Появляется картинка.

Экстерьер: Вечерний город. У обочины стоит машина Гудмана.

Интерьер: Салон машины. Гудман сидит за рулем и смотрит на противоположную улицу. Он смотрит на школу. Видно, что он слегка взволнован.

Учеба закончена. Дети и их родители толпой выходят на улицу. Гудман пристально всматривается в людскую гущу.

Средний план: В фокусе девочка лет девяти. Она идет рядом с отцом в сторону парковки. Ее зовут Кэтрин Вуд.

Кэтрин садится в машину на заднее сиденье. Отец – за руль. Машина выезжает на дорогу.

Крупный план: Ключ проворачивается в зажигании.

Гудман следует за ними.

Экстерьер: Улица. Спальный район города. Вечер.

Напротив дома Кэтрин Вуд стоит фургон Гудмана. Из динамиков машины звучит песня «О чем ты думаешь, скажи».

Гудман наблюдает за Кэтрин Вуд через окна дома и что-то записывает в блокнот.

Это случилось в Джексоне, Миссисипи.

Тогда, Эндрю, я впервые всерьез задумался о том, чтобы обратиться в полицию, рассказать все. Показать твой чертов камень. Но я понимал – этого недостаточно для привлечения тебя к ответственности. Может быть, я и выглядел психом, только вот им не был. Мне ясно виделась картина: убитый горем отец, о котором давно ходят легенды, спустя полтора десятилетия обращается в полицию и просит помочь разыскать тебя. Он размахивает крохотным камнем и выкрикивает: «Вот мое доказательство!..» Хе-хе. Они кретины, Эндрю, все эти полицейские и важного вида агенты федеральной службы в пиджаках и темных очках в любую погоду и время суток. Мне кажется, в академиях их учат только одному: как правильно выбирать шмотки, чтобы выглядеть, будто они «люди в черном». Впрочем, в первую очередь нужно отдать должное тебе. Ты не оставил ни единого следа, какой мог бы указать полиции, чьих это рук дело. Теперь-то я понимаю, что тебе просто-напросто повезло, что ты вовсе никакой не гений. А что касается подозрений, так и их не было, вот в чем штука. Откуда им взяться, правда? Горе, неподдельное горе было твоим главным алиби. Я видел тебя, когда мы встречались в полицейском участке или в супермаркете, покупая крепкий алкоголь, и мне казалось, что ты готов наложить на себя руки. Пару раз я даже пытался заговорить с тобой, но ты лишь бросал в мою сторону гневные взгляды и проходил мимо.

Нет, разумеется, ни с каким камушком я в полицию не пошел. Смешно.

Это во-вторых, если мы говорим с тобой начистоту. Ноги мои еще ходили, а на карте оставались какие-то деньги – вот главная причина того, что я так и не пошел в полицию. Никто не мог лишить меня права мести. Я нажимал на курок бесчисленное количество раз. Когда засыпал. Когда запихивал в себя завтрак. Я вышибал тебе мозги, выписывая очередной чек за услуги частного детектива. Я слышал хруст твоей черепной коробки, когда заправлял бензобак по дороге в еще один город, в котором ты побывал. И страшно мне делалось только от одной мысли. Я гнал ее от себя, потому что она лишала смысла всю мою жизнь, создавала вакуум в душе. Меня бросало в пот, когда я позволял ей проникнуть в размышления.

Простая и невыносимая мысль – мысль о твоей невиновности.

Что, если я ошибся? Если, охваченный горем и отчаянием, я сделал неправильный вывод? Да, серый морской камушек с сине-красными вкраплениями, несомненно, принадлежал тебе. Но это еще не делает тебя убийцей, верно, Эндрю? Ты мог бывать там и раньше. Мог обронить его задолго до всего случившегося. И самое главное, ты мог приходить туда так же, как и я, в поисках ответов. Боль и отчаяние могли привести тебя в то место, к проклятому ангару. Я гнал такую возможность прочь из свой головы. И молил бога, чтобы ошибки не случилось. Чтобы именно ты оказался ее убийцей, моей малютки. В любом случае я должен был разыскать тебя и все выяснить.

К тому моменту, как я добрался до Нью-Йорка, ты был уже обречен. Я собирался застрелить тебя, даже если бы ты все отрицал. Я настроил себя не верить ни единому твоему слову. Убийца моей девочки не мог остаться безнаказанным. А другого убийцы, кроме тебя, на примете не было.

Петля затягивается на моей шее… О! Сколько раз я представлял себе это. Пожалуй, не меньше, чем то, как пуля из моего «Сикампа» разносит тебе голову.

«Это он убил моего ребенка. Пожалуйста, Господи, я прошу тебя только об одном, только об одном молю тебя, Господи. Не допусти иного, заклинаю тебя!» – такой молитвой я начинал день. И ею же заканчивал.

И Господь услышал меня.

Шестнадцатого апреля две тысячи девятнадцатого года в штате Нью-Йорк, после двух десятилетий поисков, я сделал то, что делал тысячи раз в воображении. Я выстрелил в лицо детоубийце. Я выстрелил в тебя, Эндрю. Рука моя не дрогнула. В душе не оставалось сомнений.

Господь услышал мои молитвы.

Ошибки не было. Потому что я получил самые неопровержимые доказательства твоей вины – признание.

Ты не отрицал. Не спорил. Не молил о пощаде.

И тогда я выстрелил.

Но слишком поздно. Ты успел нанести еще один удар, от которого мне уже никогда теперь не оправиться.

Первые лучи солнца, просочившись сквозь жалюзи, проложили бледную бороздку по полу комнаты.

Я лежал в кровати, глядя на потолок, в одну точку. Мысли горячечным вихрем кружили в голове.

Бак. Он избил меня? Когда? За что? За что?!

Первое, что пришло мне на ум, как только я проснулся от кошмара, – что Бак и есть тот самый человек, сделавший из меня инвалида. Это он стрелял. Но когда я немного успокоился и смог более или менее трезво рассуждать, я отбросил эту мысль. Ведь будь это Бак, Стэнли узнал бы его при встрече, когда держал нас в квартире, направив на нас дуло игрушечного пистолета. Стэнли видел стрелявшего, запомнил его лицо. Пускай и не во всех деталях, но все же запомнил. И не мог не узнать, окажись тем гадом мой друг.

Друг ли?

Ты превращаешься в параноика, если вместо воспоминаний – пустота.

Опираясь на логику, я старался гнать от себя идиотские предположения, но сколько бы я ни пытался, все равно против воли связывал этот сон с нападением на меня.

Ты становишься параноиком, если не помнишь школы, в которой учился.

Что я знал о людях, окружающих меня? Все, что мне было известно, я знал с их слов. Они наполняли мою черепную коробку всем, чем считали нужным. Новая статья в Википедии, пиши что хочешь, не боясь исправлений модератора.

Я поднялся с кровати и, доковыляв до ванной, умылся холодной водой.

Что за бред? Мне приснился кошмарный сон, и теперь я готов обвинять своих друзей черт знает в чем. Эти люди – все, что у меня есть.

Или они хотят, чтобы я так думал.

Хватит, придурок! Хотя бы не обобщай. При чем тут миссис Уэлч?

Умывшись, я посмотрел в зеркало над раковиной.

Вмятина на черепе была, конечно, на месте. Она никуда не делась. Нелепая, будто кто-то стер часть головы ластиком. Или при помощи фотошопа.

Уж она-то – не сон.

Я смотрел на свое уродливое отражение, и вдруг мне сделалось невыносимо тоскливо на душе. Да к черту все, подумал я, к черту эти бесплодные поиски своего потерянного «я». Через девять недель мне предстоит операция, после которой я вновь буду похож на нормального человека (по крайней мере, дети не будут шарахаться в сторону, завидев меня без кепки), и гори оно все огнем.

– Кто бы ты ни был, – сказал я вслух отражению, обращаясь, однако, вовсе не к себе, – я прощаю тебя. И отпускаю. Можешь катиться ко всем святым, вместе с причинами, по которым решил снести мне череп.

– С кем ты там разговариваешь? – услышал голос миссис Уэлч через закрытую дверь ванной комнаты. – С тобой все в порядке?

– Да, все хорошо, – соврал я. – Доброе утро.

– Доброе. Я сварю кофе.

– Отлично. Не жалейте молока, миссис Уэлч.

– Да знаю, – рассмеялась она.

Я успел подумать об Эйлин. Причастна ли она ко всей этой истории?

До того, как раздался звонок.

Я успел подумать, если и правда этот сон можно трактовать буквально и Бак в самом деле избил меня, ограбил и… быть может, переписал мое прошлое на свой лад, – плевал я на это. Плевал. Я хочу начать жить с чистого листа. С любого листа, но жить! У меня больше не осталось сил шарить в непроглядной тьме беспамятства. Бак нашел для меня какого-то хорошего хирурга, оплатил операцию, и чхал я на все остальное.

Если это ты, дружище, спустил курок, то и хрен с ним. Хрен с ним со всем.

До того как раздался телефонный звонок, я решил уехать куда глаза глядят сразу после операции. Подальше от наркоманов с игрушечными пистолетами; от комнат с зеркалами Гезелла; от фотороботов и от придурков, стреляющих в людей ради какой-то долбаной книги.

Я простил всех и не простил никого. Я не помнил прошлого, но не желал вспоминать.

До того, как позвонил телефон.

– Малыш, твой мобильник. Второй раз звонит. Готова спорить, Бак стоит под окнами. Видимо, есть работа на сегодня.

