогда не знал. Праздничный стол всегда «обеспечивала» бабушка Фаня (мать моей мамы). Делала она всегда это искусно. На столе были разные печености, сладости, морсы.
В возрасте семи лет мой отец пошел в мелитопольскую городскую школу, которую окончил в 1919 году.
Начальное образование отца, как и многих других его сверстников, включало в себя изучение Нового и Ветхого Заветов и основ русского языка, поскольку в царское время преподавание украинского в школах запрещалось. Пользовались им лишь в качестве разговорного. Кстати, дома отец разговаривал иногда с нами и на украинском языке, в шутку называл нас «хохлятскими детьми», разучивал со мной и братом украинские песни, иногда сам напевал по-украински, когда укладывал меня спать.
Семья, в которой рос мой отец, была с весьма скудным достатком, а в общем-то бедной. Не было даже собственного жилья, арендовали двухкомнатную квартиру в маленьком одноэтажном доме, принадлежащем домовладельцу Хроленко. Мой дед по отцовской линии, Анатолий Судоплатов, часто менял профессии: был разнорабочим, пекарем, булочником, поваром, официантом. Умер он в 1917 году от туберкулеза. После его смерти все заботы о семье легли на плечи матери и старшей сестры. Таким образом, 1917 год в биографии моего отца, как он сам не однажды об этом говорил, ознаменовался сразу двумя датами: смертью отца и крушением российской монархии.
Моя бабушка по отцу была домашней хозяйкой. После смерти мужа она занималась стиркой белья на дому. Будучи уже в преклонном возрасте, жила у своей дочери Надежды, однако отец постоянно поддерживал их материально. Он вообще был человеком с очень обостренными родственными чувствами, всегда стремился помочь, чем мог, своим близким.
В семье кроме моего отца было еще четверо детей, он был по возрасту четвертым. Старшая его сестра, наша тетя Надя, после войны работала бухгалтером в системе Министерства медицинской промышленности в Москве. Оказавший наибольшее влияние на отца старший брат Николай вступил в Красную Армию в 1918 году, через два года он стал бойцом в отряде ЧК, а затем почти беспрерывно участвовал в боях на разных фронтах. В 1922 году он погиб при исполнении служебных обязанностей на польской границе. Еще один брат, Григорий, также служил в Красной Армии. После демобилизации в январе 1946 года он находился на хозяйственной работе, был директором Киевского консервного завода. И наконец, последний, младший брат Константин, по примеру отца, работал в органах государственной безопасности, однако большой карьеры не сделал. Он многие годы работал рядовым служащим в аппарате МГБ Московской области, откуда и был уволен в 1953 году.
Отцу было десять лет, когда произошла революция и власть взяли большевики. Поначалу жизнь в городе, рассказывал как-то он, мало в чем изменилась и все текло по заведенному прежде порядку. Однако, как только подошли к концу запасы продовольствия, начался хаос, сопровождавшийся бандитским террором. Восприятие событий того времени моим отцом можно считать типичным для семей с низким достатком, которым нечего было терять. Вполне естественно, отец всей душой поверил, прочтя написанную Бухариным «Азбуку революции», в то, что «общественная собственность будет означать построение справедливого общества, где все будут равны, а страной будут управлять представители крестьянства и рабочего класса в интересах простых людей, а не помещиков и капиталистов».
Когда началась Гражданская война, украинские националисты провозгласили независимую республику и официально в январе 1919 года объявили войну России и украинскому большевистскому руководству. Борьба эта фактически завершилась лишь в январе 1992 года, после того как украинское правительство в изгнании и весь остальной мир признали президента Кравчука законным главой суверенного государства Украина.
Свой жизненный выбор раз и навсегда отец сделал 26 июня 1919 года. Как мне сейчас кажется, для отца этот выбор был верным. По крайней мере, то, что сейчас творится на Украине, полностью подтвердило это.
В тот день отец убежал из дому и вступил в формировавшийся в Мелитополе красноармейский полк, костяк которого составили рабочие города, активные участники борьбы за установление советской власти. Тогда полк под натиском белых уходил из Мелитополя вместе с другими частями Красной Армии. Полк во время отступления разгромили белые, и лишь небольшим группам бойцов удалось влиться в подразделения 44-й стрелковой дивизии Красной Армии в районе Киева. Позднее Павел Судоплатов принимал участие в боях под Киевом. Сражаться приходилось в основном не с белогвардейцами, а с войсками украинских националистов, предводительствуемыми Петлюрой и Коновальцем, командиром корпуса «Сечевые стрельцы». Кстати, в 30-х, а затем еще раз в 40-х годах отец вновь принимал непосредственное участие в борьбе с украинскими националистами.
Интересно, что отец присоединился к большевикам не в момент их наступательных успехов, а в момент отступления и трагического развала Украинского фронта лета—осени 1919 года. Впрочем, он уже до этого дважды удирал из дома с целью вступления в Красную Армию, один раз сам вернулся, другой раз его вернули. В тот год отцу едва минуло двенадцать лет.
Километрах в тридцати от Мелитополя, в селе Веселом, комиссар отряда сделал попытку вернуть отца домой, но из этого ничего не вышло. Отец удрал от комиссара в отряд, бойцы которого оставили его у себя. Вместе с отрядом, после драматической переправы через Днепр, отец дошел до города Никополя Запорожской области. В этом городе из мелитопольцев был сформирован 1-й Мелитопольский рабоче-крестьянский полк, влившийся позднее в 5-ю Заднепровскую дивизию. Несколько позднее полк был переименован в 1-й ударный. Как позднее оказалось, в этой же дивизии в 1-м и во 2-м ударных полках служил и брат отца Николай.
Плохо вооруженный, практически необученный полк в районе Карнауховских хуторов был разгромлен войсками 3-го кубанского казачьего корпуса, которыми командовал атаман Шкуро. С группой бойцов отец попал в плен, в котором провел пару дней. Однако вскоре представился удобный случай бежать из плена. Воспользовавшись более чем либеральным отношением шкуров-цев к горячительным напиткам, мелитопольцы прорыли подкоп и бежали из амбара, в котором их содержали. Однако ночью отец отбился от остальных бойцов и оказался один. Он отправился обратно в направлении Никополя, рассчитывая присоединиться к остаткам своего полка. Кроме того, он просто и не знал никаких других дорог.
Линию фронта он пересек благополучно, тем более что и линии фронта как таковой не было. Да и мало кто обращал внимание на двенадцатилетнего мальчишку. Такие беспризорники в то время тысячами шатались по дорогам Украины.
Вскоре отцу удалось примкнуть к одной из красноармейских групп, пробиравшихся также в направлении Никополя. Здесь их влили во 2-й ударный полк. Здесь же в Никополе отец встретил брата Николая. Вскоре к городу подошли белые — и полк эвакуировали в Кременчуг. По дороге отец заболел.
К этому времени Украинский фронт окончательно развалился, часть красноармейцев сумела прорваться на север на соединение с бойцами Красной Армии, другая часть вступила в отряды батьки Махно, а большинство осталось в тылу. 2-й ударный полк был переброшен в Николаев, а оттуда в Одессу. Здесь отец вновь потерял брата, после того как тот в составе одного из отрядов был брошен командованием одесского гарнизона на ликвидацию высадившегося на 16-й станции под Одессой белого десанта.
25 августа деникинские войска заняли Одессу. Отец все же оставался в ней до освобождения города Красной Армией в январе—феврале 1920 года. Находясь в Одессе, отец беспризорничал, некоторое время он плавал на паруснике по линии Одесса—Херсон, подрабатывал в порту и на базаре. В феврале 1920 года, после освобождения Одессы частями Красной Армии, отец вновь вступил в Красную Армию, на этот раз — в роту связи 123-й стрелковой бригады 41-й дивизии 14-й армии. Вместе с бригадой отец был направлен на фронт и оставался там вплоть до окончания советско-польской войны.
В этот период 41-я дивизия участвовала в разгроме войск Деникина в нижнем течении реки Днестр, затем в обороне Черноморского побережья и Днестра. Затем дивизия была переброшена на Польский фронт, в апреле-июне 1920 года участвовала в боях с белополяками в районе среднего течения реки Днестр, а также в боях против отрядов украинских националистов во главе с Тю-тюнником; в июне—июле — в наступлении в районе Во-лоческ — Кременец — Каменец-Подольский; в июле-августе — в форсировании рек Збруч, Серет, Золотая и Гнилая Липа, освобождении городов Теребовль, Чертков, Галич, Рогатин. Однако после поражения советских войск под Варшавой дивизия отошла в район Каме-нец-Подольского.
В ноябре 1920 года 41-я дивизия участвовала в ликвидации петлюровских партизанских отрядов и освобождении городов Могилев-Подольский и Каменец-Подоль-ский. 21 декабря того же года дивизия была сведена в бригаду и влита в 44-ю дивизию 12-й армии, а с января
1921 года вошла в состав Киевского военного округа. В это время бойцам дивизии приходилось вести ожесточенную борьбу с отрядами украинских националистов, а также с махновскими бандами, совершающими рейды по Правобережной Украине.
В дивизии, где он служил, вместе сражались поляки, австрийцы, немцы, сербы и даже китайцы. Последние, как вспоминал отец, были очень дисциплинированны и дрались до последней капли крови. Борьба шла жестокая, и случалось, что целые деревни оказывались уничтоженными украинскими националистами и бандформированиями: всего в ходе Гражданской войны на Украине погибло свыше миллиона человек. Отец как-то сказал, что его поколение привыкло к жестокостям той войны, потерям и лишениям. В состоянии войны страна находилась с 1914 года, и трагедия России заключалась в том, что до самого конца Гражданской войны, то есть до 1922 года, создать стабильное общество, опирающееся на нормальные, гуманные ценности, не представлялось возможным.
Сотрудники политотдела дивизии попытались отправить отца на учебу в Киев, однако непредвиденные обстоятельства спутали эти планы. Дело в том, что бойцы Особого отдела дивизии попали в засаду, устроенную украинскими националистами. Большинство из них погибло. В Особом отделе, в связи с понесенными потерями, срочно требовались телефонист и шифровальщик. Поскольку к тому времени отец уже окончил начальную школу, умел читать и писать, его определили в Особый отдел. Таким образом, отец в четырнадцать лет был послан на работу в органы безопасности. Это, очевидно, и было началом его службы в органах госбезопасности.
В мае 1921 года отец стал сотрудником Особого отдела 44-й дивизии, дислоцировавшейся в это время в городе Житомире, главном центре Волынской области. В органах ВЧК отец занимался разной технической работой. В ту пору у него были должности письмоводителя, регистратора, машиниста-систематизатора сначала в Особом отделе, а затем в губотделе ГПУ на Волыни.
Опыт, приобретенный отцом при выполнении обязанностей телефониста, а затем шифровальщика, оказался в дальнейшем ему очень полезен. Он печатал документы с грифом «секретно», посылавшиеся командованию, и расшифровывал телеграммы, которые Особый отдел получал непосредственно от главы ВЧК Феликса Дзержинского из Москвы.
Отец вспоминал, как 1921 год стал переломным в его жизни. Дивизия, в которой он служил, была переведена в Житомир. Главной задачей ее Особого отдела была помощь местной ЧК в проникновении в подполье украинских националистов, руководимых Петлюрой и Ко-новальцем. Их вооруженные банды устраивали диверсии против органов советской власти на местах. Возглавлявшим ЧК Потажевичу и Савину удалось установить диалог с руководителями банд и провести с ними неофициальные переговоры. Руководство Особого отдела тогда встретилось с ними в Житомире на явочной квартире. Мой отец, как младший сотрудник на подхвате, должен был проживать в доме, где находилась явочная квартира, и обслуживать переговоры. Опыт общения с главарями формирований украинских националистов, являвшимися, по существу, настоящими хозяевами в своей округе, помог отцу в дальнейшем, когда он стал оперативным работником госбезопасности. Он потом говорил, что на своей собственной шкуре испытал, каково иметь дело с заговорами в подполье.
Глава 2
ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА НА УКРАИНЕ
Главными врагами чекистов Украины в это время являлись местные украинские националисты. Практически все 30 лет службы отца в органах государственной безопасности ему так или иначе приходилось иметь дело с этой публикой. Чтобы понять сущность этой борьбы, необходимо сделать небольшой исторический экскурс в историю украинского национализма, который в нынешнюю эпоху демократизации расцветает махровым цветом на территории ныне независимой Украины.
Война с украинскими националистами продолжалась почти два года и закончилась в 1922 году компромиссом: их главари приняли амнистию, которую дало им правительство Советской Украины. Произошло это лишь после того, как кавалерийский отряд в две тысячи сабель, посланный Коновальцем в Житомир, был окружен частями Красной Армии и сдался. Банда Коновальца потерпела сокрушительное поражение. В этих боях погиб мой дядя, старший брат отца Николай, служивший в погранвойсках на польской границе.
После захвата Украины деникинцами в 1919 году деятельность украинских органов государственной безопасности была временно прервана. Однако по мере освобождения территории Украины они вновь стали восстанавливаться, главным образом в виде фронтовых ЧК. В отдельных районах создавались следственные комиссии и территориальные судебно-следственные органы.
Только 17 марта 1920 года, уже после полного освобождения республики, Всеукраинский ЦИК принял декрет об образовании Цупчрезкома (Центрального управления чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности).
В отличие от прежней Всеукраинской ЧК, являвшейся только отделом Наркомата внутренних дел Украины, Цупчрезком учреждался непосредственно при Совнаркоме УССР и подчинялся только ему. Чуть позднее постановлениями Совнаркома республики разъяснялось, что Цупчрезком должен работать в тесном контакте с Наркоматами юстиции и внутренних дел. Местные органы Цупчрезкома являлись отделами исполкомов Советов, а заведующие губотделами юстиции и внутренних дел входили в состав коллегии губЧК, которая, в свою очередь, делегировала своего представителя в коллегию губернского ревтрибунала. Уездные чрезвычайные комиссии не создавались. Вместо них в составе милиции были образованы уездные политбюро, ведавшие борьбой с контрреволюцией и бандитизмом.
Ударной силой Цупчрезкома был Особый отдел. Его задачи заключались в охране границ, ведении контрразведки, борьбе со шпионажем и вышеупомянутым бандитизмом. Для борьбы с крупными бандами использовались войска внутренней охраны (ВОХР) и части особого назначения (ЧОН). Последние формировались местными партийными комитетами и находились у них в подчинении.
