Глава 2

Почему тревожность похожа на яблоню

(или Почему социальной тревожности уже больше тысячи лет)

«Заика вовсе не никчемный человек. Все дело в физиологии. Заикание возникает от повышенной чуткости к присутствию сородичей».

Томас Карлейль, из письма Ральфу Уолдо Эмерсону, 1843

На первый взгляд, пользы от социальной тревоги никакой: разве что повысить продажи антиперспирантов да аудиторию сколотить для субботней программы Saturday Night Live. Но цифры (а вы помните, что 40 % людей считают себя «стеснительными» и 13 % в тот или иной период сталкивались с Социальной тревожностью с заглавной буквы «С») указывают на то, что это состояние – не ошибка эволюции. Сама природа говорит нам: тихони и скромники необходимы для развития человеческой расы.

Судя по фотографиям, которыми каждый сентябрь наполняется моя лента в Фейсбуке, жители Новой Англии, у которых есть маленькие дети, обязаны выполнять один и тот же осенний ритуал: собирать яблоки на фермах. И так уж вышло, что я сама как часть этой демографии немало времени провела, разглядывая яблони.

Казалось бы: чем пышнее и зеленее дерево, тем больше плодов оно принесет. Но это не так. Яблони, как известно, надо обрезать, причем прилично – каждый год, с самого раннего периода жизни дерева. Можно подумать, что постоянная обрезка замедлит его рост, но дело обстоит наоборот: благодаря тому, что срезаются ветки, в яблоню попадает воздух и солнечный свет, что приводит к обильному урожаю. А если дерево разрастается, оно перестает плодоносить.

К чему я веду? Давайте представим, что социальная осознанность, то есть способность «читать» других людей и реагировать соответственно – это дерево, а социальная выгода – его плод. Социальная осознанность – это общий термин, под которым подразумевается и эмоциональный интеллект, и теория разума, и эмпатия. Так вот, социальная ответственность не просто полезна, а необходима: она помогает нам распознавать чувства других и упрощает коммуникацию. Правильно «обрезанная» социальная осознанность приносит социальную выгоду, но если дать ей разрастись, она превратится в Социальную тревогу, из-за которой мы искаженно воспринимаем события и видим угрозу даже в дружеских жестах. То есть выгоды никакой.

Проще говоря, хорошего в социальной тревожности мало, но давайте посмотрим, из каких черт она вырастает, а это: социальная осознанность и в чем-то даже поведенческое торможение (об этом понятии мы с вами скоро поговорим подробнее). Получается, эти черты настолько важны для эволюции, что солидный процент населения рождается склонным к ним.

Какая же личность вырастает из таких семян? Почему эти черты так важны? И что произойдет, если дать им, как яблоням, разрастись или, наоборот, следить за ними и держать под контролем? Чтобы ответить на эти вопросы, позвольте рассказать вам историю Синтии.

Февраль 1980 года, Синтия – аспирантка старейшего в стране факультета психологии при Гарвардском университете, основанном более ста лет назад самим Уильямом Джеймсом, отцом американской психологии. Симпатичная брюнетка из Пуэрто-Рико, Синтия приезжает в Кембридж, штат Массачусетс, чтобы получить степень доктора философии, до которой ей остается еще около года бессонных ночей. В девятом классе Синтия записалась на уроки по психологии и сразу поняла, что нашла дело всей своей жизни. Завтра ей предстоит встреча с консультантом – выдающимся ученым в области психологии развития, профессором Джеромом Каганом – на которой нужно рассказать ему, как продвигается сбор данных для диссертации. Синтии не терпится доложить профессору, что объем данных растет; с их прошлой встречи она нашла еще нескольких участниц для своих исследований.