Выйдя из ванной, я сунул в рот сигарету и пошел в комнату за телефоном, который к тому времени снова начал звонить.

На экране смартфона светился незнакомый номер. Впрочем, ничего фантастического: почти любой номер для меня – незнакомый. В скудной записной книжке дешевого смартфона, купленного мной за тридцать пять долларов на «Крейглисте», значилось всего несколько номеров.

– Алло? – ответил я настороженно. Сюрпризы для человека в моем положении – вещь не самая приятная.

– Добрый день. Эндрю Гудман? – Голос звонившего мужчины был хриплым и высоким.

– Что? Кто? – Волна адреналина пробежала по телу. – Вы ошиблись… наверное.

– Простите, я не подумал. – Мужчина на том конце провода виновато откашлялся. – Меня зовут Бретт Дойл, я частный детектив из агентства «Дойл и сыновья»…

– Детектив?

– Частный, мистер Гудман.

– Должно быть, это ошибка, – повторил я и медленно опустился на диван, схватив с тумбочки зажигалку. – Мое имя Питер Ламберт.

– Боюсь, вы заблуждаетесь. – Сквозь нарастающий от волнения звон в ушах я уловил в голосе звонящего игривую нотку.

– Вы о чем? – совершенно растерянно проговорил я в трубку.

– О том, мистер Гудман, что никакой ошибки нет, – все тем же веселым тоном ответил писклявый детектив, а потом добавил совершенно серьезно: – Я обращаюсь к вам так, потому что это ваше настоящее имя.

Сколько я живу в Лос-Анджелесе, он всегда находится здесь, на одном и том же месте. На углу Оак и Второй, рядом с заброшенным баром, покосившаяся вывеска которого гласила «Бартл паб».

Табличка на его груди, сделанная из неровного куска картона, покрыта пылью и засохшими пятнами грязи.

«Господь не дал мне ног, но даровал веру в людей».

Я не знаю его настоящего имени. Мы зовем его Эл-Три-Фута. Вместо ног у него два коротких обрубка, и, судя по надписи на его табличке, он таким родился. У него большой нос с горбинкой и вытянутое глупое лицо. Вылитый Эл Банди из сериала «Женаты и с детьми». Только в два раза меньше ростом.

Я вижу его, когда иду в школу и возвращаюсь домой.

Молча сидит, вытянув руку ладонью вверх.

У него есть чувство юмора. Или достоинство. Называйте это как хотите: он сидит аккурат под большой синей табличкой, приколоченной к фасаду «Бартл паба».

«Не сидеть. Не лежать. Не разбивать палатки».

Такими табличками украшен весь Лос-Анджелес. Вероятно, под ангелами подразумеваются бродяги, потому что это именно их город. Мировая столица бомжей.

Иногда я кидаю ему мелочь, оставшуюся от карманных денег. Тогда Эл-Три-Фута поднимает на меня свои выцветшие голубые глаза и бормочет: «Благослови тебя Бог».

И мне всегда хочется ответить:

«Твой бог ни за что ни про что сделал тебя калекой, а ты славишь его имя, блаженный идиот».

Но вместо этого улыбаюсь смиренной улыбкой.

«Спасибо, мистер».

Мы не замечаем таких, как Эл. Для нас они не больше чем мусор, валяющийся на обочине. Мы обращаем на них внимание лишь тогда, когда вонь их тел ударяет нам в ноздри. Тогда мы начинаем недоуменно вертеть головой в поисках источника отвратительного запаха и с удивлением натыкаемся на Эла и ему подобных.

Эл – неодушевленный предмет. Папиллома на теле заброшенного здания, в котором когда-то некто по имени Бартл открыл паб, а потом, вероятно, разорился и свалил обратно в Ирландию.

Эл – один из десятков тысяч бездомных этого города, присыпанного золотой пудрой, чтобы с высоты птичьего полета смотрелось безупречно.

Он может просидеть на этом самом месте еще тридцать лет. А может исчезнуть в любую минуту, и никто не заметит.

Он может умереть. И всем будет плевать, если только не почувствуют запах разложения.

Все происходит спонтанно.

Возвращаясь с прогулки домой, я замечаю, как Эл направляется в сторону пожарного входа «Бартл паба». Он передвигается на самодельном скейте, широкой доске с двумя парами больших колесиков. Эл сдвигает в сторону несколько пустых коробок, закрывающих дверь, и закатывает себя внутрь. Впервые я вижу, где он ночует. Хотя, конечно, можно было и догадаться.

Я иду за ним. У меня нет четкого плана. У меня вообще нет никакого плана. Я не знаю, что буду делать, когда окажусь с ним лицом к лицу в полутемном помещении (вряд ли там есть электричество). Эл калека, но все-таки он взрослый мужчина с сильными, хорошо развитыми руками, всю жизнь заменяющими ему ноги. А я всего лишь ребенок. Мне нужно остановиться. Теперь я знаю, где это произойдет, мне незачем спешить. Нужно все как следует продумать. Например, как с ним справиться. Сейчас я вернусь домой, лягу спать, а завтра…

Но ноги сами несут к измятой проржавевшей двери пожарного входа «Бартл паба». Я открываю ее и вхожу. Единственное, на что хватает моей благоразумности, это посмотреть по сторонам перед тем, как войти. Нет, никого.

Здесь темно. В глубине зала, у дальней от входа стены, валяются ножками вверх стулья и круглые деревянные столики. Их силуэты выхватывает тусклое пламя керосиновой лампы, стоящей у барной стойки. Там же сидит и он.

– Эй, кто тут? – Эл щурится от света лампы, пытается разглядеть меня.

– Здравствуйте, – говорю я. – Извините за беспокойство, я просто… – Ничего не приходит в голову. Что «просто»?

Кажется, Эл узнает меня. Его глаза все еще глядят недоверчиво, но в них явно теперь меньше страха и враждебности. Впрочем, если говорить совсем откровенно, враждебности в них и не было никогда.

– Привет, – неуверенно произносит он. – Что ты здесь делаешь?

– Я… э-э-э… – Не знаю, что сказать. Как глупо. Нужно уходить. Нужно обдумать все как…

И тут ко мне возвращается уверенность. А вместе с ней и находятся слова: я замечаю огрызок арматуры с присохшим куском бетона на конце. Мне вполне по силам совладать с этим «оружием». Арматура валяется среди прочего строительного мусора футах в десяти от меня.

– Мне нужна ваша помощь, мистер! – говорю я взволнованно и иду к нему, постепенно приближаясь и к арматуре.

– Помощь? Э-э-э… что случилось?

– Мои родители попали в аварию. – Я говорю первое, что приходит на ум, потому что это совсем не важно. Я плачу – вот что важно. И поэтому могу говорить любую чушь. Внезапное появление плачущего подростка в заброшенном жилище бродяги вгонит в ступор этого самого бродягу на несколько минут, а мне требуются секунды.

Все еще растерянно моргая, Эл перекидывает через плечо скейт и на руках, словно орангутанг, идет к выходу, бормоча под нос: «Авария? Господи… Как ты вообще… Это заброшенное здание…»

– Мистер, мне страшно. – Я оказываюсь за его спиной. – Я не знаю, что мне делать. – Поднимаю арматуру.

– Эл, – говорю ровным голосом, выпрямившись в полный рост.

– М? – Он удивленно оборачивается.

– Эл-Три-Фута.

Он только и успевает, что перевести взгляд с моего спокойного лица на арматуру, и я со всей силы бью его бетонным обломком по голове.

Иногда, когда вся наша семья собирается для празднования какого-нибудь большого праздника или просто в выходной день, я помогаю маме на кухне. Чаще всего отбиваю куски говядины, потому что мне это нравится куда больше, чем нарезать овощи. У меня выходит это очень неплохо, но, случается, я промахиваюсь и краем молотка попадаю по деревянной разделочной доске. Глухой хлюпающий звук вперемешку со звонким треском дерева.

Когда цементный обломок обрушивается на голову Эла, звук выходит точно таким же. По крайней мере, мне больше не с чем сравнить.

Хлюп-трацц.

А потом я впадаю в ступор.

Все не так, как мне представлялось. Эл не теряет сознание. Кряхтя, он заваливается набок, глаза закатываются, а кровь за несколько секунд заливает все лицо, превратив его в красную маску. Он медленно шарит руками по воздуху, будто ищет что-то, за что можно ухватиться. Я опасаюсь, что сейчас он придет в чувство и набросится на меня, вцепится своими огромными лапами в мои ноги, повалит на пол и придушит, как котенка. Тогда я запрокидываю арматуру над головой для второго удара, но вовремя понимаю, что мои опасения напрасны. Движения Эла хаотичны и неосмысленны. Они больше похожи на конвульсии, на трепыхание рыбы, выброшенной на берег. Он не опасен. Он умирает.

Умирает.

От обиды наворачиваются слезы. Впрочем, это не плохо, даже наоборот. Обида – ведь это тоже чувство, пускай и не самое приятное.

Эл начинает выть. Тихо и монотонно. На одной ноте. Прерываясь на вдохи. Потом он замолкает. Я осторожно приближаюсь к нему, держа арматуру наготове. Сажусь рядом. Откидываю пряди волос с его шеи и двумя пальцами пытаюсь нащупать пульс, как это показывают в фильмах. Я не знаю, как это нужно делать правильно, но интуитивно понимаю, что это очень нетрудно. Нужно нащупать вену и попытаться почувствовать ее толчки. Минут десять я трогаю его шею в разных местах, но тщетно. Либо это оказывается не так-то просто сделать, либо Эл-Три-Фута мертв.