Понятно, что основную роль в Цупчрезкоме играли прибывшие из РСФСР русскоязычные чекисты. Местных кадров не хватало, да и те, что были, в подавляющем большинстве не были украинцами по национальности. Так, начальником Цупчрезкома стал В. Н. Ман-цев, одновременно являвшийся членом коллегии ВЧК и начальником Особого отдела Южного и Юго-Западного фронтов. Он был уже опытным чекистом — возглавлял до этого Московскую ЧК. Летом 1920 года деятельностью Цупчрезкома фактически руководил сам председатель ВЧК Дзержинский, формально назначенный по совместительству начальником тыла Юго-Западного фронта. Созданным на Правобережье Украины штабом тыла фронта руководил заместитель председателя ВЧК Яков Петерс.
Обстановка на Украине в этот период была столь тяжелой, что Всеукраинский ревком постановил даже не применять здесь январский 1920 года декрет ВЦИК и СНК РСФСР об отмене смертной казни.
Изгнанные еще в 1919 году националистические банды, отрядами их в то время назвать было просто невозможно, нашли приют в приграничных с Польшей районах в тылу у Деникина, образовав там так называемое «правительство Украинской народной республики» (УНР). В период триумфальных побед Красной Армии, окончившихся в феврале 1920 года освобождением Украины от деникинских войск, националисты решили воспользоваться ситуацией и направили войска во главе с Омельяновичем-Павленко ударить в тыл Деникину и одновременно развернули в тылу у отступавших деникинцев партизанскую войну. В это же время украинские эсеры и «незалежники» образовали в Каменец-Подоль-ском так называемый Цупком (Центральный украинский повстанческий комитет) во главе с членом ЦК украинских эсеров Назаром Петренко (он же Стодоля). Цупком призвал к созданию партизанских отрядов в тылу у отступавших деникинцев. При этом перед войсками Омельяновича-Павленко и Цупкомом ставилась задача перехватить власть в момент отступления белогвардейцев и подхода отрядов Красной Армии.
Это, конечно, была совершенно нереальная, просто смехотворная авантюра. Рассказывая об этих событиях, отец всегда подчеркивал, что этот авантюризм, граничащий с фарсом, всегда являлся отличительной особенностью сторонников «самостийной Украины» — выходцев из ее центральных и восточных областей, в отличие от «западняков», авантюризм которых всегда был густо замешан на патологической жестокости и фанатизме.
Как и следовало ожидать, выступление Цупкома окончилось полным провалом. Его отряды были совершенно ничтожными по численности; с приходом Красной Армии большинство рядовых партизан вливались в ее ряды, а с главарями разбирались сотрудники Особых отделов. Воинство же Омельяновича-Павленко было наголову разбито.
Потерпев очередное позорное фиаско, правительство УНР пошло на подлый сговор с правителями Польши. В ночь на 22 апреля 1920 года, накануне нападения поляков на РСФСР, в Варшаве был подписан тайный договор, по которому петлюровцы, в обмен на признание независимости Украины и помощь в братоубийственной войне против русского народа, передавали полякам пятую часть украинской земли с населением в 10 миллионов человек (Восточную Галицию, Холмщину, часть Волыни). Одновременно они передавали под польское командование для войны с РСФСР свои «вооруженные силы».
Сразу после начала войны резко активизировались главари петлюровских банд, орудовавшие на Украине. Они имели задание поднять всеобщее восстание в тылу Красной Армии. В полной мере им это сделать не удалось, однако вред они причинили немалый.
В связи с этим из истории можно вспомнить предательскую роль галицийских частей (кстати говоря, в связи с их предательством отец второй раз попал в плен), а также деятельность многочисленных партизанских отрядов, наиболее крупными из которых были: на Киевщине — банды Голого, Грызла, Цветковского, Морда-левича, Дороша, Яременко, Богатыренко, Цербарюка, Струка; в районе Кременчуга — банды Киктя, Левченко, Деркача, Хмары, Клепача, Яблучка, Мамая, Зализняка, Завгородного, Степового, Калиберды, Бондаря; на Полтавщине — банды Гонты, Христового, Матвиенко,
Вояки, Штапы; на Подолылине — банды Шепеля, Складного, Заболотного, Моргуля, Гранового, Салтиса.
Предводители банд, такие, как Тютюнник, Струк, Мазуренко, Соколовский, по своему социальному происхождению были бывшими учителями, офицерами военного времени.
Мордалевич действовал в районе Радомысль—Коро-стышев Киевской губернии, Кошевой и Заболотный — в Балско-Ольгопольском районе.
Наибольшего размаха деятельность петлюровских бандитов достигла в Александрийском, Чигиринском и Черкасском уездах Кременчугской губернии, где действовала так называемая Александрийская повстанческая дивизия, насчитывавшая в августе—сентябре 1920 года до двадцати тысяч бойцов. Ее возглавляли сначала Око, а затем перешедший с Полтавщины атаман Хмара. Политическое руководство дивизией осуществлял «Елисавет-градско-Александрийский повстанческий комитет во главе с Нестеренко. Опорной базой дивизии являлся знаменитый Холодный яр — расположенный в Чигиринском уезде густой лес с трясинами, холмами и речками. В этом удобном месте находили надежное убежище главари подполья и партизаны. И хотя уже в октябре 1920 года части Первой Конной армии Буденного совместно с пехотными подразделениями Красной Армии в районе сел Верблюжка и Ново-Стародуб окружили Александрийскую повстанческую дивизию и разгромили ее, еще на протяжении четырех лет в Холодном яру действовали отдельные партизанские отряды.
Помимо банд большую опасность на Украине представляло петлюровское подполье. Как свидетельствуют документы, созданный лишь в марте 1920 года Цупчрезком вел эффективную борьбу с подпольем. Одним из первых был ликвидирован так называемый Комитет освобождения Украины, возникший в мае 1920 года в Полтаве. В его состав входили, наряду с представителями полтавской интеллигенции во главе с профессором Прий-мой, деятели партий украинских эсеров (Чубуков, Дорошенко) и «незалежников» (Денисенко и Левченко). Комитету освобождения Украины подчинялись его периферийная организация — Полтавский губернский повстанческий комитет и партизанский отряд атамана Вовка (200 человек). Рассчитывая на скорое крушение советской власти на Украине, главари комитета решили считать себя правительством Украины, а Прийме поручили выехать в Польшу и согласовать с Петлюрой (который, кстати сказать, родился в Полтаве) план работы «правительства». Тут, однако, в дело вмешались чекисты и арестовали весь состав комитета вместе с его периферией.
В своей борьбе против советской власти петлюровцы нередко входили в контакт со своими недавними врагами — русскими белогвардейцами. Так, в июле 1920 года в Одессе была раскрыта подпольная группа во главе с петлюровцем Климовичем, атаманом Усиевичем, секретарем «Просвиты» Крачецом и несколькими врангелевскими офицерами. Группа располагала большими запасами оружия. В августе была ликвидирована подпольная организация в Елисаветграде, руководившая партизанским движением в районе. Во главе ее стояли прибывший из Крыма врангелевский полковник Александр Беличенко и петлюровец Мусий.
Большое значение для борьбы с националистами имел судебный процесс по делу группы членов ЦК партии украинских эсеров. Именно эта партия имела большинство в Центральной раде, а затем входила в правительство Директории. И хотя после военного поражения петлюровцев украинские эсеры вышли из состава правительства УНР и 7 февраля 1920 года официально заявили об отказе продолжать борьбу против советской власти, оружия они не сложили. В августе 1920 года выяснилось, что они продолжают поддерживать связь с петлюровским подпольем. В частности, у члена ЦК Голубовича В. А., бывшего в 1917—1918 годах председателем правительства Центральной рады, нашли во время обыска записки, уличавшие его в сношениях с петлюровским атаманом Юрием Мордалевичем. Стало известно и об участии украинских эсеров в Комитете освобождения Украины.
Особый отдел Цупчрезкома произвел аресты членов ЦК партии украинских эсеров Н. Петренко (Стодоля), И. Лизановского, И. Часныка, Ю. Ярослава, активиста партии Ю. Скугар-Скварского, неоднократно переходившего в 1919 году линию фронта для передачи шпионских сведений «правительству УНР», члена партии профессора С. Остапенко, бывшего министром, а затем председателем совета министров УНР в 1919 году. Заодно был арестован и член партии «незалежников», бывший военный министр «правительства УНР» Г. Сиро-тенко, нелегально вернувшийся на Украину и проживавший по подложному паспорту.
Дело вызвало огромный интерес на Украине. Оно рассматривалось специальным присутствием Всеукраин-ского чрезвычайного революционного трибунала с участием государственного обвинителя Дмитрия Мануиль-ского, впоследствии известного советского деятеля, одного из руководителей Коминтерна. Главные обвиняемые были приговорены к пяти годам заключения.
В июне 1920 года в Харьковскую ЧК явился с повинной бывший начальник контрразведки при Директории Юлиан Чайковский. Его дело было тщательно расследовано и рассмотрено в публичном заседании Всеук-раинского верховного революционного трибунала. На процессе выступали многочисленные свидетели, приводившие жуткие факты преступного разгула петлюровских вояк в Киеве во время правления Директории. Сенсационными стали показания бывшего председателя Директории Владимира Винниченко, прибывшего весной
1920 года на Украину из эмиграции. В них бывший «глава» «украинского государства», по сути, признал, что он и его ближайшее окружение фактически не контролировали ситуацию на Украине: «Два лица, голова Директории и председатель совета министров, я и Чеховский, которые по иронии судьбы представляли из себя высшую власть, фактически никакой власти не имели и прямой политики не делали. Несмотря на то что все резолюции, декларации и постановления выносились в духе этих представителей, власть фактически принадлежала националистическому и шовинистическому мещанству». Эти последние слова Винниченко поневоле часто приходят мне на ум, когда я наблюдаю по телевизору некоторых современных украинских политиков.
Вся власть во времена Директории реально принадлежала «военщине», лидером которой выступал Симон Петлюра, а ударной силой — западноукраинские «сиче-вые стрельцы» во главе с Евгением Коновальцем.
«Когда первый раз в Киеве был разгромлен профсоюз отрядом Коновальца и представители Бюро профсоюзов пришли ко мне, — давал показания Винниченко, — я немедленно вызвал тех, кто производил разгром, и поставил им вопрос, на каком основании они это сделали. Мне было отвечено, что, по сведениям контрразведки, в помещении профсоюза собираются большевики, которые угрожают спокойствию и государственной власти... Я просто дал приказ, чтобы немедленно все было исправлено, чтобы арестованные были отпущены, а книги возвращены... Но за первым разгромом последовал другой, за ним — третий. Каждый раз повторялась та же история».
Что же касается еврейских погромов, то, как заявил Винниченко, он и Директория относились к ним с «резким осуждением» и выносили по этому поводу соответствующие постановления. Однако военная власть в лице Петлюры никаких практических мер к их прекращению не принимала. «Отряд Ковенко, правда, получил задание ликвидировать погромы, но в действительности, выезжая на места для ликвидации, он сам эти погромы устраивал».
Количество и масштабы дейстий националистических банд в конце 1920 года были столь велики, что для их ликвидации применялись в основном крупные воинские соединения Красной Армии. В октябре 1920 года две пехотные бригады РККА в районе Верблюжки •— Ново-Стародуб разгромили Александрийскую дивизию украинских националистов. Во время перехода с Польского фронта на Южный Первая Конная армия С. М. Буденного очистила от бандитов Черкасский уезд. Однако в конце октября 1920 года здесь в районе Черкассы—Ми-хайловка—Драбовска—Белозерье вновь появились украинские партизаны во главе с атаманом Голым, объявившие себя «Мошнянской петлюровской организацией». Однако уже в начале ноября 1920 года в результате трехдневных ожесточенных боев отряд Голого был уничтожен.
С середины ноября 1920 года и в течение всей зимы 1920/21 г. очисткой Правобережной Украины от националистических отрядов занималась 14-я армия И. П. Убо-ревича. Особенно успешно действовала 17-я кавалерийская дивизия Г. И. Котовского, разгромившая отряды атаманов Лихо, Иво и других в ряде уездов Киевской губернии. Тем не менее весной 1921 года активность украинских националистов только усилилась. В марте 1921 года в Гайсинском районе орудовали отряды Хмары, Заболотного, Лихо, Клима, Антоновича, Годзиковского — каждый по 150—300 человек.
Несколько отрядов сосредоточились в районе Три-полье—Тараща—Канев. На территории Киевского военного округа числилось 33 отряда общей численностью 6 тысяч человек с 92 пулеметами. В апреле 1921 года отряд Кошевого произвел дерзкий налет на Ольгополь, стремясь захватить штаб одной из дивизий РККА. Националисты захватывали такие крупные населенные пункты, как Немиров, Бородянку, и другие.
Летом 1921 года советское командование, получив сведения о готовившемся крупномасштабном вторжении петлюровцев из-за границы, приняло решение усилить борьбу против повстанческого движения. В июне 1921 года в Ольгопольском районе была уничтожена банда Заболотного. Тогда же была уничтожена банда Левченко. В июле сдались видные петлюровские атаманы Морда-левич, Орлик, Шевчук и другие. Сложил оружие отряд Матвеенко (Мусиенко). В августе советские войска разгромили важнейшую опорную базу повстанцев в Холодном яре и Матренинском монастыре, уничтожили отряды Нагорного, Железняка, Стодоли и других атаманов. Преследуемый 24-м кавполком отряд атамана Лихо численностью до 120 сабель в конце августа переправился через Днестр и ушел в Румынию.
Осенью 1921 года петлюровцы пошли на очередную авантюру. Они задумали поднять всеобщее восстание на Украине. Уже в сентябре через границу прорывается с разведывательной целью отряд Нельговского. Возвращается атаман Лихо. Впрочем, ему не повезло. 4 октября он погиб в бою.
В начале октября перешел границу отряд в 120 сабель и двинулся на Коростень. В том же районе другой отряд рассеялся по деревням и вел агитацию среди крестьян. Украинские чекисты получили совершенно достоверные сведения о подготавливаемой переброске на Украину с территории Польши и Румынии около двух тысяч петлюровцев. Кстати говоря, одним из тех, кто сообщил эти данные, был близкий друг отца Сергей Карин (Даниленко), в будущем крупный советский разведчик. Летом 1921 года он сумел внедриться в штаб Тю-тюнника во Львове и выведал подробности подготавливаемого рейда.
Учитывая создавшуюся обстановку, начальник штаба войск Украины 18 октября 1921 года отдал приказание обнаружить и ликвидировать банды в районе Олевск— Коростень, не допустить перехода советской границы новыми бандами, а также беспощадно подавлять попытки мятежа или какое-либо содействие бандам со стороны населения.
