Глава 2. Музей ужасов

До сих пор не устаю задавать себе вопрос «Как я выбрал для себя эту жуткую профессию?».

Все началось с чистой случайности, когда мне было пятнадцать и выпускной класс был не за горами. Однажды я заскочил в гости к другу, который жил в паре сотен метров от моего дома в Бельведере в районе Норт-Кент.

— Здорово, Лопата! Как работа?

В нашей глуши у каждого было свое прозвище. Я знал, что Лопата уже три года работает в Медицинской школе больницы Гая.

— Знаешь, Трогг, мне нравится. Сейчас я работаю в биологическом отделении, и там ужасно интересно.

Услышав это, я сразу же загорелся и в шутку спросил:

— А вам люди не нужны?

— Да, в музей, расположенный в соседнем здании, как раз требуется лаборант.

— Ого… Тогда замолви за меня словечко. Мне нравится биология. Было бы здорово поработать в таком месте.

Через несколько дней куратор музея поручил моему товарищу назначить мне дату собеседования. Недолго думая, я надел элегантный светло-серый костюм старшего брата, сел в электричку до Лондона и через полчаса был на месте.

Я знал, что хочу там работать, и утвердился в этом мнении еще до того, как прошел через колоннаду на главной площади, спустился по каменным ступеням, миновал большой парк с цветущими клумбами и вековыми деревьями и свернул направо за угол — туда, где располагалось большое, величественное здание, увитое плющом, который даже весной расцвечивал фасад в насыщенные розовые оттенки. Это и была Медицинская школа.

По широкой крутой лестнице из белого известняка, которую по обеим сторонам стерегли два старинных черных фонарных столба, я поднялся прямо к внушительному входу. И вот тут все стало по-настоящему.

Двойные деревянные парадные двери вели в просторный прохладный вестибюль с выложенным мрамором полом. На пьедесталах стояли мраморные и бронзовые бюсты самых именитых хирургов и врачей больницы Гая. Скульптурные портреты напоминали сотрудникам и посетителям, в какое выдающееся место они собираются войти, и рассказывали о заслугах бывших работников больницы, составляющих богатство ее истории.

Поскольку в то время на входе не было ни стойки регистрации, ни охранника, я направился направо, где, судя по указателю, находился Музей патологии Гордона.

В офисе меня представили главному технику Джо, которому дали задание провести со мной собеседование. Он прекрасно подходил для этой задачи и произвел на меня впечатление дружелюбного и приятного человека. Джо изо всех сил расхваливал вакантную должность, хотя меня не нужно было ни в чем убеждать.

В конце собеседования меня проводили в Медицинскую школу на четвертый этаж для знакомства с куратором музея, профессором Китом Симпсоном. Он оказался стройным, подтянутым мужчиной с редеющими волосами и профессиональными, обходительными манерами в духе «старой школы». Ко всем собеседникам он обращался только по фамилии.

«А-а-а, Треме-е-ейн, приятно познакомиться».

Я получил должность, и первый рабочий день мне назначили через несколько недель — 15 октября 1964 года.

Я понятия не имею, откуда у меня появился интерес к науке, но его точно привили мне не родители. Во время Второй мировой войны мой отец был сварщиком, он работал с танками и военным снаряжением в Королевском арсенале в Вулидже, а мать была крановщицей и разгружала суда на пирсе Эрит. Позже родители устроились в паб The Leather Bottle неподалеку от дома, а мы с двумя братьями росли как трава: строили шалаши и лазали по деревьям в древних лесах за Леснесским аббатством (построенным в 1178 году).

Когда в первый рабочий день мне выдали мой первый белый халат, я стал настоящим техником-лаборантом и присоединился еще к трем техникам, которые уже числились в музее. Формальной должностной инструкции у меня не было, и весь рабочий день планировал за меня Джо.

Уже на второй день работы меня попросили сходить в морг. Скажу честно, меня эта просьба сильно напугала, ведь мне было всего пятнадцать и я до сих пор не освоился в новой обстановке. В том возрасте я еще не успел пережить сильных потрясений, особенно эмоциональных, поэтому понятия не имел, какие ощущения вызовет этот опыт и как он повлияет на меня в дальнейшем. Но все же в полном смятении я отправился в морг.

Если есть на свете человек, которого можно назвать «подходящим для работы с покойниками», то это заведующий морга Лен Бини. Я пожал его протянутую руку и убедился, что он полностью соответствует моим ожиданиям: низкорослый, лет пятидесяти, в черном костюме с галстуком, повязанным поверх белоснежной рубашки, в начищенных до блеска черных туфлях, в которых можно было увидеть свое отражение. По-видимому, стиль одежды он перенял у гробовщиков.

Прежде я никогда не видел труп, в особенности после аутопсии, все еще вскрытый, который вскоре должны зашить и снова отправить в холодильную камеру. От этого зрелища у меня пошел мороз по коже, но Лен постарался сделать мой первый визит увлекательным, поэтому страх и отвращение вскоре сменились глубочайшим интересом.

Среди четырех увиденных тел одно меня особенно поразило: это был мальчик примерно десяти лет, которого сбил грузовик. Я был немногим старше и, глядя на его расплющенную голову, ощущал горечь и тревогу. Это было невыносимо тяжело, особенно в первый день знакомства со смертью. Сбоку на лице мальчика отпечатался протектор шины как доказательство суровой реальности, которая может обрушиться на ребенка и его безутешную семью. По понятным причинам на это зрелище я отреагировал сильнее, чем на трупы взрослых людей, которые в целом воспринимал спокойнее. Я обязан Лену тем, что он сделал мой первый опыт посещения морга как можно менее мучительным.