Я смотрю на свои пальцы. Они в крови. Вытираю их о подол старой засаленной куртки Эла цвета хаки и отбрасываю арматуру в сторону. Смотрю на часы. Через пятнадцать минут мне нужно быть дома, иначе влетит от предков.

Но я вернусь, Эл, обещаю. Завтра же, как только закончатся занятия, я вернусь к тебе. Потому что все еще надеюсь – ты жив. Просто мне не хватает опыта убедиться в этом сейчас.

Я без труда нахожу остатки скотча в рюкзаке Эла среди его скудного скарба и перематываю ему руки за спиной. На это уходит весь скотч, но лучше перестраховаться.

Перед тем как пойти домой, я наливаю в пластиковую тарелку, которую нахожу все в том же рюкзаке, немного воды из крана и ставлю перед его лицом. Если он очнется, ему наверняка захочется пить.

«До завтра, Эл», – говорю я и ухожу из «Бартл паба».

Редко кто-то начинает разговор при официанте, расставляющем заказ. Даже пустячный обмен любезностями. Ждут, когда посторонний человек сделает свою работу и оставит людей наедине друг с другом.

Это были самые долгие тридцать секунд в моей жизни. По крайней мере, той ее части, которую помнил. Девушка с черепашьей скоростью снимала с подноса две чашки кофе, боясь расплескать содержимое. Я с трудом сдержался, чтобы не сказать ей делать все быстрее и оставить нас с Дойлом наедине.

Наконец она ушла.

Мы сидели в баре «Рэндольф бир» на углу Перл и Сандс.

– Погано выглядите, – сказал Дойл, отпив кофе. – Простите. Собачья работа – собачьи манеры.

Я отмахнулся.

– Ничего. Скажите, вы знаете меня? Что именно вам известно? Вы назвали меня Эндрю Гудманом, это мое имя?

Вопросы летели как из пулемета, хотя, в сущности, все они сводились к одному: кто я такой? И я замолчал.

Дойл поставил кружку на стол и промокнул губы салфеткой.

Ему было около пятидесяти лет. Высокая залысина, вокруг которой вились короткие каштановые волосы. И, несмотря на жару, Дойл нацепил вязаный свитер.

– Я расскажу вам все, что знаю, мистер Гудман. Но знаю я немного. Ваше имя – Эндрю Гудман. Вам тридцать восемь лет. И вы говорите с акцентом, потому что родом из России.

Я так не волновался, даже когда детектив Маккой впервые позвал меня на опознание подозреваемого преступника. Вот так вот просто, словно читая досье, этот человек рассказывал о том, кто я такой, откуда родом и как меня зовут, тогда как я и мои друзья не сумели раскопать совершенно ничего, сколько ни старались. Еще вчера я готов был пасть ниц перед тем, кто хотя бы мог сообщить, на какую букву начинается город, в котором я родился; я бы прослезился над этой драгоценной крупицей информации. А теперь ее обрушивали на мою голову целым потоком, в котором можно захлебнуться.

– Подождите, я из России?

Дойл кивнул.

– Простите, продолжайте.

Детектив вновь отпил кофе.

– Пожалуй, это все, что мне о вас известно.

– Но… как же. – Я отказывался верить услышанному. – У меня так много вопросов, я думал… я надеялся.

Тут я сообразил, к чему клонит этот человек, и быстро вытащил бумажник.

– Да, конечно, я понимаю, – бормотал я, вынимая все купюры, что лежали в кошельке. – Тут немного, но это все, что у меня есть, клянусь.

Дойл поморщился и отринул мою руку с зажатыми двадцатками.

– Вы меня неправильно поняли. Я действительно больше ничего о вас не знаю. Но я не сказал, что не знаю больше вообще ничего. Мне известно, кто в вас стрелял.

Я схватил кофе и сделал большой глоток. Наверняка напиток обжег мне горло, но я этого не заметил. Да и кофе мне не хотелось. Просто я нуждался хотя бы в короткой паузе, чтобы переварить услышанное.

– Кто? – выдавил я.

– Если я назову его имя, оно ведь все равно ни о чем вам не скажет, верно? Его зовут Колин Гаррет.

Я несколько раз проговорил про себя это имя, и, как всегда, безрезультатно. Просто имя. Одно из сотен миллионов.

– Я только открыл свое агентство, а этот человек уже разыскивал вас, мистер Гудман. Он переезжал из штата в штат, собирая по крупицам найденную моими коллегами информацию о вас. Долгие годы. Пока наконец не получил звонок от меня.

Дойл поймал взглядом официантку и махнул ей рукой.

– Давайте немного прогуляемся.

Выйдя на улицу, мы закурили, и Дойл продолжил.

– Сказать по правде, хотя заказчик, Колин Гаррет, и платил хорошие гонорары за информацию о вас, я не особо рассчитывал получить эти деньги. Много лет вас пытались разыскать десятки частных сыщиков по всей Америке, но вы были словно призрак, словно вас вовсе не существовало. Ни банковских счетов, ни кредитов, ни социальных сетей, ничего. Поэтому я даже не стал пытаться и ограничился лишь тем, что разместил ваше фото на своем сайте с пометкой, что за какую-либо информацию о вас будет выплачено вознаграждение. Представьте мое удивление, когда это дало результат, да еще какой! – Дойл хмыкнул, но тут же спохватился. – Мда… Так вот, мне позвонил некий человек и сообщил, что лично знаком с вами, и даже более того, он знает, где вы живете и работаете.

Мы прошли по Сандс-стрит и свернули на Джей.

– Разумеется, мы договорились с ним о встрече, – продолжал Дойл, – где он показал вашу фотографию. Я ведь располагал лишь этой.

Дойл вытащил из заднего кармана джинсов смартфон и показал мне фотографию. С нее смотрел юноша лет двадцати, не больше, на фоне какого-то спального района. Глаза парня светились молодым задором. Оба глаза. Тогда у него были еще оба глаза.

– Это же… это я. – Ком застрял в горле, и слова давались с трудом. – Это я, боже мой!

– Да, мы тоже в этом убедились, – сказал Дойл, убрав телефон, – и после этого я связался с Гарретом. Вернее, не сразу. Для начала я… – Дойл осекся и взглянул на меня. – Я понаблюдал за вами какое-то время, чтобы быть уверенным, что вы вновь никуда не денетесь.

– Вновь? – спросил я, хотя этот вопрос волновал меня в последнюю очередь.

– Именно. Видите ли, мистер Гудман, одна из главных причин, почему вас так долго не удавалось найти, – это то, что вы беспрестанно меняли города и штаты, переезжали с места на место, как цыганский табор.

Меня мутило от сигарет, но я курил одну за одной.

– Стойте, не так быстро. Кто был тот человек, что сообщил вам обо мне?

– Он не представился, а я, разумеется, не стал допытываться. В моей работе анонимность – явление нередкое, сами понимаете.

– Но он хотя бы сказал вам, откуда меня знает?

Дойл кивнул.

– Вы работали вместе.

Я остановился как вкопанный, пораженный услышанным.

– Вместе работали?

Дойл вновь кивнул.

Вот уже полтора года, как я работал на одном и том же месте. Так рассказывали мои «друзья».

Так мне рассказывал Бак.

– Что с вами? – спросил Дойл.

– Опишите мне его.

– Заказчика?

– Нет, это потом. Опишите того, кто вам позвонил.

Сыщик задумался лишь на секунду, припоминая.

– Рост выше среднего. Темные волосы. Грубые, рабочие руки, провинциальный выговор… Здоровенный детина.

Здоровенный детина – эхом прозвучало в моей голове, и ноги чуть не подкосились.

– Сволочь, – прошипел я.

Сказать, что я был поражен, значит не сказать ничего. Как ты мог, Бак?! Все это время ты был в курсе, кто я такой, по твоей милости мне отстрелили часть головы, а ты молчал. Лицемерный ублюдок. Каждый день ты помогал в поисках ответов и при этом все прекрасно знал.

– Давайте присядем.

Мы пересекли улицу и заняли свободный летний столик какой-то кофейни, название которой я даже и не заметил.

Дойл заказал два бокала колы со льдом, кто-то принял заказ, кто-то принес его, а я все молчал, глядя вниз, под ноги, и не мог унять дрожь. Дрожь обиды и запредельной злости.

Наконец я взял себя в руки.

– Что было потом?

– А потом случилось то, что случилось, – ответил Дойл. – Я узнал о трагедии из интернета. Первое время о вас много писали, но я не следил за местными новостями: получив от Гаррета солидный гонорар, я решил устроить себе небольшой отпуск, всегда мечтал прокатиться по Европе. – Дойл ностальгически улыбнулся, но спохватился и быстро прибавил: – Я не знал, что Гаррет хочет вас убить. Откуда мне могло быть это известно? Мое дело маленькое: найти. Вот моя работа, а не допытывать клиентов разного рода вопросами.

– Я вас ни в чем не обвиняю.

– Угу, хорошо, – кивнул он. – Так вот, вернувшись в Нью-Йорк, я прочитал о вас и все понял. Не нужно быть частным детективом, чтобы сложить два и два. Многие годы этот человек разыскивал вас, а на следующий день после того, как нашел, вы попали в реанимацию с пулевым ранением головы. Вот, собственно, и все. После этого я нашел вас на фейсбуке и позвонил по указанному на странице телефону.

Дойл замолчал, ожидая, видимо, вопросов с моей стороны, но, поняв, что их не будет, продолжил.