В середине октября на Украине числилось 30 партизанских отрядов, самыми крупными из которых были отряды полковника Карыя, Гальчевского, Заболотного. Однако после летних боев с красными частями их общая численность была невелика — 1000 сабель и 500 штыков. Тем не менее Петлюра и Тютюнник не оставили своего бредового плана по организации всеобщего восстания. Они наивно надеялись, что, прорвавшись из-за кордона на украинскую территорию, смогут поднять население на борьбу против «жидов, москалей и коммунистов».
На территории Польши и Румынии сосредоточивались интернированные войска УНР численностью 25 тысяч человек. На эти-то силы и рассчитывали националисты. Во Львове по указанию Симона Петлюры был образован Центральный повстанческий штаб, во главе которого встал Юрко Тютюнник, возведенный в звание генерал-хорунжего. Начальником оперативного штаба являлся полковник Юрко Отмарштейн, организационного отдела штаба — полковник Леонид Кузьмицкий (кстати говоря, во время Великой Отечественной войны — один из организаторов бандеровской УПА), разведывательного отдела — полковник (еще царского Генерального штаба) Кузьминский и административно-политического — подполковник Добротворский. Центральный повстанческий штаб фактически находился на содержании польской разведки, так называемой «двуйки» (2-й отдел польского генштаба). Давала деньги и французская разведка.
Петлюровцы держали свои военно-вербовочные пункты в ряде городов: Станиславе (ныне Ивано-Франковск), Львове, Перемышле, Тернополе. Согласно выработанному Центральным повстанческим штабом плану, вся территория Украины разбивалась на пять частей, образующих повстанческие группы, каждая из которых, в свою очередь, разделялась на четыре-пять районов, а последние — на подрайоны. Эти части организационно должны были объединить все петлюровские вооруженные силы, предназначенные для действий на территории этих районов. Командующие группами назначались Центральным штабом из числа наиболее опытных начальников, командующие районов — командующими группами из местных людей или из офицеров, присылаемых из-за кордона. Помимо повстанческих отрядов согласно плану предполагалось организовать повстанческие подпольные комитеты — повстанкомы (центральный, групповые, губернские, уездные). Сеть повстанкомов строилась так: в селах создавались повстанческие «двойки», из представителей сельских «двоек» выделялись волостные «тройки», последние должны были создать уездный повстан-ком из пяти человек. Комитеты более высоких ступеней назначались Центральным штабом. В момент, определенный штабом, по его сигналу вся эта система должна была начать общее восстание. Одновременно планировалось вторжение на советскую территорию из Польши и Румынии интернированных там петлюровских войск.
В связи со своим планом всеобщего восстания на Украине петлюровцы (а вернее, их хозяева) стремились найти союзников в своих интервенционистских затеях. В качестве таковых они рассчитывали на савинковский «Народный союз защиты родины и свободы», белорусских националистов, запорожское и кубанское казачество и даже на пресловутого батьку Махно, который весной 1921 года подготовил проект декларации о создании всеукраинского «ревкома» и объединении всех антибольшевистских сил для «национального освобождения Украины».
Для того чтобы действовать наверняка, петлюровцы стремились одновременно с предполагаемым восстанием вызвать мятеж в частях Красной Армии на Украине. Им удалось завербовать многих командиров и курсантов киевской школы «червонных старшин», несколько командиров 45-й стрелковой дивизии во главе с начдивом Гор-кушей-Савицким, командира 70-й бригады Крючковско-го, командира 26-го полка Байло-Верещака и некоторых других.
Вторжение началось в ночь на 27 октября ложным отвлекающим маневром петлюровцев. В районе Гусятина на Украину прорвался отряд атамана Палия численностью 500 сабель. Палий раздал крестьянам оружие и призвал их к восстанию. После этого к нему присоединилось до 280 местных жителей, однако основная масса крестьян проявила полную индифферентность к идее самостийной Украины. В результате отряд Палия был разгромлен, потеряв почти половину личного состава и четыре пулемета.
Однако Палий успел выполнить свою главную задачу, обеспечив прорыв основных сил петлюровцев. В ночь на 5 ноября 1921 года на советскую территорию вступил отряд генерал-хорунжего Тютюнника. В его состав входили кадровые войска нескольких петлюровских дивизий. Тютюнника сопровождали три бывших министра Петлюры — гражданского управления, путей сообщения, торговли и промышленности, которые, надо полагать, уже видели себя сидящими на теплых местечках в Киеве в будущем украинском правительстве. В Олевском районе националистам удалось сформировать повстанческий полк в 600 человек. На рассвете 7 ноября Тютюнник атаковал Коростень, рассчитывая приурочить захват этого важного стратегического пункта, открывающего дорогу на Киев, к четвертой годовщине Октябрьской революции. Однако защитники города отбросили самонадеянных «самостийников».
Потерпев поражение, Тютюнник попытался продвинуться в глубь украинской территории, обходя с юга город Радомысль. Однако продвижение его отряда было задержано разразившейся 10 ноября сильной бурей. Тем временем к месту событий форсированным маршем двинулась 9-я Крымская кавалерийская дивизия под командованием Г. И. Котовского. В течение 11—15 ноября 51-й кавалерийский полк преследовал банду Тютюнника, которая 16 ноября, после переправы через реку Тетерев, разделилась. Разгром основных сил Тютюнника был осуществлен 17 ноября 53-м и 54-м кавполками дивизии Котовского в болотистом районе юго-восточнее города Овруч. При этом 250 повстанцев было убито, 517 взято в плен, захвачено 22 пулемета. 50 человек во главе с Тютюнником в ночь на 21 ноября смогли перейти польскую границу в обратном направлении. 25 ноября к ним присоединились остатки другой половины отряда во главе с полковником Черным, которому удалось вывести с собой 150 сабель и 100 штыков. Большая же часть участников рейда не смогла прорваться в Польшу и рассеялась по территории Украины, причем многие из них продолжали вести активную антисоветскую работу, доставляя непрерывную головную боль чекистам Украины на протяжении нескольких лет. Примечательно, что, по официальным данным, во время боя с главными силами Тютюнника котовцы потеряли лишь 3 убитых и 17 раненых.
Несколько позже выступили и петлюровские силы, базировавшиеся на румынской территории. 19 ноября
1921 года в Тираспольский район вторгся атаман Пшенник во главе отряда из 150 штыков. Пользуясь неожиданностью, он смог на несколько часов захватить западное предместье Тирасполя и село Парканы. Однако 451-й стрелковый полк 51-й стрелковой дивизии, предприняв контратаку, разгромил банду, взяв в плен 15 петлюровцев и до 200 примкнувших к ним местных повстанцев. Остатки отряда бежали обратно в Румынию.
По неполным сведениям, с июня по декабрь 1921 года на Украине был уничтожен 1281 повстанец, захвачены в плен 1084 и сдались добровольно 903 человека. В декабре 1921 года осуществлялась ликвидация националистов Правобережной Украины. В районе Корсунь — Городище — Смела с 1 по 15 декабря 1921 года было уничтожено 265 повстанцев и задержано 1537 дезертиров. За тот же срок в Каменско-Чигиринском районе было истреблено 345 и захвачено в плен 20 националистов, добровольно сдалось или было поймано 2607 дезертиров.
К концу 1921 года основные силы петлюровцев на Правобережной Украине были разгромлены. Однако борьба с остатками националистических формирований затянулась вплоть до октября 1922 года. За апрель—июнь
1922 года были уничтожены два отряда, а их атаманы взяты в плен. В июле того же года летучие отряды 2-й дивизии Червонного казачества и 24-й стрелковой дивизии преследовали в Подольской губернии банду Галь-чевского. Летом развернулось энергичное преследование и банды Левченко. В сентябре—октябре завершилась очистка Правобережной Украины от националистических повстанцев. За эти два месяца было убито, захвачено в плен или сдалось добровольно около 300 человек и один из отрядов был выбит в Польшу.
После разгрома украинских националистов в 1922 году отца перевели на работу в пограничные войска. Некоторое время он служил в уездном погранотделении города Изяславля, а затем на Славутинском погранпосту. Помимо продолжавшейся, но уже явно шедшей на спад борьбы с бандами и охоты за контрабандистами пограничники Волыни имели непосредственное отношение к развернувшейся на территории соседней Польши партизанской борьбе коммунистических повстанцев против польских властей. Дело в том, что в результате советско-польской войны западные районы Белоруссии и Украины оказались под властью польских панов, проводивших на этих территориях политику геноцида коренного населения. Закрывались украинские школы, православные храмы, всячески третировались украинский язык и культура. То же самое происходило и в Западной Белоруссии.
Руководство Советской Украины было заинтересовано использовать эту ситуацию в своих интересах. Сначала под руководством Закордата (Закордонный отдел ЦК КП(б)У), а позднее — сотрудников военной разведки (Разведупра) и Иностранного отдела ГПУ осуществлялась крупномасштабная поддержка партизанского движения на территории Польши.
Глава 3
ПОСЛЕ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ
Во время службы на границе в 1923 году отец вступил в комсомол в городе Шепетовке. В начале сентября 1923 года он подал рапорт о переводе в Мелитополь со Славутинского погранпоста и вернулся домой. Как мне думается, причиной ухода отца было не только то, что он устал от продолжавшихся третий год беспрерывных боевых действий, соскучился по семье и родному городу, но и то, что в Украинском ГПУ, как и по всей стране, шло сокращение чекистского аппарата и резкое уменьшение его бюджета.
По возвращении домой отец находился в основном на комсомольской работе. Таким образом, его чекистский стаж был прерван на полтора года. Первоначально отец попал на работу в аппарат Мелитопольского ок-ружкома ЛКСМУ. Он был заведующим информационного отдела окружкома и членом правления, комендантом клуба рабочей молодежи, затем, в 1924 году, — секретарем сельской ячейки ЛКСМУ в селе Ново-Григорь-евка Генического района Запорожской области, а в начале 1925 года — секретарем ячейки ЛКСМУ завода имени Воровского (и одновременно учеником слесаря на этом заводе) в городе Мелитополе. В том же году отец совсем короткое время являлся практикантом Мелитопольского райпотребсоюза.
В феврале 1925 года окружком ЛКСМУ направил отца снова на работу в органы ОГПУ. В 1925—1927 годах он — сводчик информационного отделения Мелитопольского Особого отдела ОГПУ, в 1927—1928 годах — помощник уполномоченного учетно-статистического отделения Мелитопольского окротдела ОГПУ, затем — младший оперативный работник в окружном отделе ГПУ, где отец отвечал за работу осведомителей, действовавших в греческом, болгарском и немецком поселениях. В 1928 году в биографии отца происходит резкий поворот. Он переходит на работу в Харьков, тогдашнюю столицу Украины, и там до 1930 года работает уполномоченным Информационного отдела ГПУ УССР, одновременно заканчивает два курса рабфака.
Отец, вспоминая о том времени, заполненном работой, говорил, что моя мама, уже тогда будучи его женой, побудила заняться изучением права в Харьковском университете. Но ему удалось побывать всего на десяти лекциях и сдать один экзамен — по экономической географии. На большее у него просто не хватало времени. Тогда рабочий день отца начинался в десять часов утра и заканчивался в шесть вечера с коротким перерывом на обед. После этого начинались встречи с осведомителями на явочных квартирах. Они продолжались с половины восьмого вечера до одиннадцати. Затем отец возвращался на службу, чтобы доложить начальству о полученных оперативных материалах.
По ленинскому декрету 1922 года ГПУ, а позднее НКВД—КГБ (теперь — ФСБ) и служба внешней разведки при принятии важных решений в вопросах внешней и внутренней политики государства должны были стать основными источниками информации для всех уровней советского и российского руководства. Знаю, что и сегодня руководство страны получает ежемесячные доклады о положении в государстве от органов госбезопасности по линии их агентуры. Подобного рода доклад включает изложение внутренних трудностей и недостатков в работе различных организаций, предприятий и учреждений.
По заведенному еще при Сталине порядку встречаться со своим осведомителем в дневное время было не положено. Встречались по вечерам. Было известно, что Сталин засиживается допоздна, и все чиновники работали в таком же режиме.
По иронии судьбы отделение информации отдела, в котором служил отец, возглавлял бывший царский офицер Козельский, происходивший из обедневшей дворянской семьи. Хотя этот человек и служил в царской армии, его симпатии к большевикам, проявившиеся в годы революции, позволили ему завоевать их доверие. Тем не менее доверие их не стало гарантией спокойной жизни. Отец как-то сказал, что в 1937 году Козельский покончил самоубийством, чтобы избежать ареста во время кампании чисток.
Казалось, карьера отца развивается по восходящей. Однако в 1930 году в его судьбе происходит новый поворот. Он попадает в резерв назначений ГПУ (без денежного довольствия) и вскоре получает новое — весьма необычное, но чрезвычайно важное — задание, которое совместно контролируется руководителями ОГПУ и партийными органами. Отец становится заведующим культурно-воспитательной частью, а затем комиссаром трудовой коммуны (спецколонии) ГПУ УССР для малолетних правонарушителей и беспризорных детей, расположенной недалеко от города Прилуки в селе Ладан.
После Гражданской войны подобного рода колонии ставили своей целью покончить с беспризорностью де-тей-сирот, которых голод и невыносимые условия жизни вынуждали становиться на путь преступности. На содержание этих колоний каждый чекист должен был отчислять десять процентов своей заработной платы. При колониях создавались мастерские и группы профессиональной подготовки: трудовой деятельности ребят придавалось тогда решающее значение. Завоевав доверие колонистов, отцу, по его рассказам, удалось даже организовать фабрику огнетушителей, которая вскоре начала приносить доход.
О своей работе в детской трудовой коммуне отец сам рассказал в своей книге «Горизонты», написанной им в соавторстве с Ириной Гуро (Раисой Соболь). Поэтому ограничусь тем, что приведу отрывок из нее. В этом отрывке о коммуне беседуют первый секретарь КП(б)У Станислав Косиор и заместитель председателя ОГПУ Украины Карл Карлсон.
«— Я имел в виду, Станислав Викентьевич, доложить вам о положении в Прилукской трудовой коммуне, — нерешительно проговорил Карлсон, ожидая, что разговор будет отложен. Но Косиор оживленно заметил:
— Давайте, давайте.
По примеру Болшевской трудкоммуны, где впервые началась работа с малолетними правонарушителями и беспризорниками, украинские чекисты создали такую же коммуну в Харькове, а затем в Прилукском округе. Несколько сот мальчиков, взятых из мест заключения и с улицы, учились там и работали в мастерских.