И сегодня Синтия встречается с одной из них. В дверях лаборатории, укутанная в красный комбинезон, появляется малышка Дженнифер. Ей двадцать один месяц от роду, и она крепко держится за мамину руку. Синтия занимается детским развитием, поэтому, в отличие от большинства аспирантов-психологов, которые изучают крыс или, для удобства, студентов Гарварда, своих подопытных Синтия скрупулезно ищет в бостонских больницах – с самого рождения малышей. Дженнифер уже почти два года. Синтия тепло приветствует малышку и ее маму, опускаясь на корточки, чтобы оказаться с Дженнифер на одном уровне. Синтия улыбается ей, но малышка этого не понимает – отворачивается и зарывается головой в ногу матери. Синтия еще не закончила сбор данных, но, с нежностью глядя на покрытый снежинками капюшон Дженнифер, интуитивно понимает, какое открытие ее ждет сегодня.

Заполняя необходимые документы, Синтия объясняет маме девочки цель своего исследования. «Мы предложим Дженнифер серию задачек, непростых, но полностью соответствующих ее возрасту, – рассказывает она. – Вы с ней поиграете в новом пространстве, она познакомится с новыми предметами и с одним новым человеком. Задачи будут постепенно усложняться. Нас же интересует реакция Дженнифер». Мама кивает, ей тоже очень хочется понять свою дочь. Синтия ведет маму и Дженнифер по коридору в яркую игровую комнату: куклы, игрушечная еда, детская подсудка, мягкие игрушки, и только один дальний угол отгорожен занавеской.

Примерно час уходит на то, чтобы Дженнифер познакомилась с комнатой, где все для нее в новинку. Синтия показывает малышке одну за другой диковинные, неизвестные игрушки, а Дженнифер наблюдает, широко раскрыв глаза и не слезая с маминых колен. Синтия накрывает на стол и со всей церемонностью угощает обедом двух куколок.

– А вот и твоя яичница, мой друг! Хочешь тост? А может яблоко? – приговаривает она.

Хватает в охапку трех плюшевых медвежат и делает вид, что пошел дождь:

– Боже мой! – восклицает она. – Надеюсь, мы с вами не промокнем, друзья!

Поднимает глаза к своевольному серому небу и, спасаясь от воображаемого дождика, укрывает себя и плюшевых медвежат одеялом. Дженнифер не сводит с Синтии глаз, ловит каждое ее движение: и завтрак с куклами, и дождик. Она сидит неподвижно, но внутри нее идет пусть и незаметный снаружи, но очень активный процесс.

После дождика задача для Дженнифер меняется, и в комнату входит новый человек – приветливая аспирантка, которая зовет Дженнифер поиграть, соблазняя ее деревянной пирамидкой и головоломкой розового цвета. Дженнифер долго колеблется, а затем, все еще не отпуская маминой руки, начинает робко изучать головоломку и выяснять, какие фигуры в какое отверстие пролезают.

И, наконец, последняя ступень: таинственный занавес в углу сдвигается, и Дженнифер видит новый объект – гвоздь программы. За шторкой стоит робот почти в метр высотой, собранный из жестяных банок, с пружинками-слинки вместо рук и гирляндой на голове. Синтия предлагает Дженнифер подойти:

– Смотри, у него на голове фонарики! Смешно, правда? – говорит она. – Их можно включать и выключать при помощи вот этой кнопочки.

Заинтересованная Дженнифер протягивает руку и щелкает выключателем. Гирлянда загорается, и довольная результатом девочка, улыбаясь, продолжает нажимать на кнопку. Вдруг робот произносит мужским: «Привет. Давай поиграем? Посмотри мне в глаза – они тоже загораются!». Дженнифер тут же отступает и на очередной призыв Синтии щелкнуть выключателем реагирует настороженно. Она уже на многое осмелилась и теперь возвращается к маме, в безопасность.

В общей сложности Синтия проделает этот опыт сто семьдесят шесть раз: разыграет завтрак, изобразит ливень и покажет робота ста семнадцати разным деткам, из которых примерно треть поведут себя так же, как Дженнифер. Другая треть поведет себя иначе – они будут смело носиться по игровой комнате, хватать одну за другой игрушки, с удовольствием залезут с Синтией и медвежатами под одеяло и будут без умолку болтать с аспиранткой о розовой головоломке, а когда робот вдруг начнет говорить, завизжат от восторга! А Синтия в этих ста семнадцати ребятишках увидит пример осторожности и смелости, застенчивости и общительности – увидит инь и ян.