– Да, разумеется, мне следовало сообщить в полицию, однако нужно понимать специфику моей профессии.

«Эндрю Гудман. Меня зовут Эндрю Гудман», – беспрестанно вертелось в моей голове. Нет ни в одном языке мира таких слов, способных в полной мере выразить чувства, что я испытывал в ту минуту. Я знаю свое настоящее имя!

– Анонимность, конфиденциальность, деликатность – вот что по-настоящему важно для частного детектива, если он хочет оставаться на плаву, – зачем-то оправдывался Дойл, вращая в ладонях бокал колы. – Если угодно, проведите параллель с церковной исповедью. Нам так же доверяют тайны и просят найти ответы порой на весьма щепетильные вопросы.

Такого скользкого за хвост не поймаешь, подумал я. Даже откровенничая, он старается говорить экивоками. Наверняка работал адвокатом перед тем, как занялся частным сыском.

– Послушайте, мистер Дойл, – перебил я, – мне неважно, по какой причине вы не сообщили в полицию. Я вам бесконечно благодарен за звонок, ведь вы могли не делать и этого.

Детектив понимающе и одобрительно кивнул.

– Продолжайте, пожалуйста, – сказал я.

– В общем-то, я рассказал вам практически все, что мне известно. Кроме самого главного.

Детектив полез в задний карман джинсов и вытащил оттуда сложенный вчетверо лист бумаги. Протянул мне.

– Что это? – машинально спросил я, хотя знал ответ.

Развернув листок, я увидел фотографию мужчины. По всей видимости, Дойл распечатал ее из интернета: фотографию обрамляла рамка, в верхнем левом углу которой находился крестик. Молодой мужчина улыбался в объектив, держа за руку маленькую девочку.

– Это старая фотография, – пояснил Дойл. – Мне не удалось найти другой. Все снимки с его изображением сделаны двадцать лет назад, и ни одного нового. Двадцать лет он занимался только одним. Он искал вас, мистер Гудман.

– Двадцать лет? – Я был поражен. – Он разыскивал меня двадцать лет, чтобы убить? Но… за что?!

Дойл закурил сигарету, глубоко затянулся и выпустил дым через нос.

– Этого я не знаю. Но. – Он взял из моих рук листок и развернул обратной стороной. – Вы сами можете спросить его об этом.

Я опустил глаза на листок. По его центру размашистым почерком было написано имя. Под ним еще одна надпись, помельче. Адрес.

– Спасибо, – проговорил я рассеянно, буравя взглядом надпись.

– Надеюсь, вам это поможет. И, мистер Гудман… Я хочу, чтобы вы знали. Если надумаете идти в полицию, я вовсе не возражаю. Мне следовало самому это сделать. Одно дело – хранить в тайне секреты супружеской неверности, и совершенно иное – покушение на убийство.

– О нет, – сказал я, убирая фотографию в карман, – я не собираюсь идти в полицию. По крайней мере, пока. Для начала нужно самому увидеть его и поговорить. У меня к нему слишком много вопросов. Но уверяю, если вы опасаетесь, что вас обвинят…

Частный детектив усмехнулся.

– Мистер Гудман, я много лет занимаюсь своей работой. Поверьте, меня никто и ни в чем обвинить не может. Я помог заказчику разыскать человека, и мне вовсе не обязательно должно быть известно, что случилось после. А значит – никакого укрывательства, по крайней мере осознанного, с моей стороны нет.

– Тогда зачем вы мне все-таки позвонили?

Дойл флегматично пожал плечами.

– Мне просто хотелось… скажем так: я устал ворочаться до полуночи в постели перед тем, как уснуть.

– Еще раз спасибо.

– Удачи, мистер Гудман. Она вам пригодится, когда вы с ним встретитесь.

Я хотел спросить, что он имеет в виду, но Дойл уже протягивал руку для прощания.

– До свидания, – сказал он, бросил окурок в урну и быстрыми шагами зашагал прочь.

Уже вдалеке он обернулся.

– На всякий случай я скину вам всю информацию в электронном виде. Звоните, если возникнут какие-то вопросы.

Он ушел, а я еще долго не мог найти в себе силы подняться со скамейки. За одно утро мне предстояло переварить столько информации, что, казалось, я слышу треск собственной черепной коробки, в которую пытался запихать рассказанное детективом Дойлом. В течение пары часов я узнал свое настоящее имя, имя стрелявшего в меня. Я узнал, что этот человек два десятилетия бродил по Америке, чтобы всадить пулю мне в голову. Я узнал, что…

Бак помог ему в этом.

И еще ноги мои были ватными, еще мелкий озноб бил тело, еще кружилась голова, а я уже знал, что буду делать.

Я вытащил листок и снова пробежал глазами по адресу. Вбил его в поисковую строку браузера на телефоне и удивленно моргнул.

Лос-Анджелес. Калифорния.

Стало ясно, что подразумевал Дойл, говоря об удаче, которая мне понадобится. Адрес, указанный детективом, значился за частной психиатрической клиникой. Вот так да!

В меня стрелял псих.

Я знал, что буду делать. Конечно, знал. Любой бы знал на моем месте.

Но перед тем как поехать на юг страны, я еще раз, последний, повидаюсь со своим «лучшим другом», посмотрю в его глаза.

И плюну в них.

Я любил ее больше жизни, Эндрю. Буквально.

Мы не всегда способны понять это, осознать в полной мере. Мы просто живем изо дня в день. Жена, ребенок, работа. Наш быт воспринимается нами как нечто непоколебимое. Если мы в большинстве своем не способны постичь скоротечность жизни, потому что видим ее в необозримом будущем, то что говорить о смерти внезапной?

Я любил свою малышку больше всего на свете, но как часто я говорил ей об этом? Как часто я говорил это сам себе? Не машинальное «Я люблю тебя», а глубоко осознанное «Я. Тебя. Люблю. И буду любить до последнего стука сердца. И потом еще вечность».

Нет, Эндрю, мы проклятый род эгоистов и слепцов. Нас беспокоит количество кофеина в чашке кофе, вот наши проблемы. Мы легко пропустим день рождения наших детей, если того потребует работа. Сколько их еще будет, правда, этих дней? Все наверстаем.

А потом раздается звонок из полиции. И тебе сообщают, что твоего ребенка убили. Какая-то сволочь задушила его голыми руками. В первую секунду кажется, будто тебя бросили в ледяное озеро. Холод сковывает все тело. А через мгновение тебя накрывает ни с чем не сравнимая слабость. Ноги становятся ватными, они подгибаются, и ты с трудом сохраняешь равновесие. И все это происходит еще до того, как ты смог действительно понять суть случившегося. Ты кладешь трубку, пространство вокруг тебя начинает движение, стены ходят ходуном, ты борешься с подступающей тошнотой. Раздается еще один звонок. Твоя жена. Она рыдает в трубку, кричит, стонет, но только не говорит. Вернее, что-то она все-таки говорит, но что именно, разобрать сквозь плач невозможно…

Как же я виноват перед ней. Боже, как виноват. Этого можно было избежать, если бы я не был столь слеп. Но ведь у меня всегда было «завтра». Оно бесконечно, правда, это чертово завтра, оно же бесконечно! Но это не так. «Завтра» уже наступило, оно наступает в каждую секунду, и сделанное в эту секунду есть все, что мы можем и должны хотеть. Оно ускользает, наполненное чередой бесчисленных ошибок и равнодушия. Оно никогда не проживается так, как должно проживаться, потому что мы не способны оценить его по достоинству. А стало быть, не способны оценить и таящуюся в нем угрозу. Глупцы, всю нашу никчемную жизнь мы находимся в неоплатном долгу перед мгновением. И не замечаем, когда приходит пора платить по счетам.

Ты хотел узнать, почему я желал твоей смерти. И я рассказал тебе. Теперь уходи. Уходи и не возвращайся. Я не желаю тебя зла, Эндрю. Наверное, должен, но не желаю. Ты приехал вместе с молоденькой красоткой. Я видел в окно. Я и сейчас вижу. Погляди. Видишь, вон ваша машина. Твоя подружка курит, присев на капот. Она волнуется за тебя, это чувствуется даже с такого расстояния по ее позе, по тому, как часто она курит. Бери ее в охапку, прыгай в машину и уезжай. Начни новую жизнь, и если не хочешь провести остаток дней в подобном месте, как это, не пытайся воскресить свою память. Не гонись за воспоминаниями. Потому что, если ты их догонишь, они уничтожат тебя…

Когда на следующий день я снова прихожу в «Бартл паб», Эл-Три-Фута лежит на том же месте, где и вчера. Я плотно прикрываю входную дверь, и в помещении становится темно, как в могиле. Но у меня с собой папашин фонарь на сто восемьдесят ватт. Вряд ли он заметит его исчезновение, потому что, насколько помню, он пользовался им один-единственный раз с момента покупки, когда нужно было отыскать в нашем подвале какое-то барахло, а лампочка в нем перегорела. Папаша заменил лампочку, и с тех пор фонарь валяется без дела в том же подвале.

Мощности вполне хватает, чтобы осветить почти все пространство бара, оставив в полумраке лишь дальние углы. В первую минуту мне кажется, что Эл не дышит, но, склонившись над его лицом, я замечаю, как подрагивают его веки.

«Привет, Эл, – говорю я, – у меня есть кое-что для тебя».