Сейчас Карлсон рассказал, что, выезжая в Прилукский округ по оперативным делам, побывал в селе Ладан, где в помещениях бывшего монастыря расположена коммуна.
— Хорошо развивается дело. Никаких побегов больше, никаких серьезных нарушений. Все кладовые, ларьки открыты. И эти бывшие воришки и беспризорные и не помышляют взяться за старое. Чертовски способные ребята... Учатся прекрасно.
— А что? Они жизни хлебнули, к сожалению, она их не баловала. А опыт — дала, — вставил Косиор. — У них там семилетка?
— Да. И мастерские, в которых они работают четыре часа в день.
— А что выпускают? Какую продукцию?
— Спортивный инвентарь, хозяйственную посуду, — все там на месте расхватывается... Летом они помогают на полевых работах, а мальчишки постарше даже ремонтируют сельскохозяйственный инвентарь.
— И население относится к ним... ничего? С доверием?
— Сначала боялись их как чумы. А сейчас привыкли.
— Это же все ребята без родных. Отдых у них бывает ка-кой-нибудь?
— Прошлым летом они ездили по маршруту Прилуки — Харьков — Севастополь, пешком до Ялты, оттуда на знаменитом теплоходе «Крым» до Одессы... Вот так.
— И ни один не смотался? Даже в Одессе? — засмеялся Косиор.
— Ни один. В Одессе чекисты организовали им торжественную встречу, возили их всюду. И оставили отдыхать на детском курорте под Одессой.
— А какие-нибудь таланты особые выявляются?
— Очень даже! Видел журнал ихний. Не берусь судить насчет стихов, но показывали Микитенко, так он говорит, надо поощрить, толк из них будет.
Карл Мартынович почувствовал, что секретарю ЦК не хочется отрываться от этой темы, и понимал его: он сам, как и многие работники ГПУ, находил в делах коммуны какую-то отдушину, какое-то окно в мир будущего, воплощенного в этих детях, спасенных от самой горькой участи».
В 1931—1932 годах отец работает инструктором орг-инструкторского отдела ГПУ УССР в Харькове.
Благодаря весьма высокому положению своей жены в украинских партийных кругах Павел Судоплатов дважды встречался с Косиором, тогдашним секретарем ЦК Коммунистической партии Украины. Эти встречи проходили на квартире Хатаевича, куда отца и маму приглашали в качестве гостей. Особое впечатление на отца, по его свидетельству, произвело то, как оба эти руководителя смотрели на будущее Украины.
Экономические проблемы и трагедию коллективизации они рассматривали тогда как временные трудности, которые следует преодолевать всеми возможными средствами. По их словам, необходимо было воспитать новое поколение, абсолютно преданное делу коммунизма и свободное от всяких обязательств перед старой моралью. Наибольшее внимание следовало уделять развитию и поддержке новой украинской интеллигенции, критически относящейся к националистическим идеям. Потребовались еще шестьдесят лет и развал Советского Союза, чтобы стало очевидным: нужно было проявить, по крайней мере, терпимость и постараться понять противную сторону, а не стремиться во что бы то ни стало ее уничтожить.
Родителям льстило, что такие люди, как Косиор и Хатаевич, разговаривают с ними как со своими товарищами по партии, хотя они были тогда еще комсомольцами. Кандидатами в члены партии стали позднее.
Отец встретился со своей будущей женой, нашей с братом Анатолием матерью, в Харькове. Ему было тогда двадцать лет, ей на два года больше, она приехала на Украину из Белоруссии. Наша мать — Кримкер Сула-мифь Соломоновна (по мужу — Каганова, а с 1951 года — Судоплатова) Эмма Карловна, родилась 1 мая 1905 года в Гомеле в мелкобуржуазной семье. Ее отец, по специальности — сплавщик леса, еще до революции, а потом и во времена нэпа вел также торговлю тканями, получаемыми из-за рубежа.
Мама была с детства очень способной, и ей удалось поступить в такое учебное заведение, где для евреев существовала ограничительная норма. Она окончила гомельскую женскую гимназию с золотой медалью (ее сдали в Торгсин в свое время, чтобы помогать большой семье, в которой кроме мамы было еще шесть детей).
Позднее она стала работать секретарем-машинисткой у Хатаевича, секретаря гомельской губернской организации большевиков. Когда ее начальника перевели в Одессу, где он возглавил партийную организацию, она в 1923 году последовала за ним. Именно в Одессе мать и перешла в местное ГПУ. Ей поручили вести работу среди проживавших в городе немецких колонистов. Голубоглазая блондинка, она говорила на близком к немецкому идише и вполне могла сойти за немку. В семье, кстати, с нами мама говорила всегда по-русски.
В Харьков ее перевели за год до того, как туда перебрался отец. Первым мужем матери был сотрудник органов Гранский Виктор Исидорович. Уволенный в 1937 году из НКВД, он сохранил членство в ВКП(б), поскольку партийных взысканий не имел. Они развелись незадолго до знакомства мамы с отцом.
Мама занимала в ГПУ УССР более весомое положение, чем такой новичок, каким тогда был мой отец. Как образованной и привлекательной женщине, к тому же начитанной и чувствовавшей себя вполне свободно в обществе писателей и поэтов, ей доверили руководить деятельностью осведомителей в среде украинской творческой интеллигенции — писателей и театральных деятелей. Отец встречался с мамой поначалу только по службе, и, как он потом любил говорить, его поразили ее красота и ум.
Отец мамы умер, когда ей было всего десять лет. В том же возрасте остался без отца и мой отец. Она начала работать и одна содержала всю семью. А у отца было
четверо братьев и сестер, нуждавшихся в его помощи. Так что у него с мамой было много общего: оба они явились в свое время опорой для своих семей и должны были в силу обстоятельств рано повзрослеть.
Для отца, по его же словам, «Эмма была идеалом настоящей женщины». В 1928 году они поженились, хотя официально зарегистрировали брак лишь в 1951 году. Так же жили семьями многие из их товарищей, годами не оформляя своего брака. Они прожили вместе более шестидесяти лет. В ней всегда чувствовался ум, прозорливость, большая внутренняя культура, организованность — эти качества помогли ей сохранить семью, выжить в тяжкое время, дать отцу уже в зрелом возрасте путевку в новую жизнь, в новом качестве — в качестве советского писателя, переводчика, публициста.
Мама была награждена орденом Ленина, орденом Красного Знамени, медалями. На пенсию вышла в звании подполковника. Умерла в 1989 году.
Глава 4
УЧИТЕЛЯ, НАСТАВНИКИ, ДРУЗЬЯ
В 1933 году глава Украинского ГПУ Балицкий был назначен заместителем председателя общесоюзного ОГПУ. Переезжая в Москву на новую работу, он взял с собой нескольких сотрудников, в том числе и моего отца. Он получил в управлении кадров центрального аппарата госбезопасности должность старшего инспектора, курировавшего перемещения по службе и новые назначения в Иностранном отделе — закордонной разведке ОГПУ.
Известно, что уже с первых месяцев существования ВЧК ею предпринимались попытки вести разведывательную работу за рубежом. В начале 1918 года лично Феликс Эдмундович Дзержинский завербовал бывшего издателя газеты «Деньги» А. Ф. Филиппова, который был направлен им на работу в Финляндию. Это был, пожалуй, первый закордонный разведчик новой власти. Несколько позднее в Турцию был направлен еще один нелегал, выступавший под именем Р. К. Султанова (подлинное его имя до сих пор неизвестно). В декабре 1918 года были созданы Особые отделы ВЧК в армии и на флоте, собственно говоря являвшиеся контрразведывательными подразделениями. С августа 1919 года их возглавил лично Дзержинский, а несколько позднее — В. В. Менжинский.
Внутри Особого отдела ВЧК в апреле 1920 года создается специальное подразделение — иностранное отделение. В связи с серьезными неудачами советской разведки во время войны с Польшей в сентябре 1920 года Политбюро ЦК РКП(б) приняло решение о ее кардинальной реорганизации. Была создана специальная комиссия, в которую вошли И. В. Сталин, Ф. Э. Дзержинский и другие видные деятели партии. На основании разработанных комиссией предложений 20 декабря
1920 года Дзержинский подписал приказ № 169 о создании уже самостоятельного Иностранного отдела Всероссийской чрезвычайной комиссии (ИНО ВЧК). Этот день и принято считать днем рождения разведки ВЧК—КГБ— СВР.
С этого момента дело внешней разведки было сконцентрировано в одних руках. Для работы стали подбираться специальные кадры. Первым руководителем ИНО (до этого он возглавлял иностранное отделение Особого отдела) был назначен большевик с подпольным стажем Давтян (Давыдов) Яков Христофорович. С 1921 по 1922 год разведку возглавлял С. Г. Могилевский. От эпизодических посылок агентов перешли к организации зарубежных резидентур. Разведкой стали заниматься профессионально.
В январе 1922 года ВЧК была распущена и вместо нее создано ГПУ при НКВД. После создания СССР ГПУ было преобразовано в ОГПУ при СНК СССР. ИНО вошел в состав созданного в ОГПУ Секретно-оперативного управления. С 1922 года ИНО возглавил Меер Абрамович Трилиссер. Вместе с собой он привел в разведку большую группу своих соратников по подпольной борьбе в царское время и в период Гражданской войны и интервенции на Дальнем Востоке. Двое из них — С. Г. Ве-лежев и А. В. Логинов (Бустрем) — стали его заместителями. Остальные: Я. Минскер, А. Нейман, М. Бо-деско, А. Мюллер и другие — стали ответственными работниками отдела. Отдел был значительно расширен и укреплен кадрами. Центральный аппарат в этот период
33
2 А.Судоплатов - 1 достигал 70 человек. К 1930 году общий штат ИНО достиг 122 человек, из них 62 — сотрудники резидентур за рубежом.
С января 1923 года по предложению заместителя председателя ОГПУ И. С. Уншлихта для ведения активной разведки было создано специальное Бюро по дезинформации. В Дезинфбюро вошли представители от ЦК ВКП(б), НКИД, а также РВСР и Разведупра Штаба РККА. Позднее этот межведомственный орган сыграл важную роль в знаменитых операциях «Трест» и «Синдикат», а также в ряде других аналогичных операциях: «Д-7» (1924—1929) с участием легендированной «Военной организации» бывших офицеров-монархистов в Ленинграде; «С-4» (1924—1932) с участием легендированной «Внутренней русской национальной организации» (ВРИО); операции «Заморское» (1929—1932) с участием легендированной антисоветской организации «Северо-Кавказская военная организация» (СКВО); операции «Академия» (1929—1934). Во всех перечисленных операциях активно действовала агентура ИНО.
В октябре 1925 года Ф. Э. Дзержинский поставил вопрос об организации при ИНО ОГПУ научно-технической разведки как особого органа по добыванию информации о технических достижениях за границей. Вскоре такое подразделение было создано, и с 1930 года этой работой в Центре стало заниматься 8-е отделение ИНО, которым руководил печально прославившийся впоследствии под именем Александра Орлова Л. Л. Никольский (Фельбин).
В 20—30-е годы разведка добывала информацию о планах и намерениях противников СССР, способствовала прорыву политической изоляции и экономической блокады, предпринимавшейся западными странами (США признали СССР только в 1933 году), добывала научно-техническую и экономическую информацию, нейтрализовала подрывную деятельность белоэмигрантских организаций и иностранных спецслужб.
Например, в 1922 году во время работы экономической конференции в Генуе страны Антанты пытались поставить Советскую Россию в условия международной изоляции и диктовать ей свою волю. Разведка во многом способствовала тому, чтобы советская делегация успешно вышла из сложного положения, заключив в Рапалло (пригород Генуи) договор с Германией об установлении дипломатических и экономических отношений. Разведка же предупредила готовившийся террористический акт над главой делегации наркомом Г. В. Чичериным, накануне и в ходе конференции снабжала делегацию информацией о планах и намерениях западных стран.
В 1927 году резидентурами в Харбине, Токио и Сеуле был добыт секретный план захвата Японией районов советского Дальнего Востока, Китая, Монголии и стран Юго-Восточной Азии, известный в дипломатической литературе как «Меморандум Танаки» (по имени его автора — тогдашнего премьер-министра Японии). Публикация этого документа через возможности разведки в иностранной печати вызвала в мире резкие антияпонские настроения, разоблачила агрессивные замыслы японских милитаристов в отношении СССР.
Большая работа была проделана разведкой против различных белоэмигрантских центров.
Операция «Трест» была проведена для нейтрализации подрывной деятельности монархических организаций за рубежом, таких, как «Высший монархический совет», «Русский общевоинский союз» (РОВС), «Братство белого креста», «Братство русской правды» и др. В процессе операции захвачен вдохновитель монархистов английский разведчик Сидней Рейли. Предупрежден ряд террористических и других преступных актов.
«Синдикат-2» — борьба с подрывной деятельностью эсеровского «Народного союза защиты родины и свободы». В ходе операции арестованы главарь союза Борис Савинков и ряд его сподвижников, ликвидированы филиалы организации в Самаре, Саратове, Харькове, Киеве, а также резидентуры Савинкова в Москве и Петрограде.
Серьезный удар был нанесен по РОВСу, который объединял остатки бежавших за границу белых армий и ставил своей задачей проведение на территории СССР террористических и других подрывных акций, подготовку военной интервенции. При помощи нашей агентуры удалось дважды обезглавить эту организацию. В 1930 году в Париже был захвачен руководитель РОВСа генерал Ку-тепов, а в 1937 году — его преемник генерал Миллер. Особую роль в операциях по РОВСу сыграли наши агенты, бывшие царские генералы Дьяконов П. П. и Скоб-лин Н. В., жена Скоблина, известная тогда исполнительница русских народных песен Надежда Плевицкая, а также находившийся в эмиграции бывший член Временного правительства и правительства Колчака (было такое в Сибири) Третьяков С. Н. Наша агентура отвлекала руководителей РОВСа от активных антисоветских действий. Например, генерал Скоблин сумел убедить ров-совцев в нецелесообразности создания террористических групп. Благодаря агентуре была обезврежена большая группа направленных в Советский Союз эмиссаров РОВСа.
Трагически сложилась судьба некоторых участников операции. Так, после ареста Миллера генерал Скоблин, создавший условия для успеха операции, попал под подозрения французской контрразведки и был вынужден укрыться в Испании, где погиб. Артистка Плевицкая была арестована и умерла во французской тюрьме. Третьяков в 1942 году был арестован гестапо и казнен как агент советской разведки, о чем было официальное сообщение в немецкой и белоэмигрантской печати.