Что же такого заметила Синтия в поведении Дженнифер? В 1984 году, когда результаты ее исследований были опубликованы в престижном журнале «Развитие ребенка», состоялся и научный дебют термина «поведенческое торможение», т. е. тенденция избегать незнакомых ситуаций, людей и сред. Сегодня поведенческое торможение выделено в самостоятельную черту характера, от которой зависит то, насколько осторожно человек воспринимает новых людей, места и события.

Конечно, поведенческое торможение бывает не только у маленьких детей, оно проявляется в любом возрасте и в любом организме – от бактерий до ящериц, от Дженнифер до нас с вами. Когда мы сталкиваемся с чем-то новым, непривычной средой, едой, предложением о работе или незнакомкой, которая зовет нас играть, – именно поведенческое торможение велит нам сперва остановиться и обдумать происходящее. Именно благодаря этой черте характера мы сначала примеряемся, а потом прыгаем – она защищает нас от риска.

Эволюция сохранила поведенческое торможение, потому что оно, если за ним правильно ухаживать, помогает нам жить безопаснее. Так и с социальной осознанностью. И пусть в самой социальной тревожности ничего привлекательного нет, оба ее прародителя безусловно полезны.

Я скажу больше: в малых количествах социальная тревога необходима. Зачем, спросите вы? Что ж, расскажу. Люди – социальные животные. В противоположность, скажем, тиграм или медведям, мы живем группами, и в те времена, когда люди добывали себе на пропитание охотой и собирательством, им приходилось полагаться на группу как на источник необходимых благ. Группа строила убежище, добывала воду, делала необходимые инструменты. Совместными усилиями не только детей растили, но и давали безопасность друг другу, то есть такую среду, в которой можно было воспроизводить потомство и выживать.

А для того, чтобы сохранять эту среду и быть принятым в нее, важно уметь избегать конфликтов, быть «своим», много работать, заводить друзей, нравиться людям, и социальная тревожность – прямое тому доказательство, ведь она дает нам три вещи.

Во-первых, гармонию в группе. Мы автоматически считываем настрой окружающих и понимаем, как к нам относятся, так что разумная доля социальной тревожности усиливает сплоченность. А у сплоченной группы, которая всеми силами избегает тратить время и энергию на внутренние конфликты, куда более гибкая и прочная структура, и в итоге такая группа всегда переживет группу, разобщенную междоусобными распрями. Так что умение ладить – куда более разумная эволюционная стратегия, нежели позволить одному засранцу утащить всех на дно.

Во-вторых, социальная тревога дает нам личную безопасность. Ведь что произойдет, если этим засранцем окажешься ты сам? Остракизм, изгнание – как ни назови, а во все времена и среди многих видов (да-да, я говорю о вас, шимпанзе, львы и волки), группа выталкивает из своих рядов тех, кто угрожает ее гармонии.

На заре человеческой цивилизации изгнание означало верную смерть, и в Библии полно историй, где провинившегося «истребляют из среды народа своего». Участь в одиночку отбиваться от шакалов считалась высшим наказанием – следовательно, что может быть полезнее когнитивной системы, спасающей нас от холода и голода?

Сегодня мы видим изгоев в замкнутых, тесных обществах с четким делением на «своих» и «чужих». Амиши, например, называют это «отлучением»: если вы согрешили, община вас сторонится, с вами прекращают контактировать до тех пор, пока вы не осознаете свою ошибку. В иных сообществах с вами не сядут за стол, не заговорят. Как лаконично резюмирует лидер амишей в документальном фильме PBS «Shunned» («Отлученные»): «Если мы потеряем послушание, мы потеряем церковь».

Современное изгнание встречается не только в религиозном мире, но и в спорте, причем, совершенно официально: Пит Роуз, Дональд Стерлинг; и неофициально – в политике: Энтони Винер, Джон Эдвардс; а также в бизнесе: Джеффри Скиллинг, Берни Мэдофф. Даже сегодня, когда и воду, и продукты можно в один клик заказать через Интернет, нам по-прежнему нужна группа, чтобы покрыть потребность в любви и чувстве сопричастности.