Сняв с плеч школьный рюкзак, я вытаскиваю из него пластиковый контейнер с остатками ланча: два тоста с фуа-гра и луковым конфи. Кладу их рядом с неподвижно лежащим бродягой.

«Эл, эй, Эл. – Я хлопаю его по щекам. – Открой глаза, прошу тебя».

Это помогает. Эл разлепляет веки и пустым, бессмысленным взглядом смотрит прямо на меня.

«Поешь, – широко улыбнувшись, говорю я, – тебе это необходимо. Ты потерял много крови».

«Ще… щевотыхощотменя?» – выдыхает Эл.

«Хочу, чтобы ты перекусил. Попробуй, это очень вкусно. Всего лишь паштет с луком и хлебом, но уверяю, ты сроду не пробовал такого паштета».

На его лице и пробитом черепе запекшаяся кровь. Пересохшие растрескавшиеся губы. Лоб и шею покрывают крупные капли пота. Эла лихорадит. Он мелко трясется всем телом.

«За что?»

Мне приходится приблизиться к самому его рту, иначе не расслышать эти слова. Я освобождаю руки, положив фонарь на барную стойку, направив луч света немного вверх, чтобы не слепить глаза. Неспешно обхожу все помещение, разглядывая старые, покрытые пылью и паутиной фотографии с запечатленными на них пьяными и веселыми рожами каких-то людей, вероятно, в прошлом завсегдатаев этого места. В левом от входа углу вижу подобие кровати: две деревянных палеты с наброшенным старым матрасом, из которого местами торчат куски поролона. Тут же, у изголовья – небольшая прикроватная тумбочка, вероятно, найденная Элом в ближайшей от его обиталища помойке. В верхнем ее ящике аккуратными стопками лежат вещи: пара футболок и еще что-то, дальше копаться мне не интересно.

Я замечаю дверь в подсобку или, может быть, на кухню. Она еле различима в свете фонаря, который освещает центр помещения и лежащего в этом центре Эла. Дверь завалена барными стульями, да и черт с ней.

Я не тороплюсь, не трогаю его, хотя меня сильно беспокоит, что, пока я рассматриваю старый хлам, Эл может тихонько скончаться и я пропущу этот момент. Наконец мои опасения берут верх, и я возвращаюсь к Элу. Сажусь рядышком на пол, подложив под себя свой рюкзак.

«Ты только не умирай, прошу…» – говорю я жалостным голосом, но тут же замолкаю. Простая, очевидная мысль поражает меня: впервые в жизни мне не нужно притворяться, я могу быть собой.

Я буду возвращаться к нему еще в течение нескольких дней, мы будем болтать о том о сем, и все это время я буду говорить ровным, спокойным, своим голосом.

Спасибо тебе за это, Эл.

Он очнется перед самым моим уходом. Попросит попить. Я снова налью воды в тарелку. Потом он будет задавать дурацкие вопросы, зачем да почему. Попросит отпустить; попросит вызвать «Скорую».

Я облегченно выдыхаю. Он явно набирается сил. Он не умрет, дождется меня.

«Завтра суббота, я приду пораньше. Принесу тебе чего-нибудь вкусного. Что ты любишь?»

«Пожалуйста… мне… мне кажется, у меня проломлен череп… чего ты хочешь?»

Я уже стою у самой двери, когда он это говорит. Взявшись за ручку, я оборачиваюсь и отвечаю:

«Я хочу увидеть, как ты умрешь, Эл».

«Господи, да что происходит?! Развяжи меня, малолетняя сволочь!»

Люди глупы, в который раз убеждаюсь в этом. Прошлым днем мне повезло – он так и не пришел в сознание до этого вечера. Но сегодня все могло закончиться катастрофой. Из-за волнения (приятное чувство; такое легкое, еле ощутимое) я забываю о том, чтобы заткнуть Элу рот кляпом. Ночью в этом районе достаточно тихо, а орать он будет, надо полагать, во всю глотку. И почти наверняка его кто-нибудь услышит. Но Эл сам напомнил об этом, когда закричал оскорбления мне вслед. Ему не достало мозгов заткнуться в тряпочку и молчать до тех пор, пока я не уйду. Впрочем, этому есть чисто психологическое объяснение, и умственные способности Эла здесь ни при чем. Он просто не может до конца осознать тот факт, что его жизнь находится в руках ребенка. Он не видит во мне настоящую угрозу.

Он крутит головой из стороны в сторону, когда я запихиваю ему в рот кусок поролона из матраса, а справившись, залепляю скотчем. Пришлось оторвать небольшой кусочек с его запястий, другого скотча у меня нет. Завтра я принесу все необходимое. Больше никаких спонтанных действий, говорю я себе. Если хочешь, чтобы в будущем все проходило как по маслу, всегда подготавливайся, не будь безмозглым подростком, иначе долго это не продлится.

«Придется тебе потерпеть без воды, извини».

Психологические барьеры и проломленный череп спустя два дня приведут Эла к смерти.

Я вышел из такси на Тридцать пятой, за несколько домов от нужного адреса.

Мне необходимо было успокоиться. Разложить по полкам все, что я сегодня узнал от Бретта Дойла. И уж тем более в мои планы не входило наброситься на Бака с кулаками. Во-первых, нужно сначала услышать его объяснения. А объясниться ему придется, теперь-то запудрить мне мозги у него вряд ли выйдет. А во-вторых, драться с Баком все равно что драться с бульдозером. Тем более такому калеке, как я. При желании он свернет мне шею с той же легкостью, с какой скручивает крышку с бутылки пива.

Я сбавил шаг.

Перед мысленным взором пронеслась картина: Бак, загнанный в угол собственной ложью, хватает со стола разводной ключ и со всей дури бьет меня им по голове, аккурат по вмятине в черепе.

Что за чушь. Совсем с катушек съехал?

И решительно двинулся к дому, в одной из квартир которого в настоящий момент Бак занимался косметическим ремонтом.

Поднимаясь по лестнице, я старался успокоить вихрь мыслей.

Некто по имени Колин Гаррет, сейчас содержащийся на лечении в психиатрической клинике, два десятилетия разыскивал меня по всей Америке, чтобы убить и забрать… книгу? Какое-то безумие. Но если все это правда (в чем я, надо сказать, далеко не был уверен. С чего мне вообще верить этому бог весть откуда взявшемуся частному детективу?), то кто же тогда жертва, а кто охотник? Если все именно так, как говорил Дойл, значит, вряд ли я был таким уж хорошим человеком, как полагали миссис Уэлч и остальные. Хороших людей не разыскивают полжизни, чтобы убить.

Что же ты натворил, приятель? Что?

И снова в голове вспыхнули голливудские образы: я, в черном обтягивающем комбинезоне, с маской на голове, проникаю в старинный особняк, пробираюсь сквозь хитроумные ловушки сигнализаций, сдвигаю одну из картин, висящих на стене; за картиной сейф; используя сложные отмычки, взламываю его и вынимаю старинный фолиант в обложке из толстой кожи, инкрустированной драгоценными камнями. Я прячу его в сумку и, перемахнув через окно, растворяюсь в черноте ночи.

Хватит, приказал я себе, остановившись перед дверью квартиры, откуда доносился приглушенный вой перфоратора. Сосредоточься на разговоре с Баком, вот что сейчас важно.

Я несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул и решительно застучал по двери.

Перфоратор умолк, послышались шаги, и дверь открылась.

– О! Привет, Борис, – радостно и удивленно воскликнул Бак. – Ты где пропадал? С утра до тебя не мог дозвониться. Проходи. – Он отступил вглубь коридора, давая мне дорогу. – Хорошо, что приехал, нужно отвезти копию договора заказчику. Такой прилипчивый мужик, я тебе скажу.

Я прошел в гостиную и опустился на кресло, накрытое клеенкой. В воздухе летала известковая пыль.

– Ты чего такой хмурый? – спросил Бак, оттирая куском тряпки ладони.

А я смотрел на него и никак не мог подобрать нужных слов, чтобы начать разговор.

– Да что с тобой? – Бак начинал всерьез беспокоиться.

Или делать вид, что беспокоится.

– Что-то случилось, Питер?

Питер. Вот и отлично. С этого и начнем.

– Когда ты дурачишься, – сказал я, – ты называешь меня Борисом. Когда серьезен – Питером. Но скажи мне, дружище, почему ты никогда не зовешь меня моим настоящим именем, м?

Я даже не старался скрывать желчь, которой пропиталось каждое мое слово.

– Не понял. – Бак насупился и пристально посмотрел на меня. – Какое еще настоящее имя?

Я действовал наугад. Интуитивно. Бак действительно мог не понимать, к чему я клоню. Да что там Бак, я и сам толком не знал, в чем именно я его подозреваю. Какая у него роль в этой цепочке? По дороге сюда я, конечно же, думал над этим вопросом. И как бы ни перемещал по пустой доске несколько найденных мною элементов пазла, я приходил к одному и тому же: Бак всего лишь засранец, который хотел подзаработать немного деньжат, узнав, что какой-то тип меня разыскивает. Он позвонил детективу, указал на меня пальцем и получил свои тридцать сребреников. А после, когда понял, что по его милости меня чуть не отправили к праотцам, решил помалкивать в тряпочку.

Правда, это никак не объясняло приснившийся сегодня кошмар, в котором Бак прошелся кулачищами по моему лицу. Не объясняло это и того, почему теперь он так сильно опекал меня. Совесть? Сильно сомневаюсь. Подобное качество никак не вязалось с человеком, продавшим друга (ну или как минимум хорошего знакомого и напарника по работе), даже не задумавшись, чем все это грозит обернуться. Вряд ли поиски человека всеми детективами Соединенных Штатов Америки сулят тому человеку что-то хорошее.