Одной из ярких фигур, работавших по белой эмиграции, был Николай Николаевич Крошко, о котором в 1928—1929 годах в западной печати были помещены публикации под броскими заголовками: «Король кремлевских шпионов», «Коллекционер ротозеев», «Человек, который проходит сквозь стену».
Вначале Крошко внедряется в монархическую организацию «Братство белого креста» (ББК), входит в доверие к его руководителю, становится его первым помощником и советчиком. Под влиянием Крошко ББК сворачивает активную антисоветскую деятельность и распадается. Используя свое руководящее положение в «Братстве», Крошко проникает в другие белоэмигрантские центры и собирает по ним обширную информацию. Ему удается снять копии секретных документов, хранившихся в сейфе престолонаследника великого князя Кирилла, а также с секретной документации миссии Деникина и Врангеля в Берлине. После распада «Братства белого креста» Крошко внедряется в находившийся в Берлине белоэмигрантский разведывательно-диверсионный центр, который возглавлял бывший царский судебный следователь по особо важным делам, действительный статский советник Орлов В. Г., а в годы Гражданской войны — начальник контрразведки Добровольческой армии.
Одной из излюбленных форм подрывной работы Орлова было изготовление и распространение фальшивых документов, которые искусно оформлялись по подлинным документам советских инстанций или Коминтерна. Одна из таких фальшивок привела к нанесению жестокого удара по Компартии Болгарии. Другая — к серьезному осложнению отношений Советского Союза с Англией, поставленных почти на грань разрыва (известное письмо Зиновьева).
Крошко удалось «поймать» Орлова на одной из таких фальшивок, и это привело к ликвидации разведцентра. Орлов изготовил и подсунул американским корреспондентам фальшивку о якобы имевшем место подкупе советским правительством дВух американских сенаторов. Крошко негласно изъял из архива Орлова черновики фальшивки. Когда эти черновики были доведены до американцев, правительство США потребовало от Германии суда над Орловым. К этому требованию присоединилась и советская сторона. В результате Орлов был осужден немецким судом к четырем месяцам тюремного заключения, а по отбытии наказания выдворен за пределы Германии.
В 1928 году, когда Крошко был заподозрен на Западе в связи с советской разведкой, в печати появилось сообщение о его гибели при переходе границы. На самом же деле он возвратился на родину, проживал и работал в Москве под фамилией Кейт.
В 30-е годы в Румынии работала агентурная группа, в которую входили выведенный нелегально в эту страну разведчик Георгий Эммануель (Мартовец) и местные жители — баронесса Евгения Зоти и ее сын Юрий Зоти. Этой группе удалось поставить под контроль деятельность нескольких белоэмигрантских центров и иноразведок.
Так, ровсовские полковники Желундковский и Боголюбов, а также английский разведчик Мюллер давали Мартовцу задания по сбору стратегической и оперативной информации о Черноморском военном флоте. Румынская разведка поручала сбор информации в пограничных западных областях Советского Союза.
По всем этим вопросам через Мартовца и другие возможности до противника была доведена выгодная для советской стороны информация.
Полковник Боголюбов по заданию «Братства русской правды» пытался привлечь Мартовца к созданию бандитских групп для организации вылазок в районе Киев— Проскуров—Винница. Разведчик, ссылаясь на знание обстановки на местах, сумел убедить полковника в невозможности и нецелесообразности проведения этой работы.
Через Мартовца были перехвачены три письма бежавшего за границу Петра Крючкова, руководителя антисоветской организации, взорвавшей в 1925 году пороховой склад в Севастополе, к оставшимся в Советском Союзе его сообщникам. В письмах предлагалось возобновить враждебную деятельность, сообщалось, где хранится оружие, давались соответствующие инструкции. Естественно, эти инструкции остались невыполненными.
В результате работы Мартовца и его группы с 1931 по 1936 год было выявлено и нейтрализовано свыше сорока агентов, засланных белоэмигрантскими организациями и зарубежными разведками в СССР.
В конце 1936 года в результате предательства Эммануель (Мартовец) Георгий Александрович, Зоти Евгения Евстафьевна, Зоти Юрий Константинович были арестованы румынскими властями и приговорены к большим срокам каторжной тюрьмы. Евгения Зоти не вынесла каторжного режима и умерла в тюрьме в 1943 году. Мартовец и Юрий Зоти были освобождены из заключения Красной Армией в 1944 году и принимали участие в боях с фашистами.
По указанию руководства страны резидентуры выполняли также работу по зарубежным троцкистским организациям. В этот же период перед разведкой все чаще ставились задачи по оказанию активного влияния на внешнюю политику иностранных государств и государственных деятелей в выгодном для СССР направлении. Наиболее успешно эта задача была выполнена в период прихода к власти и последующей деятельности правительства Народного фронта во Франции. Большие успехи были достигнуты и в проникновении в международные сионистские организации в США.
В этот период появляются и первые зарубежные партнеры советской разведки. Ими являлись работники созданной в 1922 году Государственной внутренней охраны Монгольской Народной Республики, а также сотрудники турецкой контрразведки, с которой с 1927-го по середину 1931 года поддерживались официальные контакты.
Важное значение в истории становления внешней разведки имело решение Политбюро ЦК ВКП(б) от 30 января 1930 года. Деятельность разведки была подвергнута тщательному анализу, и в принятом развернутом решении были определены приоритетные задачи разведывательной работы. В постановлении Политбюро констатировалось, что Советский Союз находится на пороге новой войны, в связи с чем рекомендовалось переводить работу заграничных аппаратов ИНО из советских учреждений на нелегальное положение. Резко увеличилось финансирование разведки. В середине 30-х годов на ее нужды отпускалось от восьми до десяти миллионов рублей в валюте.
Тем же постановлением было предписано развернуть «активные действия» по ликвидации предателей и перебежчиков, главарей белоэмигрантских террористических организаций. Одновременно была создана самостоятельная спецгруппа под руководством Я. И. Серебрянского, вошедшая в историю советской разведки как «группа Яши», для развертывания диверсионно-террористической деятельности в глубоком тылу противника на случай начала войны с «западными демократиями». Первоначально эта группа действовала в составе ИНО ОГПУ, но позднее она перешла в непосредственное подчинение наркома Ягоды, а с 1937 года функционировала при секретариате Наркомата внутренних дел. Серебрянский и его сотрудники создали двенадцать резидентур на территории основных стран Европы, Азии и Америки.
В мае 1934 года правительство вновь рассмотрело вопрос о повышении эффективности работы ИНО ОГПУ и Разведупра РККА, улучшении координации их деятельности. Была создана постоянная комиссия в составе начальников этих органов. На нее возлагались разработка и согласование общего плана разведывательной работы за границей, обмен опытом, взаимная информация о провалах, тщательное изучение их причин. В мае 1935 года в целях более тесного взаимодействия и повышения уровня разведработы начальник внешней разведки А. X. Ар-тузов был переведен на работу в военную разведку в качестве заместителя ее начальника в звании корпусного комиссара. Его преемником стал бывший заместитель А. А. Слуцкий.
Постоянный оперативный контакт между двумя разведками на уровне их руководителей как в центральном аппарате, так и в резидентурах, взаимная помощь, согласованность в действиях — все это сыграло немаловажную роль в успешном решении целого ряда разведывательных задач. Однако в конце 30-х годов сотрудничество было нарушено в связи с незаконными арестами и обвинениями ряда руководящих работников обеих разведок.
В это время отец часто контактировал по службе с Артузовым и Слуцким. Когда в 1935 году Артузов перешел на работу в Разведупр РККА, а Слуцкий возглавил ИНО, то заместителем Слуцкого стал опытный разведчик Шпигельглас, у которого был большой опыт работы за границей в качестве нелегала — в Китае и Западной Европе. В начале 30-х годов в Париже «крышей» ему служил расположенный возле Монмартра рыбный магазин, специализировавшийся на продаже омаров.
Видную роль в руководстве Иностранным отделом, помимо Артузова и Слуцкого, играли Берман, Федоров (возглавлявший борьбу с эмиграцией), Шпигельглас, Минскер, Эйтингон и Горожанин (последнему Вл. Маяковский посвятил свое стихотворение «Солдаты Дзержинского»),
Своим назначением в Иностранный отдел отец был обязан одному из наиболее талантливых и образованных чекистов того времени, также переведенному в центральный аппарат с Украины — Валерию Михайловичу Горожанину. Портрет этого человека дает сам отец в цитировавшейся уже книге «Горизонты»:
«Как в Москве, так и на Украине руководящие работники Государственного политического управления были главным образом, как стали выражаться позднее, «интеллигентами в первом поколении», попросту говоря, они происходили из рабочих или сами были рабочими. Но как в Москве, так и на Украине имелись среди них и коренные интеллигенты, люди того типа, о которых писал когда-то Ленин: интеллигенты, связавшие себя до конца с рабочим классом.
Валерий Михайлович Горожанин и принадлежал к ним, что было ясно с первого взгляда на его невысокую хрупкую фигуру с красиво посаженной крупной головой в шапке густых волнистых волос с уже заметной проседью. У него был низкий голос приятного тембра, а мягкость речи контрастировала с решительностью и категоричностью высказываемых суждений.
Горожанин со студенческой скамьи вошел в революционное движение и вынужден был покинуть Россию, не находя применения своим знаниям языков и правовой науки. Он отправился в Швейцарию, а затем в Париж. Здесь он занялся журналистикой и влился в среду русской политической эмиграции. Через Анатолия Васильевича Луначарского он был принят в круг социал-демократов — большевиков. Через него же познакомился с Роменом Ролланом и Анатолем Франсом, проявившими интерес к талантливому русскому журналисту, которому покровительствовал блестящий, энциклопедически образованный Анатолий Луначарский.
Вскоре после свержения самодержавия Горожанин вернулся на родину».
Среди командного состава ЧК было немало людей, оставивших любимое дело, любимую профессию для деятельности, которая представлялась им в данный момент наиболее важной. Горожанин принес свой литературный дар в жертву государственной необходимости: он посвятил себя делу борьбы с контрреволюцией. На Украину Горожанин был прислан Москвой. Именно Феликс Эдмундович Дзержинский, глубоко понимавший, как интеллигентность, вдумчивость, политическое чутье и неказенный подход к человеку нужны в важном деле борьбы с украинской националистической контрреволюцией, выбрал Валерия Михайловича и не ошибся. Горожаниным было сделано очень многое не только для раскрытия преступлений активных антисоветчиков, но и для привлечения на сторону советской власти заблуждавшихся людей.
На первых порах знакомства с Горожаниным Косиору показалось удивительным несоответствие мягкой, впечатлительной, художнической натуры, так откровенно проявляющей себя во всем облике Горожанина, делу, которым он занимался. Но ведь и Дзержинский был интеллигентом. И Менжинский тоже. И если понимать борьбу с контрреволюцией не однолинейно, не примитивно, то ведь она требовала разнообразных форм и подходов. Здесь были свои «басы» и свои «альты». Предполагалось общение с самыми разными людьми, потому что не одни закоренелые контрреволюционеры составляли периферию антисоветского подполья, но и колеблющиеся, разочарованные, ищущие выхода и, наконец, обманутые...
Горожанин имел большое влияние на украинскую творческую интеллигенцию, с которой всегда общался: многие, кто стоял тогда на распутье, благодаря ему вышли на широкую дорогу жизни и творчества.
«Но что же еше я знал о Горожанине? Почему связывается у меня его имя с годами Гражданской войны? Что-то было тогда, что создало Горожанину репутацию работника проницательного не только профессионально, но и политически...» — вспоминал Косиор. И вдруг одна фраза, одно имя, произнесенное им, сразу потянуло ниточку воспоминаний. 1921 год... Еще терзают Украину банды, еще падают чоновцы под пулями петлюровских бандитов, еще валятся под откос поезда и мирный труд на полях срывается кровавыми набегами банд, сформированных за кордоном. Руководство ими осуществлял петлюровский штаб, во главе которого стоял Юрко Тютюнник...
Горожанин провел тогда блестящее дело, вошедшее в историю ЧК. Он направил во Львов в штаб Тютюнника кадрового чекиста Сергея Тарасовича Карина. «Да ведь я знал его, — вспоминал Косиор. — Такой с виду неприметный человек, худощавый. Утонченный интеллигент. А как прижился в бандитском штабе, в самом сердце движения в то время!.. И все разведал: состав, вооружение, численность банд. И главное — сроки, сроки выступления через границу на нашу землю. И военная эта хитрость дала нам существенную победу: разгром трехтысячного бандитского отряда. Многие тогда перешли к нам добровольно... И тот же Горожанин умело использовал перешедших к нам людей уже в наших целях. Блестящая операция! Правда, тогда самому Тютюннику удалось бежать в Польшу. Но прошло совсем немного времени, и чекисты сумели его вытянуть на нашу сторону...»
Большое влияние в те годы оказал на отца, по его собственным словам, с первой встречи, человек, с которым впоследствии на протяжении десятилетий тесно переплелась его жизнь, вплоть до самой смерти — Наум Исаакович Эйтингон. Его я хорошо знал и помню.
Эйтингон родился 6 декабря 1899 года в Белоруссии, в городе Шклов, неподалеку от Гомеля, откуда была родом и моя мать. На Лубянке, среди друзей и у нас дома его называли Леонид Александрович, так как в 20-х годах евреи-чекисты брали себе русские имена, чтобы не привлекать излишнего внимания к своей национальности как среди осведомителей и информаторов из кругов дворянства и бывшего офицерства, так и коллег, с которыми они работали.
Семья Эйтингон принадлежала к самым бедным слоям общества, однако в Европе у них были весьма состоятельные родственники.
Эйтингон вступил в ряды партии эсеров в 1917 году. Годом позже в возрасте девятнадцати лет он пошел в Красную Армию и вскоре был направлен на работу в ЧК. В 1919 году его назначили заместителем председателя ЧК Гомельской области. Он вышел из партии эсеров и присоединился к большевикам в 1920 году. Карьера Эйтингона началась тогда, когда он принял активное участие в подавлении восстания белогвардейских офицеров в Гомеле, во время которого им удалось ненадолго захватить город.
Дзержинский заметил молодого чекиста и послал его руководить ЧК в Башкирии для подавления бандитизма. Там в бою с местными бандитами он был ранен в ногу и частенько жаловался впоследствии на боли. В
1921 году его направили в Москву, в Военную академию, где он учился вместе с будущими видными военачальниками. Помню, я как-то сам видел фотографии, запечатлевшие его с Чуйковым, впоследствии маршалом, защитником Сталинграда.