Кстати, любовные переживания – это третье, что дает нам некоторая степень социальной тревожности. Посудите сами: в умеренном виде она делает нас привлекательнее: мы более осознанны, вдумчивы и внимательны. «Стоп-стоп-стоп, что в социальной тревожности привлекательного? – спросите вы. – Я превращаюсь в мямлю, веду себя глупо и вечно несу чушь. Просто верх привлекательности!» Что ж, я прекрасно понимаю ваш вопрос и сама бывала на вашем месте. Когда вы мучаетесь, подбирая слова на первом свидании, толку в социальной тревожности правда нет, но, с точки зрения дарвиновской концепции, эти ваши мучения неважны. Социальная осознанность и поведенческое торможение так необходимы для поддержания гармонии и безопасности, что иногда мать природа, чтобы не рисковать, дает их сверх меры. В конце концов, это дарвинизм, и размножение всегда побеждает. Да, социальная тревога вызывает некоторую неловкость, но эволюция готова платить эту цену: если детектор социального дыма у нас сверхчувствительный, скорее всего, именно наши гены будут переданы потомкам. Ложная тревога – когда человеку мерещится опасность там, где ее нет, – с точки зрения генетики ничего нам не стоит, а вот проморгай мы реальную опасность, и нашей генетической родословной конец. Социальная тревожность – это безусловное эволюционное преимущество, потому что затраты на нее довольно низкие, а выгода – высокая.

Вывод один: социальная тревожность сохранялась тысячелетиями потому, что эволюционно приносит больше пользы, чем затрат: поддерживает гармонию в социальных группах и гарантирует, что мы будем их частью – ведь общение и чувство сопричастности важно и сегодня, даже в эпоху Амазона и доставки еды на дом. Осознанность, эмпатия и чуткость, которые прилагаются к социальной тревожности, делают нас надежными партнерами, а это, в свою очередь, помогает передавать наши гены потомству.

Так что не горюйте, если у вас этого добра в избытке – лучше перебор, чем недобор. Пусть яблоня постоянно цветет и требует обрезки, но зато не увядает и не умирает. Уж лучше, как выразился Томас Карлейль, «повышенная чуткость» к ближнему, нежели полное ее отсутствие.

* * *

Так что же представляет из себя эта «укрощенная», сродни умело обрезанной яблоне, социальная тревожность? Где находится золотая середина? Давайте вернемся к Дженнифер и ее 176 одногрупникам.

Длительные исследования встречаются в науке не так уж часто, но лаборатория Кагана продолжала следить за Дженнифер и другими детишками еще многие годы после того, как Синтия собрала данные для своей диссертации. В начале 1990-х годов, когда детям исполнилось по тринадцать лет, их снова пригласили в лабораторию и спрашивали о страхах: от боязни пауков до страха заводить новых друзей. Изначально дети в этой выборке отличались темпераментами: примерно половину, включая саму Дженнифер, отнесли к скованным, а другую – к раскрепощенным. Результаты оказались поразительными: предполагалось, что скованные дети к тринадцати годам будут бояться всего на свете, а раскрепощенные – ничего, но на деле вышло совсем не так: по части классических фобий, таких как боязнь высоты, лифта или стоматолога, между группами не было никаких отличий, как и в привязанности к родителям, которую еще называют «сепарационной тревогой», наблюдавшейся у замкнутой группы десять лет назад.

Единственным отличием оказалась социальная тревожность. У 34 % детей, демонстрировавших поведенческое торможение, к тринадцати годам развилась Социальная тревожность (с заглавной буквы «С»), а из группы раскованных детей – только у 9 %. И хотя может показаться, что 9 % – это высокий показатель для раскрепощенных детей, не забывайте, что тринадцать лет, пожалуй, самый трудный возраст в жизни: ты уже взрослый, но при этом ребенок, гормоны бушуют, и ты весь – одна сплошная неловкость. Так что ничего удивительного в этой цифре нет.

Удивляет разница между группами – почти в три раза. Это все разросшиеся пышным цветом яблони. Поведенческое торможение, хотя и во многом полезно, все-таки с большой вероятностью поставит ребенка на путь социальной тревожности.