И все же такой поступок не делал Бака преступником. Подонком – да; невольным пособником психа Колина Гаррета – безусловно. Но не преступником.

Бак придвинул стул поближе ко мне и сел, не сводя с меня взгляда.

– Старик, о чем ты? – повторил он.

Либо он достоин «Оскара», либо же непонимание на его лице совершенно искреннее. Я склонялся ко второму. И причиной тому был один из пазлов.

Какова вероятность того, что человек, убегающий от кого-то треть жизни, обзаведется липовыми документами и не будет представляться настоящим именем? Весьма и весьма высока.

Но, разумеется, я продолжил «стрелять» вслепую.

– Меня зовут Эндрю Гудман. Скажешь, ты этого не знал?

– Эндрю, э-э, Гудман? – Бак растерянно заморгал, а потом резко встал с места, и я напрягся всем телом. На мгновение показалось, что сейчас он сделает то, что представлялось мне по дороге сюда.

Некоторое время он молча стоял и пристально вглядывался в мой единственный зрячий глаз, будто старался что-то в нем разглядеть. Потом вздохнул и вышел из комнаты. Я не успел понять, что бы это могло значить, как он вернулся с парой запотевших бутылок «Бада» и, протянув одну мне, сел на прежнее место.

– Значит, так, Пит… Энд… короче, Борис. Я понятия не имею, чего ты там втемяшил себе в башку и какого хрена тут, вообще, происходит, но, по всей видимости, мой рабочий день на сегодня закончен, потому как я не возьму в руки ни мастерок, ни перфоратор, пока ты мне все подробно не расскажешь. А начнем мы с того, что я отвечу на твой вопрос. Нет, имя Эндрю Гудман мне не говорит ровным счетом ничего. Я впервые услышал о нем тридцать секунд назад от тебя. А теперь выкладывай все по порядку.

Моральное превосходство было утеряно. Бак сидел напротив, и я читал в его взгляде неподдельное участие и заботу. Мы держали в руках пиво, а лучи солнца играли зайчиками на выбеленных стенах комнаты.

И я решил рассказать все как есть, без театральщины и глубокомысленных намеков. Начистоту.

– Сегодня утром, – начал я, – мне позвонил частный детектив, он представился Бреттом Дойлом и сообщил, что знает человека, напавшего на меня…

Когда я закончил, Бак вставил в рот обрубок сигары, который неизменно таскал в нагрудном кармане, и впервые за все время, какое я помню, прикурил ее.

– Дела-а-а, – протянул он. Потом встал, подошел к окну и, стоя ко мне спиной, спросил: – И ты ему веришь, этому Дойлу?

– А какие у меня основания ему не верить?

К легкому удивлению, Бак спорить не стал.

– Тоже верно, вроде как никаких, – сказал он и обернулся. – Только для того, чтобы принять его версию, тебе пришлось согласиться и с тем, что я оказался крысой.

– Бак, – сказал я, сморщившись так, будто мне только что вырвали несколько зубов без анестезии, – давай без этого, пожалуйста, давай без этого! Что еще я должен подумать? Что вообще я могу думать? Я слепой котенок, тыкающийся мордой в стенку. Посмотрел бы я на тебя на моем месте.

Конечно, прием запрещенный, но сейчас было не самое подходящее место для разыгрывания мыльной оперы.

– Ты прав, – сказал Бак, хватая с письменного стола ключи от машины, – поехали.

– Куда?

– К этому, как его, к Дойлу. Нужно разобраться во всей этой ерунде. Потому что, – Бак положил мне руку на плечо и улыбнулся, – не знаю, дружище, каким должно быть вознаграждение, чтобы я поступил так с кем бы то ни было из моих близких.

И в ту самую минуту я практически не сомневался – он говорил правду. Какой идиот будет настаивать на очной ставке, когда у него рыльце в пушку?

Пока мы спускались, я пытался дозвониться до детектива Дойла, чтобы назначить встречу, но все время попадал на автоответчик.

До старенького пикапа оставалось не больше пары шагов, когда Бак резко остановился и, шарахнув себя ладонью по лбу, громко выругался.

– Твою мать!

Я тоже остановился и недоуменно смотрел на него.

– Ты что?

– Я идиот! – Бак выхватил из кармана комбинезона смартфон и принялся тыкать в него. – Сейчас, сейчас, – бормотал он, – где-то она должна быть, я точно помню, что не удалял.

– Может, объяснишь?

– Ага, вот она! – сказал Бак, и тотчас мой телефон пикнул, уведомляя о новом сообщении. – Я тебе фотку скинул, отправь ее своему детективу, пусть скажет, узнает ли он человека, на ней изображенного.

Негодуя, я открыл мессенджер и посмотрел на фотографию, отправленную только что Баком. Это было фото водительского удостоверения какого-то мужчины с короткими каштановыми волосами, мощной шеей и близко посаженными глазами.

– Брайан Джейкобс, – прочитал я вслух. – Припоминаю. Ты рассказывал о нем.

– Да.

До меня наконец стало доходить, к чему он клонит.

– Ты думаешь, это он сообщил обо мне Дойлу?

– А кто же еще! – Бак хлопнул ладонью по капоту, вероятно, оставив вмятину. – Сучонок! Ну попадись он мне! – Он еще раз взглянул на фотографию Джейкобса, увеличил ее. – Клянусь богом, я не поленюсь доехать до Портленда, штата Мэн, чтобы задать сукиному сыну парочку вопросов, а заодно исправить ему прикус. Нужно было сделать это еще в тот раз, когда он пытался свистнуть деньги из кошелька заказчика.

Меня начинала раздражать стремительность происходящих событий. И в то же время я испытал сильное облегчение оттого, что Дойл выплатил вознаграждение не моему другу. Как будто все сходилось. Однако кое-что меня все еще смущало, и я произнес, правда, совсем неуверенно:

– Но… Бретт говорил, что мужчина, звонивший ему, настоящий здоровяк. – И я машинально окинул горообразного Бака с головы до ног.

Скрестив руки на груди, Бак хмыкнул.

– Знаешь, почему я нанял его в то лето на подработку? Он мог зараз перетащить пару мешков цемента на двенадцатый этаж и даже не вспотеть. Я в сравнении с ним – немощный дохляк. – И, усаживаясь за руль, прибавил: – Только это ему вряд ли поможет, когда я доберусь до него.

Дойл по-прежнему не отвечал на телефон, и мы решили не терять времени, а отвезти копию договора заказчику ремонта квартиры, в которой только что были. Он работал где-то на Манхэттене, и мы двинули к Бруклинском мосту.

– Бак, – сказал я, – ты извини меня, я, конечно, тот еще кретин.

– Перестань, – серьезно ответил он, – ты правильно рассуждал. В мире еще и не такое дерьмо бывает. Отцы предают детей, жены – мужей. За бабки люди готовы черт пойми на что. Слыхал, позавчера какой-то подросток из Ньюарка зарезал родителей за то, что они отказались купить ему новую модель айфона? Так что не извиняйся, дружище.

Я сделал еще одну попытку дозвониться до частного детектива, но вновь попал на автоответчик. Тогда я переслал ему фотографию Брайана Джейкобса, сопроводив ее сообщением: «Мистер Дойл, скажите, этот человек сообщил вам о моем местонахождении?»

На мосту мы угодили в пробку. Красная «Хонда Аккорд» врезалась в зад новенькому, сияющему на солнце хромом «Хаммеру». Водитель внедорожника, выпучив от гнева глаза, колошматил по стеклу «Аккорда» с водительской стороны и осыпал перепуганного владельца «Хонды» проклятиями. Все вокруг, на кого ни глянь, снимали происходящее на камеры смартфонов.

– Ублюдский город, – сказал Бак.

– Сомневаюсь, что где-то в мире по-другому, – ответил я и закурил.

Эта картина напомнила о сегодняшнем сне, в котором Бак, брызгая слюной, как хозяин «Хаммера», обрушивал на меня удар за ударом.

– Мне сон сегодня приснился, – начал я, но Бак перебил.

– Секунду, старик, – сказал он, опуская стекло, и, когда мы поравнялись с орущим мужиком, высунул голову в окно. – Эй, идиот. – Бак говорил спокойно, даже устало. – Если ты прямо сейчас не перестанешь орать и колотить по машине, я сломаю тебе нос и поеду выбирать новый галстук для суда, куда ты непременно меня вызовешь.

– Чего? – Мужчина удивленно обернулся на Бака, правда, лицо его выглядело не так агрессивно, как когда он орал на парня в «Аккорде». Я его понимал. Если Бак угрожает сломать нос, лучше прислушаться к его советам.

– Я говорю, отвали от пацана, – еще спокойней произнес мой друг.

Когда Бак закрывал окно, владелец «Хаммера» уже сидел в своей машине.

– Извини, я перебил, – сказал он.

– Мне сон приснился. Он был настолько реальным… а тут еще Дойл… и все в кучу…

– Угу, а теперь на английском.

– Мне приснился ты, Бак.

– Эротические фантазии? – рассмеялся он.

– Если бы. Мне снилось, как ты меня избивал.

Лицо Бака мгновенно сделалось серьезным. Он мельком взглянул в мою сторону и крепче ухватился за руль. Такая реакция немного меня удивила и насторожила. Но я быстро подавил это. Паранойя доведет меня до сумасшедшего дома раньше, чем я разберусь в своем странном прошлом.