По завершении учебы в Военной академии Эйтингона направили на работу в Иностранный отдел ОГПУ. Европейская родня отказалась выполнить его просьбу прислать необходимые рекомендации, бумаги и деньги для поездки в Западную Европу. А это могло быть его легальным прикрытием для оперативной работы. В результате Эйтингона послали в Китай в качестве резидента ОГПУ: сначала в Шанхай (там он работал совместно с сетью Разведупра Красной Армии, включавшей также как одного из агентов Рихарда Зорге), а затем в Пекин и Харбин. Эйтингону удалось добиться освобождения группы советских военных советников, захваченных китайскими националистами в Маньчжурии. Столь же успешно провел он и другую операцию, сорвав попытку агентов Чан Кайши захватить советское консульство в Шанхае. После этого его отозвали в Москву. На короткое время в 1930 году Эйтингон становится заместителем Серебрянского, начальника Особой группы при председателе ОГПУ. Этот самостоятельный и независимый от Иностранного отдела разведывательный Центр был создан Менжинским, преемником Дзержинского, в 1926 году как параллельная разведывательная служба для глубокого внедрения агентуры на объекты военно-стратегического характера и подготовки диверсионных операций в Западной Европе и Японии в случае войны. С этой целью Эйтингон ездил из Китая в США, в Калифорнию, для организации там агентурной сети.
В 1932 году Эйтингона перевели в Иностранный отдел, руководимый Артузовым, а позднее Слуцким, в качестве начальника отделения, координировавшего работу нелегальных резидентур. Наряду с этим он отвечал также за изготовление поддельных паспортов для тайных операций за рубежом.
Отец впервые познакомился с ним в Москве в 1933 году, будучи инспектором в отделе кадров. В ту пору, вероятно, они еще не были особенно близки, поскольку Эйтингон занимал более высокое положение, чем мой отец. В его лице отец всегда видел опытного руководителя разведки, уважаемого за успехи в работе и профессиональное мастерство, поэтому ему была поручена работа с нелегалами — святая святых в разведывательной работе. В те годы этой работе придавалось важнейшее значение, поскольку резидентур под дипломатическим прикрытием было относительно немного. Наша разведслужба стремилась к тому, чтобы русские агенты в случае провала не могли навести западные спецслужбы на советские полпредства за рубежом.
Отец позже рассказывал, как однажды принес Эйтин-гону личное дело молодого чекиста, служившего возле польской границы, с просьбой по возможности перевести его на работу в качестве одного из сотрудников отделения, которым Эйтингон руководил. В деле находилась записка заместителя начальника отдела Украинского ГПУ, рекомендовавшего его для службы в Польше недалеко от того места, где тот жил и работал. Эйтингону не хотелось посылать этого молодого человека в Польшу, рядом с границей, где того могли узнать. И он прокомментировал это так: «Если этого парня, не имеющего никакого опыта, поймают при обычной проверке, то чья голова тогда полетит? Если я стану слушать подобные рекомендации, надо будет завести специальную корзину для собирания голов».
Первая же оперативная встреча отца с Эйтингоном была уже в Испании, откуда тот нелегально переправлял отца во Францию в 1938 году после ликвидации Ко-новальца.
Эйтингона послали в Испанию двумя годами раньше моего отца в качестве заместителя резидента, отвечавшего за партизанские операции, включая диверсии на железных дорогах и аэродромах. После того как Никольский, русский резидент в Испании (под именем Александр Орлов), в июле 1938 года исчез, Эйтингон стал резидентом.
Когда в 1939 году в гражданской войне в Испании победил Франко, Эйтингон перебрался во Францию, где несколько месяцев реорганизовывал и восстанавливал все то, что осталось от его агентурной сети, и поддерживал связь с Гайем Берджесом — одним из членов кембриджской группы, проходившим под кодовым именем Девушка. Затем Берджес был передан на связь Горскому — резиденту НКВД в Англии. Примерно в то же время Эйтингону удалось привлечь к сотрудничеству с советской разведкой племянника главы испанской фашистской партии Примо де Ривейры, друга Гитлера. До 1942 года он был важным источником информации о планах Франко и Гитлера.
В 1938 году Центр был буквально взбешен бегством советского резидента в Испании Орлова. Позже говорили, что он сбежал, боясь ареста. Однако Эйтингон предложил, несмотря на измену Орлова, продолжать контакты с членами кембриджской группы, поскольку Орлов, проживая в Соединенных Штатах, не мог выдать своих связей с этими людьми без риска подвергнуть себя судебному преследованию. В 1934—1935 годах Орлов жил в Англии по фальшивому американскому паспорту, поэтому если бы американская контрразведка проверила кембриджскую группу, то Орлов мог не получить американское гражданство и был бы депортирован из США. Более того, всплыли бы нежелательные для него факты: террористические операции под его руководством и с его участием против троцкистов и агентов НКВД, подозреваемых в двойной игре в Испании.
В 1941 году Эйтингон был направлен в Турцию и пробыл там почти весь 1942 год под именем Леонида Наумова. Там он готовил покушение на Франца фон Папена, тогдашнего германского посла в Турции. По слухам, фон Папен должен был возглавить правительство Германии в случае отстранения Гитлера от власти генералами вермахта. Это открывало путь к сепаратному миру между Германией, Англией и США. Попытка покушения оказалась неудачной — наш агент-болгарин нервничал, и бомба взорвалась раньше времени у него в руках. В результате сам он погиб, а фон Папен отделался лишь легкими царапинами.
В своих воспоминаниях отец упоминал, в частности, что Эйтингон оказался настроенным куда более реалистично в оценке тогдашних наших порядков, чем он. Эйтингон часто говорил, к примеру, что партия больше не является отрядом единомышленников, преданных социалистическим идеям и принципам справедливости, а стала всего лишь машиной для управления страной.
Приведу слова отца по этому поводу;
«Сначала шутки Эйтингона в адрес руководства страны расстраивали меня, но затем я привык к ним и стал понимать, насколько он прав, полагая, что наши лидеры ставили свои собственные корыстные интересы выше интересов народа и Советского государства. Жена, однако, всегда одергивала Эйтингона, едва он начинал жаловаться на раздутые привилегии кремлевского руководства. «С одной стороны, — говорила она, — я согласна с тобой. Слишком много людей пользуются ими, и в большинстве ни за что и, уж конечно, не за свои тяжелый труд. Не забывай, однако, что и ты, и твоя семья получали льготы и так же, как и мы, не думали отказываться от них».
В последние годы своей жизни Эйтингон был женат на Пузыревой, единственной женщине — сотруднице КГБ, награжденной британским орденом.
Эйтингон вторично был арестован вместе с моим отцом на волне, последовавшей за отстранением Берия от власти в 1953 году, и освобожден только в 1964-м. Эйтингон скончался в 1981 году, не будучи реабилитированным, — официально он считался просто выпущенным на свободу преступником. Лишь в апреле 1992 года семья получила свидетельство о его посмертной реабилитации.
Эйтингон, по свидетельству отца и других людей, близко знавших его, был по-настоящему одаренной личностью и, не стань он разведчиком, наверняка преуспел бы на государственной службе или сделал бы научную карьеру. До сих пор в моей памяти живет его шутка: «При нашей системе есть лишь одна, впрочем, тоже не гарантированная, возможность не закончить свои дни в тюрьме. Надо не быть евреем или генералом госбезопасности».
В 1992 году мне из Лондона позвонила Мэри Кей, дальняя родственница Эйтингонов, которая хотела приехать в Москву для сбора материалов о Науме Эйтинго-не. Я переадресовал ее к отцу. Позже я познакомился с ней. Во время встречи с отцом в мае 1992 года он узнал от нее, что ветви «клана» Эйтингонов можно найти в Белоруссии, Москве, Нью-Йорке и Лейпциге. Однако родственники, которые переехали из Европы в Америку и пользовались особыми льготами по торговле меховыми изделиями из Советского Союза, не играли никакой роли в профессиональной карьере Эйтингона, и он не поддерживал контактов с ними даже после освобождения из Владимирской тюрьмы.
Ближайшим другом отца в этот период был Петр Яковлевич Зубов.
Он родился 7 февраля 1898 года в Тифлисе в рабочей семье. В 1917 году окончил железнодорожное училище и поступил техником-десятником на Закавказскую железную дорогу. Одновременно посещал лекции Тифлисского народного университета. Здесь он вступил в партию, вел нелегальную работу на железной дороге, распространял большевистскую литературу. В 1919 году стал членом боевой дружины партии большевиков.
В марте 1920 года П. Я. Зубов был арестован особым отрядом меньшевистского правительства Грузии и заключен в Кутаисскую тюрьму. В мае того же года по договору между Советской Россией и Грузией был освобожден и выслан в Россию. Вместе с другими коммунистами, выпущенными из тюрьмы, выехал во Владикавказ, где работал в ЧК Терской области.
После восстановления советской власти в Закавказье П. Я. Зубов с 1921 по 1929 год работал на оперативных должностях в Грузинской ЧК—ГПУ. Руководил мероприятиями по разгрому подпольных антисоветских центров, участвовал в ликвидации повстанческого штаба меньшевиков и нескольких подпольных типографий. Являлся заместителем начальника секретного отдела Закавказского ГПУ.
В 1927 году П. Я. Зубова направили в резидентуру внешней разведки в Стамбуле, где он работал под прикрытием сотрудника консульского отдела полпредства СССР под именем П. И. Гришина. За годы служебной командировки, которая завершилась в 1930 году, он характеризовался как «один из лучших и ответственных оперативных работников резидентуры, добившийся высоких результатов».
В 1930—1931 годах Зубов вновь работал в Закавказском ГПУ. Принимал активное участие в ликвидации кулацких банд в Грузии и Абхазии. За этот период коллегия ОГПУ дважды награждала его: именным оружием и Почетной грамотой «За беспощадную борьбу с контрреволюцией».
В июле 1931 года Зубов был направлен в парижскую резидентуру в качестве оперработника, где находился до мая 1933 года. Занимался разработкой антисоветской грузинской эмиграции. Приобрел ряд источников информации в грузинских эмигрантских кругах. Внедрял агентуру в эмиссарские группы грузинских меньшевиков, засылавших своих людей на Кавказ для ведения подрывной работы.
В Париже он приобрел источник информации, который был им внедрен в ближайшее окружение лидера грузинских меньшевиков Ноя Жордания. Через этот источник резидентура регулярно получала материалы за-гранбюро меньшевистской партии Грузии, сведения о подготавливавшихся ею террористических акциях.
Благодаря целеустремленной работе Петра Зубова парижская резидентура вскрыла и в дальнейшем успешно контролировала подготовку английской разведки к проведению крупной террористической операции на Кавказе под кодовым наименованием «Диверсия». В результате планы англичан по дестабилизации обстановки в этом регионе были сорваны.
Этим же разведчиком по агентурным каналам была вскрыта и нейтрализована террористическая группа, созданная грузинскими меньшевиками для совершения покушения на Сталина. П. Я. Зубовым разрабатывались и другие антисоветские эмигрантские группы, направлявшиеся в Грузию для организации повстанческого движения.
За время работы в Париже он также приобрел еще один ценный источник информации, от которого на регулярной основе поступали разведывательные сведения по Ирану и Турции.
По завершении служебной командировки в Париже П. Я. Зубов с 1933 по 1937 год работал в центральном аппарате разведки. В апреле 1937 года был направлен в резидентуру внешней разведки в Прагу в качестве оперативного работника. Здесь он под фамилией Н. В. Привалова находился до 1939 года под прикрытием второго секретаря посольства.
В период Великой Отечественной войны П. Я. Зубов руководил подготовкой и заброской в тыл врага специальных разведывательных групп для сбора сведений о дислокации немецких войск, стратегических замыслах германского командования.
В 1946 году П. Я. Зубов был уволен в запас по состоянию здоровья. За заслуги в деле обеспечения государственной безопасности полковник Зубов награжден орденами Ленина, Красного Знамени, Отечественной войны 1-й степени, Красной Звезды, а также многими медалями.
Глава 5
ПОХИЩЕНИЕ ГЕНЕРАЛА МИЛЛЕРА
Сообщения, появившиеся ранее на Западе, в которых Эйтингону приписывалась важная роль в проведении операции похищения в 1937 году в Париже генерала Миллера, руководителя РОВСа («Русский общевоинский союз»), не соответствуют действительности. Похищен он был при участии эмигрировавшего в Париж генерала Скоблина (кодовая кличка Фермер), действовавшего под непосредственным руководством Шпигельгласа. Скоб-лину удалось заманить Миллера на явочную квартиру НКВД, где якобы должна была состояться его встреча с офицерами германской разведки. Там он и был задержан. В связи с исчезновением Миллера французские власти заявили решительный протест советскому послу во Франции, настаивая на том, что тот был на самом деле похищен и доставлен на борт советского судна. Они даже угрожали послать свой эсминец для перехвата в море советского судна. Наш посол Суриц категорически отверг все обвинения, предупредив французов, что они понесут ответственность, если мирное советское судно будет остановлено и обыскано ими в международных водах. В любом случае, по словам посла, генерала Миллера там все равно не найдут. В результате советское судно не было задержано и благополучно проделало свой путь от Гавра до Ленинграда.
Миллер был доставлен в Москву, где его допрашивали, он отказался подписать обращение к белой эмиграции о прекращении борьбы с советской властью, был судим и расстрелян в 1939 году на Лубянке. Его похищение наделало в то время много шума. То, что генерала удалось обезвредить, привело к развалу всей организации бывших царских офицеров, сорвав планы их сотрудничества с немцами в войне против нас.
Скоблин между тем бежал из Парижа в Испанию на самолете, заказанном для него Орловым (когда Орлов в
1938 году бежал, он сохранил золотое кольцо Скоблина в качестве доказательства своей причастности к этому делу). Сам Скоблин погиб во время воздушного налета на Барселону в период гражданской войны в Испании. Его женой была известная русская певица Надежда Плевицкая, поддерживавшая связь с НКВД. Она не подозревала, что Шпигельглас руководил операцией по захвату Миллера, и считала его другом своего мужа. Она только знала, что Шпигельглас (Дуглас) был связан с советскими представителями и поддерживал их материально. Ее арестовали во Франции за соучастие в похищении Миллера и приговорили к двадцати годам каторжных работ. Она умерла в тюрьме в 1944 году. Если бы Скоблин проводил эту операцию, как пишут некоторые «знатоки» истории нашей разведки, с ведома немцев, то Плевицкая была бы освобождена ими, или, во всяком случае, немцы обязательно попытались бы ее использовать, чтобы выйти на связи нашей разведки во Франции.
Е. К. Миллер был похищен 22 сентября 1937 года. А уже 29 сентября он вручил своему следователю во время первого допроса во внутренней тюрьме на Большой Лубянке торопливо написанный карандашом лист бумаги и попросил немедленно отправить его жене в Париж.