Но как же те 66 % детей с торможением поведения, у которых к тринадцати годам не развилась социальная тревожность? Как это: поведенческое торможение, которое не мешает жить полноценно? Это и есть золотая середина. И люди, которые в нее попадают, называются интровертами.

Наконец и на их улице праздник!

В последние годы быть тихоней уже не просто приемлемо, но даже модно: и не подумаешь, что такие люди, как Эми Шумер, Гай Кавасаки и Ким Кардашьян считают себя интровертами.

Я прекрасно помню, как читала известную книгу Сьюзен Кейн «Интроверты», которая вышла в 2012 году, и просто глазам не верила: откуда автор знает, что я всегда предпочту книгу вечеринке? Что и работать люблю в одиночку, а не в коллективе? Конечно, мне нравится проводить время в компании, но потом всегда нужно подзарядиться. Мне необходимо общение, но я предпочитаю беседовать один на один.

Можно быть интровертом и при этом не испытывать социальную тревогу. Можно любить уединение и интимные встречи, но при этом чувствовать себя комфортно среди других людей, даже в кругу незнакомцев или начальства. Можно не любить большие вечеринки за то, что они высасывают энергию, а не за то, что на них страшно и хочется спрятаться под фуршетным столом. Вы просто чувствуете себя уверенно и спокойно в собственной шкуре.

У экстравертов тоже бывает социальная тревожность, это как раз те 9 % раскованных детей из исследования Кагана. И это ужасно мучительно. Только представьте: вы заряжаетесь энергией от общения с людьми, но при этом боитесь их. Вам правда хочется пойти в бар с коллегами, но вы страшитесь, что им неприятна ваша компания, вы обожаете тусовки, но при этом смертельно боитесь сморозить глупость. С одной стороны, вас тянет к микрофону, но с другой, парализует страх выступать перед аудиторией. Вы ждете выходных и мечтаете провести время с друзьями, но в последнюю минуту отменяете планы, и со временем за вами закрепляется репутация – «не надо на него рассчитывать, все равно сольется». В довершение ко всему: если интроверта бодрит время, проведенное в одиночестве, экстраверта оно истощает, снижает и энергию, и мотивацию до нуля. Выбирать приходится из двух зол: либо страдать в одиночестве, либо стесняться и бояться в обществе людей.

Быть экстравертом с социальной тревожностью трудно, но ваш экстравертный склад хотя бы никто не принимает за социальную тревожность, что сплошь и рядом происходит с интровертами. Нередко социальной тревожностью страдают именно интроверты, поэтому одни считают, что это в принципе синонимичные понятия, а другие называют социальную тревожность крайним проявлением интроверсии. Да, оба эти явления проистекают из одного корня – поведенческого торможения – и часто встречаются у одних и тех же людей. Но на самом деле это принципиально разные вещи.

Так где же проходит та тонкая грань, где мы прислушиваемся к своему темпераменту и в то же время преодолеваем страх общения? Она проходит через четыре пункта.

Начнем с того, что интровертами рождаются, а социальную тревожность – приобретают.

И Джим, и Дженнифер родились на свет с торможением поведения, но как вы помните, к социальной тревоге Джима подтолкнули два фактора: пример матери и избегание.

А в вашем случае импульсом может быть нечто другое: может, над вами издевались сверстники, и так вы узнали, что люди злы и критичны. Или вы научились никогда не просить о помощи, потому что родители говорили, что люди сочтут это слабостью. Возможно, жизнь в западной культуре, идеализирующей экстравертов, вбила вам в голову, что, как выразилась Сьюзен Кейн, ваш спокойный темперамент «считается качеством второго сорта, чуть ли не выходящим за пределы нормы, и вызывает разочарование». Как бы то ни было, ясно одно: социальная тревожность проникла в ваш мозг, и вы научились верить, что люди будут жестоко вас судить и в итоге обязательно сочтут недостойным.