– А, ерунда, в общем, – дернул я плечом. – Шарпу нужно сказать спасибо. Это он мне посоветовал анализировать сновидения буквально.

Я замолчал и незаметно покосился на Бака. Тот по-прежнему выглядел чем-то обеспокоенным.

А потом он сказал:

– Шарп давал тебе правильные советы.

– М? – Я уставился на друга. – Что ты этим хочешь сказать?

Пробка давно осталась позади; мы проехали по Центральной и остановились напротив площади Фоли.

Бак заглушил машину. Какое-то время он смотрел прямо перед собой, не решаясь взглянуть на меня (я-то таращился на него единственным глазом совершенно открыто, развернувшись в его сторону всем корпусом), затем медленно повернул голову и сказал:

– Я был с тобой не до конца честен, старик.

Он напоминал провинившегося бульдога.

Вздохнув, попросил сигарету. Это мне не понравилось больше всего: Бак не курил вот уже четыре года, по его словам. Если не считать сегодняшнюю сигару.

– Рассказывай давай, – сказал я, протягивая пачку.

Но Бак не спешил. Казалось, мой друг собирался с духом. Делая короткие затяжки, он провожал рассеянным взглядом группу подростков со скейтами в руках, идущих от фонтана в сторону Канал-стрит.

– Сколько раз я тебе рассказывал, как мы познакомились, – заговорил он. – Ты все время просил повторять эту историю снова и снова, надеясь зацепиться за какую-нибудь деталь и вспомнить хоть что-то из своего прошлого. И я все время тебе врал.

Сказав это, он медленно перевел на меня взгляд; взгляд, полный сожаления. И хотя меня распирало от желания засыпать его расспросами, я молчал, боясь, что, открой я сейчас рот, Бак собьется с мысли или просто передумает продолжать рассказ.

– В то время я сильно нуждался в бабках. Господи, да я всегда в них нуждался. Я не оправдываюсь, старик, клянусь тебе, не оправдываюсь! Я и не планировал ничего такого, как-то само собой получилось. У придурков вроде меня всегда происходит всякое дерьмо «само собой». Мне бы об Эйлин подумать, о ее будущем, если на свое наплевать, а я все туда же. Мало мне было первого срока.

Он говорил сбивчиво, словно самому себе напоминал о том, о чем напоминал уже множество раз. Потом он умолк, докурил сигарету и, послав бычок в открытое окно, продолжил.

– Мы действительно познакомились в баре. Ты глушил пиво бутылку за бутылкой. Я подсел, мы просто болтали, обычный пьяный треп двух неудачников. Говорили о женщинах, тачках и все в таком роде. Вернее, говорил в основном я, ты больше молчал, слушал и вливал в себя «Миллер». Странный ты был, тут я тебя не обманывал. Замкнутый какой-то. Будто пережил что-то такое, чего и врагу не пожелаешь. Так мы просидели до самого закрытия. Ты платил за выпивку, это делало тебя в моих глазах отличным собеседником, с которым я с удовольствием проторчал бы там и до утра. В общем, ты изрядно накидался, и я подумал, блин, у этого мужика, должно быть, водятся деньжата, раз он вот так с легкостью угощает виски первого встречного. Почему бы ему не поделиться с тем, кто нуждается в них гораздо сильнее? Что-то такое вертелось в моей тупой, пропитанной парами алкоголя башке. Да, как-то так. Потом, когда мы вышли на улицу, ты чего-то там говорил о бренности всего сущего или что-то в этом духе, а у меня мелькнуло: «Ну и напыщенный же индюк». Я распалял себя, понимаешь? Чтобы легче было сделать… ну… В общем, мне бабки твои хотелось забрать, ой как хотелось. Я ведь ни хрена нигде не работал в то время.

Я молча вытащил две сигареты и протянул одну Баку, но он отказался. Я же закурил.

– Как назло, мимо проезжала патрульная машина. Вернее, это тогда я так думал, что назло. На самом деле я думаю, она неслучайно там оказалась в тот самый момент, когда я обчищал твои карманы. Провидение ее послало, не иначе. Какие-то сраные высшие силы решили вмешаться в мою непутевую жизнь и открыть глаза.

Бак пристально посмотрел на меня и тепло улыбнулся.

– Я думал, мне конец. Вот так вот, по собственной дурости, снова угрелся в тюрьму. Мне уже ласты крутить собирались, когда ты сказал: «Офицеры, никаких проблем, мы просто повздорили со старым другом, потому что оба перебрали». Я обалдело уставился на тебя, не мог поверить своим ушам. Ведь я превратил твое лицо в отбивную. «Вы уверены?» – копы недоверчиво покосились на тебя. «Да, абсолютно». – «Может быть, вам нужна медицинская помощь?» – «Нет, пустяки, – ответил ты и, взглянув на меня, подмигнул, – этот увалень и бить-то толком не умеет». Тогда полицейские обратили внимание на твой кошелек, который я по-прежнему сжимал в руках. «Это ваш кошелек?» – спросил тебя один из патрульных. «С чего бы мой кошелек был у этого алкаша? – добродушно ответил ты. – Я не доверю ему и доллара, он же пропьет его в ту же секунду». Не знаю, поверили ли они во всю эту чушь с дружеской потасовкой, но, видимо, разбираться им совсем не улыбалось. Посверлив нас глазами еще какое-то время, они уехали. Тогда ты оттер кровь с расхлестанных губ, подошел ко мне и, протянув руку, сказал: «Кошелек верни, засранец чертов».

Голос Бака изменился. А я решил, что схожу с ума и у меня начались галлюцинации: мне показалось, что в его глазах стоят слезы.

– Ты спас меня, старик. Не от полиции, нет. Спас от самого себя. Вот я, знаешь, не мастак говорить все эти пафосные речи, но так оно и было. Ты, дружище, мужик, каких еще поискать надо. Настоящий. Хрен ли бы я тебе сдался? Ты мог запросто усадить меня за решетку, куда мне и была дорога, если честно. Но ты сумел во мне что-то такое разглядеть, чего я и сам о себе не знал. Увидел потенциал. Еще существующую надежду стать человеком. И еще, думаю, ты сестру мою пожалел, ведь я трепался о ней, когда мы сидели в баре и пили за твой счет, а я трепался, и мысли у меня крутились об одном: хорошо бы разжиться баксами.

Бак снова умолк, и в этот раз пауза затянулась.

– Ну а дальше ты знаешь, я тысячу раз рассказывал. И готов рассказывать еще столько же. Мы стали друзьями. Где-то через месяц я открыл фирму. А когда узнал, что ты ищешь работу, не раздумывая взял тебя в команду.

Он устало растер глаза.

– Вот и вся история. Я твой должник до конца жизни, приятель. А Бак Чемберс относится к долгам серьезно.

– Ну. Ты. И. Идиот, – медленно произнес я, разделяя каждое слово.

Мне стоило огромных усилий, чтобы сдержать смех. Я испытывал такое облегчение, что готов был расцеловать своего друга. Ему невозможно понять меня. Как мне объяснить человеку, память которого в полном порядке, что я совершенно не сердился на него? Между мной, которого встретил Бак тем вечером в баре «Кастом хаус», и мной нынешним огромная разница. Сказать вернее – это два совершенно разных человека. Тот Гудман умер. Кто мы, в сущности, есть, как не наши воспоминания? Лишившись их, мы теряем самих себя. Первая любовь, рыбалка с отцом в воскресное утро, мамина запеканка на завтрак, студенческие годы, родные дети, пьянки с коллегами по работе по субботам – все, все это умирает, растворяется в том же небытии, в каком растворится каждый из нас, после того как сердце перестанет биться.

История Бака для меня – это история о его потасовке с неизвестным мне человеком. Моя эмоциональная память молчала, потому что для меня не существовало того вечера. Как я могу обижаться? Да мне попросту плевать. Меня немного злило, что он скрывал это, когда я нуждался в любых подробностях своего прошлого, но, в сущности, какие это мелочи!

И, не в силах больше сдерживаться, я засмеялся.

– Ты чего, спятил? – Бак глядел все тем же виноватым взглядом, только теперь в него примешалось полнейшее непонимание. Он находился в замешательстве.

– Заводи своего старичка, – сказал я, просмеявшись. – Тебе же нужно было отвезти договор, чего резину тянешь?

Коротко звякнул телефон. Пришло сообщение от Дойла. Я без особого интереса открыл его и прочел. Дойл сообщал то, что к этому моменту я уже знал совершенно наверняка и не опасался скверных сюрпризов.

Частный детектив Бретт Дойл писал:

«Не мог ответить: сволочная работенка. Да, этот человек рассказал мне о вас».

Мы отвезли документы, перекусили в «Бургер Кинге», вечером пропустили по паре бутылок пива, собравшись все вместе у миссис Уэлч; Эйлин с горящими глазами слушала о том, что мне удалось узнать этим утром (исповедь Бака мы, конечно, не упоминали, это лишнее), и со свойственным ей энтузиазмом начала строить план поездки в Калифорнию на поиски «того говнюка, который сделал так с тобой», и все это время я не переставал думать: почему тот человек, Колин Гаррет, так сильно желал моей смерти, что посвятил поискам долгие-долгие годы?

И еще я думал о кошмарах, сводящих с ума по ночам.

Теория доктора Шарпа оказалось верной – во снах я видел то, что происходило на самом деле. Новые подробности нашего знакомства с Баком – лучшее тому доказательство.