«Дорогая Тата, крепко тебя целую, не могу тебе написать, где я, но после довольно продолжительного путешествия, закончившегося сегодня утром, хочу написать тебе, что я жив и здоров и физически чувствую себя хорошо Обращаются со мной очень хорошо, кормят отлично, проездом видел знакомые места. Как и что со мной случилось, что я так неожиданно для самого себя уехал, даже не предупредив тебя о более или менее возможном продолжительном отсутствии, Бог даст, когда-нибудь расскажу, пока же прошу тебя поскольку возможно взять себя в руки, успокоиться, и будем жить надеждой, что наша разлука когда-нибудь кончится. О себе, конечно, ничего писать не могу. Скажу только, что вышел я из Управления около полудня без пальто, так как было тепло и я предполагал через час-полтора вернуться. Здесь, где я нахожусь, хотя погода отличная, но все же уже свежевато; мне дали отличное новое пальто, новую фуфайку, кальсоны и шерстяные носки. Так что и в этом отношении можешь не беспокоиться. Я надеюсь, что смогу указать адрес, по которому можешь дать мне сведения о здоровье своем, детей, внуков. Крепко тебя, мою дорогую, целую и молю Бога, чтобы вся эта эпопея закончилась благополучно. Горячо любящий тебя (подпись)».
В ближайшие дни генерал, помещенный в наиболее строго охраняемую одиночную камеру № 110, вероятно, еще надеялся, что ему удастся дать знать о себе и успокоить близких. Он тогда же пишет письмо (на такой же бумаге и, видимо, тем же карандашом) начальнику канцелярии РОВС генералу Кусонскому:
«Дорогой Павел Алексеевич, сегодня прошла почти неделя, когда я, прощаясь с Вами в начале первого часа дня, передал Вам письмо, прося его прочесть, ежели я часа через пол-тора-два не вернусь. Было у меня какое-то подсознательное предчувствие, что меня НВС (Н. В. Скоблин) увлекает, м. б., на что-то опасное. Но, конечно, ничего подобного происшедшему я не ожидал и в мыслях не имел. Писать Вам о том, что и как произошло тогда во вторник, как и где я нахожусь сейчас, я, конечно, не могу, ибо такого содержания письмо несомненно не было бы Вам послано. Совершенно я не знаю, что и как произошло в Париже после того, как я «выбыл из строя». Хочу же написать Вам только по вопросам частного и личного характера, касающимся других лиц, совершенно не причастных ни к какой политике...»
Текст заканчивается словами: «Будущее в руке Божией. Может быть, когда-нибудь и увидимся еще. Искренне Ваш ген. Миллер».
Не стану приводить все письмо целиком, это заняло бы слишком много места. В нем — только сведения о незаконченных делах благотворительности РОВС. Е. К. Миллер тревожится, «чтобы не забылось, не затерялось». Вот несколько абзацев из деловой части письма председателя РОВС начальнику своей канцелярии:
«Вл. Ник. Лабзин живет (далее следует адрес по-французски). Я обещал для его внука доплачивать ежемесячно из стипендиальных денег по 150 фр. к тем 350, которые он сам обещал платить. В среднем ящике моего письменного стола дома Вы найдете конверт с подписью Стипендиальные дела, и в нем 300 фр.».
«...Я обещал 300 (или 350, не помню — должно быть, записано в отделе о стипендиальных делах в коричневой тетради) г-же Родионовой за ее сына. Ее благодарственное письмо я получил за несколько дней до моего выбытия из строя, и думаю, Вы его найдете либо в толстой желтой папке, либо в папке Сергиевского».
«...Затем я еще кому-то обещал франков 200 в месяц, кажется, ротмистру Андерсену — запись должна быть в коричнево-красной тетради в рубрике «Стипендиальные деньги». Вот что касается твердо обещанных стипендий по корпусу».
«...Затем ко мне числа 14 или 15 обратился с личной просьбой — чина не помню, фамилия вроде Шпилевский, за двух кадет, своего сына и другого родственника, указывая на боевые заслуги в Великую войну отца последнего. Так как у меня денег уже не было, то я ему сказал подать мне письменное мотивированное прошение, с которым я мог бы обратиться к кому-либо из имущих русских. Я имел в виду графа Пав. Коцебу, недавно женившегося на какой-то германской принцессе; его брат, бывший улан Ее Величества, скромно живет в Париже, личным трудом зарабатывает себе на хлеб насущный. Аарес гр. Коцебу мне приискал полковник Скуратов, и у него всегда можете его спросить.
Бумагу Шпилевского я получил только в понедельник 20-го или вторник 21-го, и потому гр. Коцебу написать не успел. Сделайте это за меня и от моего имени. За двоих придется приплачивать в месяц франков 600—650. Другой богач, на которого мне указали около месяца тому назад и который довольно щедро готов помогать неимущим русским, это некто Чихачев. Он был произведен в конце войны в Кавалергардский полк, но в полк не явился (почему — не знаю) и в полковом объединении Кавалергардов не состоит. Вследствие какого-то изобретения и участия в каких-то делах он стал очень богатым человеком, имеет какую-то контору в Лондоне. Его адрес у меня был... не помню. Но думаю, что если совершенно доверительно от моего имени обратитесь к моему двоюродному племяннику Георгию Романовичу Миллеру, служащему в ресторане Корнилова, то он для меня не откажет Вам сказать точный адрес. Может быть, Коцебу не согласится дать всей нужной суммы, тогда бы хорошо было поделить деньги, нужные для обоих мальчиков, за которых просит Шпилевский, между Чихачевым и Коцебу.
Теперь еще серьезный вопрос о плате за помещение Корпуса, 1 октября нужно платить 5000 франков нотариусу... Вероятно, он уже заявлялся к Вам. Деньги эти имеются (далее следует указание, в каких папках и конвертах лежат те или иные денежные документы или наличность). Таким образом, этот платеж можно считать обеспеченным с избытком. Избыток в размере 1000 франков предназначался мною для уплаты поличному моему векселю, срочному 15 октября и выданному адвокату, ведущему дело Вонсяцкого против нас. На всякий случай переписка его со мной, кажется, тоже находится в папке (желтой) Кор-пуса-Лицея. Когда он выиграл процесс о выселении Корпуса-Лицея из дома, принадлежащего Вонсяцкому, то по окончании всяких сроков и апелляций я заключил мировую о выезде в половине июля, что мы и исполнили, и выплате ему 3500 фр. в разные сроки: 2500 фр. ему уже выплачены, а векселя мои, обусловившие платежи, мне последовательно были возвращены. Остался один вексель на 100 фр. сроком 15 октября.
Я бы ничего не имел против — по поговорке «нет худа без добра» — хотя бы в этом случае использовать мою невольную безвестную отлучку, чтобы этому «обер-фашпету» причинить маленькую неприятность за все зло, которое он причинил Кор-пусу-Лицею. Пусть ждет получения денег до моего возвращения или ишет меня по Божиему Свету. Ввиду моей вынужденной отлучки никто не обязан ему платить за меня по моему векселю, а к тому времени на моих счетах в банках, вероятно, не останется и ста франков. Квартиры же у меня пет. Пусть это станет маленькой улыбкой судьбы среди той грозы, которая разразилась надо мною».
Из этих первых писем видно, что Е. К. Миллер продолжает жить интересами своей семьи, живо интересуется делами РОВС, заботится, чтобы его отсутствие не сказалось бы отрицательно на деятельности организации. Он еще надеется завязать хоть какую-то связь с внешним миром. Но больше всего его заботит состояние здоровья жены, которой он не может сообщить о том, что жив и здоров.
Известно, что 4 ноября 1937 года, видимо убедившись в том, что его первое письмо к жене так и не отправлено, он пишет начальнику тюрьмы заявление с просьбой хотя бы кратко известить жену, что он жив, и тем успокоить ее. Просьба эта, разумеется, была напрасной.
В те же самые дни другой исчезнувший из Парижа генерал — Скоблин тоже обращается с письмом, и тоже к человеку, в чьих руках находится. Просьба та же — помочь его жене. Неизвестно, где это письмо было написано, но можно предположить, что Скоблин, уехав с помощью своих хозяев из Парижа, жил где-нибудь под Москвой, подобно Сергею Яковлевичу Эфрону, мужу Марины Ивановны Цветаевой, также бежавшему из Франции после похищения генерала Миллера. Оказалось, что и он сотрудничал с НКВД и каким-то образом был связан с делом председателя РОВС. Если Эфрона поселили под Москвой (это хорошо известно), то почему не могли сделать так и со Скоблиным? Однако «режим» у последнего был, несомненно, гораздо строже.
Вот письмо Скоблина, адресованное его начальнику в НКВД
«11.Х1.37. Дорогой товарищ Стах! Пользуясь случаем, посылаю Вам письмо и прошу принять, хотя и запоздалое, но самое сердечное поздравление с юбилейным праздником 20-летия нашего Советского Союза. Сердце мое сейчас наполнено особенной гордостью, ибо в настоящий момент я весь, в целом, принадлежу Советскому Союзу и нет у меня той раздвоенности, которая была до 22 сентября искусственно создана. Сейчас я имею полную свободу говорить всем о моем Великом Вожде Товарище Сталине и о моей Родине — Советском Союзе. Недавно мне здесь пришлось пересматривать старые журналы и познакомиться с № 1 журнала «Большевик» этого года. С большим интересом прочитал его весь, а статья «Большевики на Северном полюсе» произвела на меня большое впечатление. В конце этой статьи приводятся слова Героя Советского Союза Водопьянова, когда ему перед полетом на полюс задали вопрос: «Как ты полетишь на полюс и как ты там будешь садиться? А вдруг сломаешь — пешком-то далеко идти?» — «Если поломаю, — сказал Водопьянов, — пешком не пойду, потому что у меня за спиной сила, мощь: Товарищ
Сталин не бросит человека!». Эта спокойно сказанная фраза, но с непреклонной верой, подействовала и на меня. Сейчас я тверд, силен и спокоен и тоже верю, что Товарищ Сталин не бросит человека. Одно только меня опечалило, это 7 ноября, когда вся наша многомиллионная страна праздновала этот день, а я не мог дать почувствовать «Васеньке» (семейное прозвище, а возможно, и подпольная кличка Надежды Васильевны Плевиц-кой) о великом празднике. Не успел оглянуться, как снова прошло 2 недели со дня Вашего отъезда. Ничего нового в моей личной жизни не произошло. От безделья и скуки изучаю испанский язык, но полная неосведомленность о моем «Васеньке» не дает мне целиком отдаться этому делу. Как Вы полагаете, не следует ли Георгию Николаевичу теперь повидаться со мной и проработать некоторые меры, касающиеся непосредственно «Васеньки»? Я бы мог дать ряд советов чисто психологического характера, которые имели бы огромное моральное значение, учитывая почти 2-месячное пребывание в заключении и необходимость ободрить, а главное, успокоить. Крепко жму Вашу руку. С искренним приветом Ваш (подпись)».
Напрасной была вера Миллера в то, что его положение изменится к лучшему, когда 27 декабря 1937 года к нему в одиночную камеру № 110 явился для беседы лично нарком Ежов. И на следующий день генерал Е. К. Миллер направляет ему заявление:
«28 декабря 1937 г. Лично Господину Народному Комиссару внутренних дел С.С.С. Р. Ежову.
К сожалению, вчера во время нашего разговора я до последней минуты не знал, с кем говорю, и вопрос этот выяснился для меня лишь в момент вашего ухода. Поэтому в разговоре нашем я не счел себя вправе касаться моих показаний следователю — какое отношение к его работе имеете Вы и Ваши спутники, я не знал. Сейчас, когда положение для меня прояснилось, я, уже не опасаясь быть некорректным по отношению к следователю Н. П. Власову, могу довести до Вашего сведения, что кроме устных показаний о секретной работе с 30-го по 37-й год с моего ведома и одобрения особым лицом, мною для сего приглашенным, и на средства, специально для сего собранные, я по желанию следователя составил еще и записку с моими показаниями, касающимися Повстанческого Движения в С.С.С.Р. Эта записка была предъявлена мною следователю лично 10 октября при свидании. Признав ее неисчерпывающей, следователь оставил ее у меня с тем, чтобы я ее срочно дополнил некоторыми сведениями, и обещал зайти за нею на следующий день 11 октября вечером. Но ни 11-го окт., ни позже следователь ко мне не приходил, и я его больше не видел, а записка с моими показаниями (стр. 1—12). как и дополнение к ней (стр. 13—18) до сего времени лежат у меня. Считаю своим долгом довести ее до вашего сведения, тем более что в ней имеются ответы на некоторые вопросы, слышанные мною вчера».
Письмо завершают повторные просьбы — сообщить о нем жене, разрешить пользоваться бумагой и пером, чтобы начать писать воспоминания, вернуть карманные часы, потому что из-за темного зимнего времени в камере невозможно понять, который час...
Сохранилась и переданная вместе с письмом восемнадцатистраничная записка с дополнением, из которой следует, что ни РОВС, ни сам генерал Миллер не имели ровно никакого отношения к организации и руководству повстанческим движением в СССР. В записке, написанной нарочито скучно, не содержится ни одного конкретного факта, не названо ни одного имени, адреса или даты. Понятно, почему следователь Власов не взял эту записку, — для советских спецслужб она не представляла никакой ценности. В конце записки говорится: «В моем показании я излагаю все, что у меня сохранилось в памяти. Никакой непосредственной связи с организацией повстанческих движений я не имел и вообще за эти 7 ■/, лет бытности председателем РОВС слышал всего о двух крупных повстанческих движениях — в 1930 г. в Восточной Сибири и на Северном Кавказе в 1932 или 1933 годах — точно не помню...»
Вот практически и все, что узнали чекисты от генерала Е. К. Миллера. Из сохранившихся материалов видно, что секретный узник хоть и без особой надежды, но продолжал настаивать на отправке жене хоть какой-то весточки о себе. Вот несколько строк из его письма на имя Ежова от 30 марта 1938 года: «...Я решаюсь еще раз просить Вас исполнить мои просьбы, изложенные в заявлениях моих от 4 ноября и подтвержденные в моем обращении к Вам 28 декабря пр. г., и разрешить отправку моей жене хотя бы самого краткого письма с уведомлением, что я жив и относительно благополучен... Я так ярко вспоминаю, как тяжело страдала от неизвестности жена Ген. Кутепова, а с ней и все мы, хорошо знавшие его, рисуя себе картину всех тех ужасов и физических страданий, которые должны были ожидать его в Москве...»