А еще вы, как и Джим, научились избегать. Может, в детстве вам настолько не понравилось быть в центре внимания, что вы с тех пор всеми правдами и неправдами этого избегаете, а потому так и не узнали, что ничего страшного во внимании нет. И вот вы пулей вылетаете из класса, как только прозвенит звонок, чтобы только не ввязаться в разговор, прикидываетесь больным, чтобы не идти на очередное рабочее мероприятие, или же ныряете в смартфон, как только вам становится не по себе. И в результате лишаетесь возможности расти и двигаться вперед. Более того, так вы никогда не докажете себе, что у вашего страха глаза велики, и на самом деле все эти ситуации вам по плечу.

Второй пункт: интровертам нравится одиночество, но если добавить к нему социальную тревожность, его роль меняется – оно не просто приносит радость, оно снижает стресс, и это очень тонкий момент, потому тревожиться меньше вам наверняка нравится.

Интроверты предпочитают общение один на один или в узком кругу близких людей, а набираются сил и подзаряжают батарейки в одиночестве.

При социальной тревоге это одиночество не столько приносит вам позитивные эмоции, сколько устраняет негативные – это скорее облегчение, нежели удовольствие. Даже если вы говорите себе, что вам плевать, вы с радостью пропустите встречу одноклассников (зачем вообще люди ходят в караоке?), тот факт, что на самом деле вы активно избегаете людей, неизбежно приносит чувство одиночества и досаду. Но очень уж хочется избежать тревоги, вот вы и не появляетесь в тех местах, куда на самом деле мечтаете сходить. Потому что слишком боитесь опозориться, сморозить чушь, оказаться отвергнутым или просто чувствовать себя неловко весь вечер. У нас в голове звучит примерно такой монолог: не люблю вечеринки. Сморожу какую-нибудь глупость. Никогда не знаю, что сказать. А вот интроверт, не страдающий социальной тревожностью, скажет просто: «Не мой формат», и пригласит назавтра друга в гости.

Третий пункт: социальную тревожность подпитывает перфекционизм. Мы поговорим об этом подробнее в главе 13, но коротко, забегая вперед: перфекционизм заставляет нас мыслить крайностями: либо взаимодействие прошло идеально, либо ужасно, и тогда оно заслуживает суровой критики и порицания. Вы либо безупречны: остроумны, красноречивы и очаровательны, либо – заикающийся идиот, над которым все смеются и которого знать никто не желает. Этот страх, что нас осмеют и отвергнут, если не выйдет продемонстрировать образцовое поведение, в итоге просто парализует намертво.

А для интровертов, не страдающих социальной тревожностью (как, впрочем, и для экстравертов) перфекционизм – не проблема. А все почему? Просто они просто живут своей жизнью, а не работают на оценку, так что и судейству взяться неоткуда. Можно сделать паузу в презентации, сбиться с мысли посреди разговора, не разбираться во всех темах на 100 %, и все это ничего плохого о вас не скажет – ведь на кону ничего на стоит. Один разговор в удовольствие: увлекательный, непринужденный, а другой – неловкий, банальный, – но это не значит, что и вы такой.

Ну и последний пункт: если интроверсия – это ваше врожденное качество, то социальная тревожность – нет. Тут важно не путать одно с другим и не прикрывать освободившейся от стигмы интроверсией свою привычку избегания. Есть у меня один клиент, Санджей, ко мне он пришел, осознав в один прекрасный день, что у него почти не осталось друзей. Сам он считал себя интровертом, но уже во время работы мы обнаружили, что он тянет с ответами на СМС, никогда не перезванивает, боится больших компаний и под разными предлогами сливается со встреч в самый последний момент, как раз и объясняя это все тем, что он просто интроверт, и ему нужно подзарядиться. Да, в том, что он интроверт, сомнений не было, но важно было сделать разграничение: он интроверт, который избегает своих друзей. Он на своей шкуре узнал, что, если раз за разом отвечать на приглашения отказом, в какой-то момент вас просто перестанут приглашать. К счастью, в итоге Санджею удалось вернуть всех своих друзей, и теперь, как он говорит с лукавой ухмылкой, его «интровертно-социальная жизнь бьет ключом».