Мне предстояло встретиться с Колином Гареттом, человеком, преследовавшим меня двадцать лет; психом, содержащимся в приюте для душевнобольных; с тем, кто превратил меня в «малыша», познающего мир с самых азов.

Мне предстояло встретиться со своим прошлым.

Травма оказывается слишком серьезной. Он тает на глазах, и к исходу третьего дня приходится действовать, чтобы не упустить момент.

Поначалу он отказывается есть. Все скулит о том, что не хочет умирать ТАК. Как будто есть разница, как именно умереть. Потом он начнет пытаться меня обмануть, потому что, несмотря ни на что, видит во мне глупого ребенка. Он будет просить развязать ему руки, чтобы помочиться. Такая наивность меня, конечно, повеселит, я даже улыбнусь.

«Тебе придется делать это в штаны, Эл, другого выхода нет».

В субботу вечером он впервые попросит покормить его, и я дам ему яблоко, принесенное из дома. Я люблю яблоки, а что предпочитает Эл, он так и не скажет.

«Сколько тебе лет?» – спросит он в воскресенье, как только мы пообедаем мамашиным сырным пирогом, который она готовит каждый уик-энд. Не думаю, что Эл настолько успокоится, чтобы вот так запросто обедать со мной. Он просто наконец-то начнет соображать. Перебирать в голове все варианты освобождения. Но для этого ему нужны будут силы, вот он и возьмется за пирог.

Воскресенье – последний день наших встреч.

В нос бьет едкий запах мочи и дерьма: Эл крепился до последнего, но физиология есть физиология.

Он ест пирог, но мы оба знаем, что он слишком поздно спохватился: силы его на исходе; жизнь теплится в нем слабым огоньком, с каждой секундой угасая все сильнее.

«Сколько тебе лет?»

«Тринадцать».

«Господи».

«Видел бы ты сейчас свое лицо. Мой юный возраст поражает тебя сильней факта приближающейся смерти. Тебе не кажется это глупым и нелогичным, Эл?»

«Почему ты зовешь меня Элом?»

«Все тебя так называют, ты не знал? Потому что ты безумно сильно похож на Эла Банди из «Женаты и с детьми».

«Меня зовут Эрик».

«Тебя зовут Эл, Эл».

«Зачем ты это делаешь?»

«Ты уже спрашивал вчера. Неужели это тебя волнует больше всего в последние часы жизни?»

«Ты ждешь, когда я умру? Будешь сидеть и смотреть, пока я не перестану дышать?»

«Нет, – я подношу к его рту треугольник пирога, и Эл вяло откусывает небольшой кусочек, – у меня есть возможность сделать нечто большее, чем просто сидеть и смотреть, как ты умрешь. Я хочу физически ощутить это. Почувствовать переход из жизни в смерть. Я задушу тебя, Эл. Голыми руками. Мои ладони будут чувствовать пульсацию вен на твоей шее. Вены, жадно колотящиеся под пальцами, это ли не есть сама жизнь? И ее угасание. Глубинная метафора, граничащая с прямым значением самого процесса убийства».

«Исчадие ада, – говорит Эл тихо, и голос его звенит ненавистью и страхом. – Что я тебе сделал? Я всего лишь безногий нищий. Иисус не дал мне ног, но…»

«Он не дал тебе и ума. Ты глуп, Эл. Настолько глуп, что даже не способен понять: мне нет никакого дела до того, что и кому ты сделал. Мне вообще нет до твоей личности дела».

К вечеру воскресенья заброшенный бар преображается. В подсобке, той самой, вход в которую завален стульями, я нахожу кое-что, от чего мое сердце начинает биться чуточку быстрее. Два зеркала в половину роста взрослого человека в дешевой пластиковой раме под дерево. Наверное, во времена, когда бар работал, они стояли у входа или рядом с крохотной гардеробной, куда вешали куртки посетители в прохладное время года. Зеркала покрыты пылью, кое-где видны полосы трещин. Пошарив в коробках с разным барахлом, я нахожу груду старого тряпья: передник официанта и кухонные полотенца. Вытираю ими пыль с зеркал. На это уходит какое-то время. Сухая пыль стирается неохотно. Тогда я иду за водой, кладу зеркала на пол и тщательно, дюйм за дюймом оттираю их. Сначала смоченным водой полотенцем, потом насухо передником.

Спустя двадцать минут они сверкают новизной. Конечно, это не так, но в полумраке они действительно смотрелись как новые.

Я перетаскиваю их поближе к Элу. Он уже впадает в беспамятство; у него нет сил удивляться происходящему. Нужно торопиться.

У зеркал нет ножек, и драгоценные минуты уходят на поиск решения этой проблемы. Наконец все готово.

Эл в центре комнаты. За его спиной, зафиксированное барным стулом, стоит одно из зеркал. Второе – напротив, прислоненное к стене.

«Что ты делаешь?» – спрашивает напуганный Эл.

«Это зеркальная рекурсия. Бесконечный туннель, если тебе так будет понятней. Правда, «бесконечный» – это не совсем верное слово. Из-за того, что наши зеркала располагаются…»

Он перебивает:

«Для чего все это?»

«Посмотри в них, Эл. Что ты видишь?»

Он облизывает пересохшие губы и переводит взгляд с моего лица на зеркало перед собой.

«Свое отражение».

Я улыбаюсь.

«Ты видишь десятки своих отражений. Столько, сколько вообще способно зафиксировать твое зрение. Условно ты видишь их бесконечное количество».

Я подхожу к нему, присаживаюсь рядом на корточки.

«Что ты видишь теперь? Тысячи двойников Эла перепуганно смотрят на тысячи двойников своего убийцы. Понимаешь? Моя фантазия богаче твоей. Неидеальная зеркальная рекурсия не бесконечна, но поскольку человеческому глазу невозможно увидеть конец этого тоннеля, то почему бы не считать, что его и вовсе нет? Ты будешь видеть, как мои пальцы сожмут твою шею, десятки твоих шей; сотни; уходя в перспективу, пока не превратятся в крохотную точку. И перейдут в плоскость воображения».

Наклонившись к самому его уху, я шепчу:

«Я убью тебе бесконечное количество раз, Эл».

И тут он делает то, от чего все мое настроение улетучивается. Он начинает смеяться. Это не истерика. Это самый искренний смех, какой только возможен. А уж я-то умею их различать. Это смех облегчения.

«Сделай милость, – говорит он, смеясь негромко. – Бог послал мне множество испытаний. И клянусь, я проходил их с достоинством. Не сетовал на судьбу. А теперь он призывает меня к себе, и тому быть. Спасибо».

Я шиплю:

«Бога нет. Его выдумали рабы, такие как ты, потому что искали возмездия для своих господ. И, конечно же, банальный страх смерти. Где место твоему богу среди звезд, Эл? Где? Признай, тебе страшно умирать».

Смех его утихает. И на лице застывает улыбка. Он при смерти, и улыбка дается ему с трудом, но он делает над собой усилие, и уголки губ ползут выше.

«Бог – это моя совесть. И она чиста. Тебе нужен страх? Но ты его не увидишь. И я не стану тебя умолять. Теперь не стану».

Я обхватываю его голову, пачкая пальцы запекшейся кровью, и вглядываюсь ему в глаза. Мне необходимо увидеть. Необходимо! И я вижу. Где-то совсем глубоко, на дне его голубых улыбающихся глаз, я вижу.

Страх.

«Спасибо, Эл. Спасибо, – шепчу, обхватив его шею, – спасибо, – слезы наворачиваются на мои глаза, – спасибо, – сжимаю горло, Эл начинает кряхтеть. От усилий мои лоб и нос покрываются потом. Мне не справиться голыми руками с его мощной шеей. Я чувствую, как под пальцами судорожно пульсирует вена, – спасибо, – я сдавливаю шею что есть сил, ощущая, как каждая мышца в моих руках напрягается до предела, – спасибо, Эрик, – я не хочу обрывать момент. Продолжая давить одной рукой, второй я расшнуровываю свою кроссовку, перетягиваю шнурком его шею и тяну концы в стороны, – спасибо», – его лицо багровеет, я вижу это даже в нечетком свете фонаря. Зрачки закатываются. Вдруг, словно паутина трещин на лопнувшем стекле, красная сетка капилляров расходится по его белкам.

«Э-у-эх-х-х-х-х-э-э».

В наступившей тишине слышно, как где-то в углах в мусоре копошатся крысы.

«Спасибо», – я тяжело дышу.

Не знаю, как долго я смотрю в его красные глаза, почти не шевелясь, и повторяю: «Спасибо». Затем трясущимися руками вставляю шнурок обратно в кроссовку.

Мне уже пора уходить, но я задерживаюсь еще на пятнадцать минут.

Все дело в количестве папиллярных линий. Чем старше человек, тем их меньше. У подростка этих линий около одиннадцати на пять миллиметров, тогда как у взрослого в среднем не больше десяти, а чаще и того меньше. По моей просьбе мамаша выписывает мне не только «Нэшнл джеографик».

Вытащив из рюкзака пачку влажных салфеток, я по памяти протираю все места, где могли остаться мои отпечатки пальцев. Чертовы папиллярные линии выдадут с потрохами. Круг поиска сузится до подростка, а этого мне совсем не хочется.

Не забываю про шею и руки Эла.

Последними я протираю зеркала, предварительно утащив их обратно в подсобку, где они и стояли.

Через пятнадцать минут мне нужно быть дома.

И я буду.

Такой мой первый опыт настоящего убийства.

Убийства человека.