В этом письме Е. К. Миллер просит Ежова разрешить ему побывать в церкви. Он ссылается при этом на декларации советского правительства и даже на труды Ленина о «свободе вероисповеданий в СССР»: «В предположении, что заветы Ленина чтутся и соблюдаются его учениками и преемниками, нынешними распорядителями судеб русского народа, в полной власти которых я сейчас нахожусь, я решаюсь просить Вашего разрешения мне отговеть на ближайшей неделе в одной из московских церквей по Вашему выбору».
Далее генерал добавляет: «Вопрос о нежелательности встретиться с кем-либо, кто мог бы меня узнать, мне кажется, отпадает... У меня было очень мало знакомых в Москве, а теперь, по истечении 20 лет, смерть, эмиграция, высылки наверняка и последних знакомых унесли. Кроме того, я могу перевязать лицо повязкой, да и вообще мой современный облик штатского старика мало напоминает моложавого 47-летнего генерала, каким я уехал из Москвы в 1914 году».
Надежды узника побывать в церкви оказались, конечно, напрасными. Не дождавшись ответа на письмо, Е. К. Миллер в середине апреля 1938 года вновь пишет Ежову:
«Народному Комиссару внутренних дел Союза ССР. генеральному комиссару государственной безопасности Ежову.
Неполучение ответа на мою просьбу к Вам от 30 марта лишает меня надежды получить просимые посещения церкви, хотя бы лишь в течение одной недели во время Великого поста. Поэтому я, ссылаясь на мотивы, приведенные мною в вышеуказанном моем прошении, решаюсь дополнительно просить Вашего разрешения на передачу Его Высокопреосвященству Митрополиту Московскому приложенного при сем письма, в нем прошу Владыку, дабы я мог в чтении Евангелия и Библии найти столь нужное мне духовное утешение и получить некоторые сведения по Истории Церкви. В случае Вашего согласия и готовности Владыки исполнить мою просьбу, прошу Вас не отказать в Вашем соответствующем распоряжении о доставке просимых мною Книг через начальника тюрьмы. Вместе с тем повторно прошу Вашего разрешения на предоставление мне права пользоваться бумагой и пером, хотя бы лишь для того, чтобы при чтении книг, полученных мною из тюремной библиотеки, делать краткие выписки в целях облегчения усвоения прочитанного.
16 апреля 1938 г. Генерал Миллер».
К этому листу приложен еще один — послание владыке Сергию:
«Москва, 16 апреля 1938 г. Его Высокопреосвященству Владыке Сергию, Митрополиту Московскому.
Ваше Высокопреосвященство, с разрешения Народного Комиссара Внутренних Дел обращаюсь к Вам с нижеследующей просьбой. Будучи длительно изолирован от внешнего мира, я особенно болезненно ощущаю невозможность посещения церкви. Условия, при которых я покинул свой дом, не позволили мне взять с собой даже Евангелие, чтение которого, особенно в настоящие дни, было бы для меня большим утешением. Поэтому примите милостиво мою покорнейшую просьбу и подарите мне Евангелие на русском языке. Был бы глубоко благодарен, если бы Вы нашли возможность подарить мне также «Историю Церкви», хотя бы один из учебников, которым пользуются воспитанники Семинарий или духовной Академии. Все мое время я посвящаю чтению книг, получаемых из местной библиотеки, но был бы счастлив, если бы мог часть времени из немногих оставшихся мне лет (мне 71-й год) посвятить возобновлению и расширению моих познаний Библии и Житий Святых. Эти две книги я решаюсь просить у Вас, высокочтимый Владыко, во временное пользование на 2—3 месяца, а по прочтении обязуюсь их Вам возвратить. Препоручаю себя святым молитвам Вашим, прошу Вас, глубокочтимый Владыко, верить чувствам искренней благодарности моей. Вашего Преосвященства покорный слуга раб Божий Евгений».
И это послание, разумеется, не было передано адресату. Никакого духовного утешения Евгений Карлович не получил. Последний по времени документ, написанный узником одиночной камеры № 110, который дошел до нас, датирован летом 1938 года:
«В собственные руки Народному Комиссару внутренних дел Союза ССР и генеральному комиссару государственной безопасности Ежову.
На этих днях минуло 10 месяцев с того злополучного дня, когда, предательски завлеченный в чужую квартиру, я был схвачен злоумышленниками в предместье Парижа, где я проживал как политический эмигрант по французскому документу, под покровительством французских законов и попечением Нансеновского Оффиса при Лиге Наций, членом коей состоит СССР. Я ни одного дня не был гражданином СССР, и никогда моя нога не ступала на территорию СССР. Будучи тотчас связан — рот, глаза, руки и ноги — и захлорофомиро-вам, я в бессознательном состоянии был отвезен на советский пароход, где очнулся лишь 44 часа спустя — на полпути между Францией и Ленинградом. Таким образом для моей семьи я исчез внезапно и бесследно 22 сентября прошлого года. Моя семья состоит из жены 67 лет и трех детей 38—41 года. Хотя в первые дни по прибытии в Москву я еще очень плохо сообра-жаа под влиянием исключительно сильной дозы хлороформа, мне все же ясно представлялось, какой удар, какое потрясение, какое беспокойство должно было вызвать мое исчезновение у моей жены и детей. Что я был похищен агентами Советской власти, в этом, конечно, никаких сомнений у моей жены быть не могло: пример Кутепова был слишком памятен, да и все эти 7 '/2 лет со дня вступления моего в должность председателя Р. О. В. Союза, сколько раз возникали эти опасения и разговоры, причем положение пленника Сов. власти всегда рисовалось в самых ужасных красках, что ныне должно было вызвать у жены моей худшие опасения за мою дальнейшую судьбу. Первое движение мое поэтому по прибытию в тюрьму было — дать знать моей жене, что я жив и здоров и пока что физически благополучен. Краткое письмо моей жене с этим известием я передал в начале октября допрашивавшему меня следователю. Не получив его обещания послать письмо по назначению, я в начале ноября передал Начальнику Тюрьмы при особом заявлении маленькую записку аналогичного содержания без подписи и без указания, где именно я нахожусь, прося добавить к моей записке какой-нибудь промежуточный адрес, по которому моя жена могла бы мне ответить о состоянии здоровья своего, детей и внуков. Не получив никакого отклика на это заявление от 4 ноября (как и на другие заявления от того же числа касательно похищенных у меня денег, принадлежащих другим лицам), я в личной беседе с Вами просил Вас настойчиво связать меня с моей женой, дабы ее успокоить относительно условий моего существования и самому получить сведения о ней и детях.
28 декабря в дополнение к личному разговору, а затем в конце марта и в апреле и моим заявлениям к Вам, я к Вам обращался вновь с этой просьбой, но никакого ответа не получил. Прошло 10 месяцев, и я ничего не знаю о моей семье, и семья моя, видимо, ничего не знает обо мне. Я вполне понимаю, что усердие не по разуму Ваших агентов, решившихся похитить меня с нарушением всех международных законов и поставивших Вас перед «совершившимся фактом», поставило Вас и все Сов. правительство в затруднительное положение и в необходимость впредь, до нахождения приличного выхода из создавшейся обстановки, скрывать мое нахождение в СССР, но все же я не могу не обратиться к Вашему чувству человечности — за что Вы заставляете так жестоко страдать совершенно невинных людей — моя жена и дети никогда никакого участия в политике не принимали. Особенно же меня беспокоит состояние здоровья моей жены, всю жизнь страдавшей большой нервностью, выражавшейся в болезненных приступах при всяком волнении и беспокойстве. Моя жена по матери своей — родная внучка жены А. С. Пушкина, урожденной Гончаровой, бывшей вторым браком за Ланским, и унаследовала, как и ее мать и сестры, большую нервность, свойственную семье Гончаровых... Меня берет ужас от неизвестности, как отразилось на ней мое исчезновение. 41 год мы прожили вместе!
...Никогда, ни в какие эпохи самой жестокой реакции ни Радищев, ни Герцен, ни Ленин, с историей которых я ознакомился по их сочинениям, изданным Институтом Ленина и Академией, не бывали лишены сношений со своими родными. Неужели же Советская власть, обещавшая установить режим свободы и неприкосновенности личности с воспрещением сажать кого-либо в тюрьму без суда, захочет сделать из меня средневекового Шильонского узника или второе издание «Железной маски» времен Людовика XIV — и все это только ради сохранения моего инкогнито?
Убедительно прошу Вас посмотреть на мою просьбу в данном случае с точки зрения человечности и прекратить те нравственные мучения мои, кои с каждым днем становятся невыносимее. 10 месяцев я живу под гнетом мысли, что я, может быть, стал невольным убийцей своей жены, и все это вследствие своей неосторожной доверчивости к гнусному предателю, а когда-то герою гражданской войны в Добровольческой Армии...
Надеюсь, что Вы найдете время ответить и па другие вопросы и просьбы, содержащиеся в моих заявлениях и письмах. Надеюсь также, что Вы отнесетесь благожелательно ко всему вышеизложенному, я — ваш пленник — буду ждать с понятным нетерпением Вашего решения и приближающегося годового срока моего заключения.
27/У11 1938 г. Генерал Миллер».
Можно только предполагать, как провел Евгений Карлович Миллер вторую половину 1938 года и первые месяцы 1939-го. Об этом никаких данных. Однако точно известно, что судьба похищенного генерала решилась окончательно и бесповоротно майским весенним днем
1939 года. Причем сделано это было в экстренном порядке в течение считанных часов. Почему именно в этот день, а не двумя месяцами раньше или тремя — позднее? Конечно, в архивных делах НКВД ответа на этот вопрос не найти. Но он напрашивается сам собой, если припомнить политические реалии начала мая 1939 года и в СССР, и в Европе. На этот период пришелся резкий поворот внешнеполитического курса СССР — 4 мая наркома по иностранным делам М. М. Литвинова, который был известен как сторонник сближения СССР с Англией и Францией и создания антигитлеровского альянса, сменил на этом посту В. М. Молотов. Это означало, что путь к соглашению СССР с Гитлером открыт. И если прежде было можно еще предположить, что когда-нибудь в какой-либо ситуации советским властям может пригодиться русский генерал, похищенный в Париже, то теперь такая возможность отпадала даже теоретически. Это и решило участь Е. К. Миллера.
11 мая 1939 года датированы три документа, сохранившиеся в архиве. Два из них написаны на разных и очень высоких бланках, но одной и той же рукой и даже одними и теми же зелеными чернилами. С большой долей вероятности можно предположить, что в середине дня или к вечеру 11 мая — по утрам советские учреждения тогда не работали — наркомвнудел Берия (Ежов к тому времени был уже устранен), получив срочные указания от Сталина или Молотова — кто другой мог решить судьбу Миллера! — приехал к себе на Лубянку, вызвал Ульриха, и тут же дежурным секретарем были написаны две бумаги. Одну подписал Ульрих теми же секретарскими зелеными чернилами, Берия начальственным красным карандашом подмахнул другую, и был вызван комендант...
Документ первый.
На бланке «Народного Комиссара Внутренних Дел СССР» без номера, но с датой 11 мая 1939 года написано:
«Только лично.
Начальнику внутренней тюрьмы ГУГБ НКВД СССР тов. Миронову
ПРЕДПИСАНИЕ
Предлагаю выдать арестованного Иванова Петра Васильевича, содержащегося под № 110, коменданту НКВД СССР тов. Блохину.
Народный Комиссар Внутренних Дел СССР Л. Берия».
Внизу другим почерком и другими чернилами приписка:
«Арестованного Иванова под № 110 выдал коменданту НКВД. Нач. Внутр. тюрьмы Миронов. 11.У.39».
Наискось через весь лист размашисто красным карандашом написано: «Одного осужденного принял. Блохин.
11/У 39».
Второй документ представляет собой написанное на бланке «Военной Коллегии Верховного Суда СССР» за № 00180/Л предписание «Коменданту НКВД СССР тов. Блохину». В нем говорится:
«Предлагается немедленно привести в исполнение приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР над Ивановым Петром Васильевичем, осужденным к расстрелу по закону от 1 декабря 1934 года.
Председатель В. К. В. Ульрих».
Сбоку на этом документе видна приписка:
«Выданная личность Иванов под № 110 подтверждаю.
Нач. Вн. тюрьмы Миронов. 11/У 39 г.».
Видно, было очень важно не ошибиться и не «выдать» кого-то другого, оставив в живых того, нужного... И, наконец, третий документ, написанный рукой начальника тюрьмы Миронова:
«АКТ
Приговор в отношении сего Иванова, осужденного Военной Коллегией Верхсуда СССР, приведен в исполнение в 23 часа 5 минут и 23 часа 30 минут сожжен в крематории в присутствии:
Комендант НКВД Блохин (подпись)
Н-к Внутр. тюрьмы ГУГБ НКВД Миронов (подпись)
11/У 39 г.».
Кто именно расстрелял Миллера — комендант или начальник тюрьмы, не сказано, но очевидно, что никакое третье лицо к этому совершенно секретному делу не привлекалось...
Пусть не смущает значащееся в документах имя Петра Васильевича Иванова. Особо секретных узников содержали в НКВД под чужими именами, под ними же — отправляли на тот свет. Именно этим, видимо, вызвана была необходимость особого подтверждения личности «Иванова под № 110» начальником тюрьмы при выдаче его коменданту Блохину. Не исключено, что и сам комендант НКВД Блохин (а это как-никак генеральская должность) так и не узнал, кого он в майский день 1939 года лично возил на расстрел в московский крематорий.
Тождество Евгения Карловича Миллера и Петра Васильевича Иванова не должно вызывать сомнений: приведенные выше три коротких документа хранились в одной сколке с собственноручными письмами Е. К. Миллера и с письмом Скоблина в одной тоненькой синей папке, на которой есть такая пометка:
«Материал передавал 5/3 49 г. т. Абакумову (подпись)».
Понятно, что содержимое папки было тщательно проверено.
Кроме того, о чем-то говорит и совпадение номера камеры. И уничтожен был «Иванов под № 110» по известному шаблону, применявшемуся лишь к особо секретным узникам: их привозили в здание крематория, в подвальном помещении, прилегающем к жерлу огнедышащей печи, пристреливали и сразу же или почти сразу, что зависело уже от чисто технических причин, бросали в огонь.
Так 11 мая 1939 года был убит в Москве похищенный 22 сентября 1937 года в Париже русский генерал Евгений Карлович Миллер. Тогда же, как говорят, было уничтожено и заведенное на него в НКВД дело. Как бы и не было генерала здесь вовсе.
Глава 6