Как вы помните, социальная тревога – это страх Разоблачения, и все то, что мы делаем для того, чтобы этого Разоблачения избежать, как раз и мешает нам. Вы боитесь, что все заметят, как вы краснеете, когда пытаетесь заговорить, поэтому выбираете молчать. Вы думаете, что все увидят, как дрожат руки, поэтому держите их скрещенными на груди, как бы говоря окружающим, что лучше к вам не подходить. Боясь Разоблачения, мы пораньше убегаем с выпускного – ведь мы слишком странные, какие-то не такие, сказать нам нечего, а еще и танцевать придется, и в результате остаемся не только без праздничного торта, но и без воспоминаний. Мы либо не приходим вовсе, либо начисто парализованы самоконтролем, боимся брякнуть глупость или попасть впросак. Вот как социальная тревога мешает нам жить так, как хочется.

Если же вы интроверт, но при этом не испытываете социальную тревожность, то просто-напросто чувствуете себя уверенно и не беспокоитесь о том, как вас видят окружающие. Если нужно, можете «включиться» в интенсивное общение, даже если на это уйдет много энергии, а потом подзарядитесь на диване с книгой или на встрече с другом за чашечкой кофе. Вы не боитесь Разоблачения, потому что скрывать вам нечего.

И если такой интроверт свалит с вечеринки пораньше, он не станет себя ругать – ведь правда, многие из нас не прочь были бы пойти домой, поиграть на гитаре, приготовить что-нибудь вкусненькое, но только без осуждения, без самобичевания, не пытаясь сделать вид, что нам все равно. Это мы решаем уйти, а не страх решает за нас.

Если вы до сих пор не определили, к какой группе относитесь, попробуйте сделать вот что: представьте, какой была бы ваша социальная жизнь без тревоги. Если перед вами рисуется картинка, отличная от реальности, скорее всего, дело в страхе, а не в том, что вы интроверт.

Но социальная тревожность – не приговор. Даже если мы, как малышка Дженнифер, пришли в этот мир с определенным темпераментом, это вовсе не значит, что мы неспособны измениться: подобно яблоне, мы можем обрезать нашу чрезмерную социальную осознанность. Поведенческое торможение – это чистая биология, а социальная тревога – это биология плюс среда, и точно так же, как привычка курить усиливает генетическую предрасположенность к раку легких, поведенческое торможение развивает привычка избегать. Поэтому надо решаться пробовать новое. И, что очень важно, имея поддержку на этом пути, мы можем культивировать то хорошее, что дает нам поведенческое торможение: осознанность, эмпатию, глубину мыслей и чувств, высокие стандарты.

Я знаю это из первых рук. И мне очень повезло, ведь мне помогал человек, который положил начало всему этому – Синтия.

Сегодня Синтия Гарсиа-Колл – профессор психологии, выдающийся психолог в области развития, и за спиной у нее тридцать лет преподавания в Брауновском университете, где она читала курсы по педагогике, психологии и педиатрии. На момент написания этой книги Гарсиа-Колл работает главным редактором научного журнала «Развитие ребенка», того самого, где в 1984 году была опубликована ее новаторская работа о Дженнифер и ста семидесяти шести других детях. Эта потрясающая ученая, первооткрывательница всегда и всюду дарит нам, детям и взрослым с поведенческим торможением, поддержку и понимание – мне посчастливилось на себе испытать ее доброту и проницательность.

Осенью 1998 года профессор Гарсиа-Колл читала у нас курс по истории и теории детского развития. Это был семинар, но студентов, я помню, было много – человек тридцать. Нисколько не смущенный этим фактом, ассистент преподавателя исправно прибывал в класс с утра пораньше и собирал десятки парт в огромный круг посреди кабинета, давая тем самым каждому из нас место в первом ряду. Помню, я тогда думала, что и так всегда на виду, поэтому любила садиться в центре аудитории. Гарсиа-Колл влетала в класс, уверенно садилась на пустой стол, накинув элегантный шарф поверх костюма. Она прямо-таки искрилась интеллектом. Лекции читала без заметок, из головы, цитировала научные статьи и исследования с такой легкостью, будто рассказывала нам, что съела на завтрак. Я смотрела и слушала, завороженная, но руку никогда не поднимала, и с каждым занятием этот факт все сильнее меня удручал.

Под конец семестра Гарсиа-Колл объявила нашей группе: «Если вам трудно выступать в классе, загляните ко мне в кабинет». Я обомлела: ничего подобного я не слышала ни от одного профессора, а дело было на последнем курсе. Ничего больше Гарсиа-Колл не сказала, и я не знала, чего ждать от встречи – то ли она меня поддержит и разрешит не выступать, то ли, наоборот, выдвинет ультиматум и заставит отвечать. Знала я только одно: это предложение она адресовала лично мне, и – делать нечего – я пошла.

Несмотря на декабрьский морозец, по дороге я вся взмокла. Дверь в кабинет профессора была приоткрыта, и я в смущении топталась на пороге, пока меня жестом не пригласили войти. Кое-как я выдавила из себя, по какому делу пришла. Выслушав все внимательно, Гарсиа-Колл сняла очки и посмотрела на меня.

– Хорошо, – сказала она после недолгой паузы. – Спасибо, что дали мне знать.

Наверняка она еще спросила, как мне нравится ее класс и о чем я буду писать курсовую, но я этого совсем не помню. Помню лишь то, что сквозь призму тревожности мне казалось, будто профессор разочарована во мне или раздражена тем, что мне не хватает смелости заговорить в классе. Теперь-то я знаю правду.

Только готовясь к написанию этой книги, я узнала об исследовательском прошлом Синтии Гарсии-Колл, а еще мне посчастливилось взять у нее интервью, где она и рассказала, почему предложила мне (а также многим другим студентам, хотя тогда казалось, что она сделала это исключительно для меня) признаться в этой трудности. Она нас понимала. Теперь я знаю, что, когда она сняла очки и посмотрела на меня, в ее взгляде не было порицания. Это было узнавание. Понимание. Как если бы я была малышкой Дженнифер и тянулась к маминой юбке.

Теперь я знаю, что после моего визита в ее кабинет, профессор Гарсиа-Колл стала внимательнее относиться к моей работе. «Некоторым сложно поднять руку и отвечать перед классом, – вспоминала она в интервью. – Нужно иначе оценивать вовлеченность и успеваемость таких студентов». Она не собиралась снижать мне балл, наоборот – она стала оценивать мое понимание предмета по работам, экзамену и курсовой. Она знала, что я слушаю и ловлю каждое ее слово, точно как Дженнифер наблюдала за каждым мгновением кукольного чаепития.

Со временем многим из нас удается измениться, как, например, мне. Это те самые люди, которые говорят: «О, я раньше была такая стеснительная!» Так что темперамент – не константа, а генетика – не приговор.

Как написал в свое время профессор Джером Каган, научный руководитель доктора Гарсии-Колл: «Гены, культура, эпоха и удача – вот, что делает нас теми, кто мы есть».

Представьте темперамент своего рода якорем, прикрепленным к нашей лодке длиннющей цепью: то есть места для маневров предостаточно. Положительный опыт будет толкать нас к одной крайности действий, а страх и избегание – к противоположной. Дженнифер может вырасти интровертом, но не испытывать при этом социальной тревоги: да, если нужно, она будет «включаться» в активное общение, а потом с удовольствием подзаряжаться в одиночестве. Да, она не будет работать аниматором на круизном лайнере, но в этом и нет необходимости – пусть этим занимаются дети, которые с энтузиазмом влетали в игровую комнату Синтии и визжали от восторга при виде робота. Гены постоянно взаимодействуют с окружающей средой, и она все время меняется, одна волна накатывает за другой, так что Дженнифер и миллионы подобных ей могут при помощи окружающей среды экспериментировать, учиться жить без страха и, оставаясь верными себе, становиться теми, кем хотят.

Вывод? Социальная тревога непостоянна, но, работая с ней, вы не измените склад вашей личности, а останетесь либо интровертом, либо экстравертом, как и были. Вы будете самим собой, просто начнете меньше бояться. Вам меняться не нужно – вы и так прекрасны!

Не верите мне? Давайте спросим ученых.