Позже я узнал Лена ближе, и одна из сторон его личности стала для меня полной неожиданностью. Он показал мне карточную игру, которую готовил к продаже, и объяснил, что в свободное время увлекается разработкой игр. Оказалось, что в прошлом он уже успел с большим успехом продать подобные игры нескольким компаниям. Мне и в голову бы не пришло, что этот тихий и скромный мужчина в строгом черном костюме на самом деле увлеченный изобретатель. История Лена Бина подтверждала, что о книге не стоит судить по ее обложке.

В общей сложности я проработал в Музее патологии Гордона, в стенах этого грандиозного квадратного здания по соседству с Медицинской школой, семь лет. Оно занимало несколько соединенных винтовой лестницей этажей от вестибюля вверх и вниз — в подвальные помещения. Большие мансардные окна на потолке помогали массивным люстрам освещать залы. Здание складывалось из четырех квадратных пространств, отходящих от центральной лестницы. Верхние этажи состояли из открытых галерей, имевших полы, выложенные стеклянной плиткой, и украшенных по периметру коваными перилами с официальной эмблемой больницы Гая. Нижние этажи больше походили на залы обычного музея.

Вдоль галерей тянулись многочисленные ряды полок, на которых в прозрачных плексигласовых ящиках стояли образцы разных размеров и возрастов. Вторая лестничная клетка располагалась в углублении в стене и вела через галереи, расположенные на трех этажах. Она меньше привлекала внимание, и обычно ей пользовались лаборанты.

Музей не был публичным. Попасть в него могли только люди, имеющие к нему отношение: нужно было работать в больнице Гая или проходить там практику, будучи студентом-медиком или стажером, обычно претендующим на место в Скорой помощи Святого Иоанна. Иными словами, это место служило для учебы и исследований.

На первом этаже выставлялись притягивающие внимание восковые анатомические модели в натуральную величину, великолепно выполненные рукой скульптора Джозефа Тауна (1806–1879). Восковые произведения искусства отличались потрясающей детализацией и считались поразительно точными с анатомической точки зрения. Эти реалистичные «тела» лишали самообладания, если приходилось последним уходить из музея и отключать в подвале электрический щиток. Обычно дорога наверх из подвала к выходу занимала меньше времени, чем дорога вниз.

Еще в одном из залов размещалась коллекция восковых моделей дерматологических заболеваний, на многие из которых просто невозможно было смотреть. Например, там было лицо, полностью съеденное бактериальной инфекцией, что в прошлом являлось типичной картиной сифилиса. Другая фигура демонстрировала неестественные конечности, чудовищно раздутые слоновьей болезнью. Сильно бросалось в глаза лицо, покрытое черными нарывами вперемешку с красными и желтыми пустулами. Моделей было очень много, насколько я помню, больше сотни, и если ты находился среди них слишком долго, то успевал забыть, что все эти заболевания исчезли с лица земли с приходом современной медицины.

Студенческая аудитория находилась на первом этаже, там же, где висели подлинные картины художника Гуаня Цяочана (Ламква), написанные в период с 1836 по 1852 год. На них изображены патологии, с которыми сталкивался американский медик-миссионер, преподобный доктор Питер Паркер (не путать с Человеком-пауком). Когда доктор практиковал в Китае, перед хирургической операцией он просил зарисовывать пациентов с различными дефектами. Известно, что в те времена не существовало никакой анестезии, при этом врачи нередко проводили ампутации конечностей и удаляли опухоли. Я знаю, что операции проводили очень быстро — хватало всего нескольких минут, чтобы пациенты как можно меньше страдали от нестерпимой боли. Но у меня все равно каждый раз при виде этих иллюстраций сжималось все внутри, когда я представлял, что приходилось переносить несчастным пациентам.

В последнем зале первого этажа находились стеклянные витрины, какие можно встретить в любом научном музее. Среди экспонатов были старинные медицинские инструменты, микроскопы и другие образцы раннего хирургического оборудования. Главное место занимал отделанный бархатом ящик для хирургических инструментов, которым пользовался судовой врач при Трафальгарском сражении. Также внимания заслуживали антисептический спрей Листера и антикварное анестезиологическое оборудование.

Верхние этажи музея отводились под «влажные экспонаты» — так называли образцы человеческих тканей и органов, содержащихся в жидких средах в плексигласовых емкостях. Были среди них и такие, от которых невозможно было оторвать взгляд. Рассматривая огромную коллекцию анатомических диковинок, посетители постепенно переходили от заурядных экземпляров к самым отвратительным.

Все секции были организованы в соответствии с анатомическими системами тела и занимали обе половины целого этажа согласно отведенному месту под каждую категорию. На каждой банке стоял регистрационный номер, а рядом лежал каталог, в котором посетитель мог найти соответствующую цифру и подробное описание экспоната. В некоторых случаях прилагалась полная история болезни.

Большинство образцов попадали в музей после хирургического удаления или из морга. Когда я там работал, их насчитывались сотни, причем некоторые были современниками Джозефа Тауна. Самые старинные экспонаты находились в стеклянных сосудах, наполненных смесью спирта и глицерина и запечатанных черным битумом (дегтем) по методике того времени.

Незабываемый случай произошел со мной уже на второй день работы в музее. Мне дали задание следить за соблюдением комендантского часа (17:00), когда экспозиции закрывали на ночь. Эта процедура была необходима, чтобы выпроводить всех запоздалых посетителей и строго соблюсти часы работы музея. Заодно и все сотрудники уходили домой вовремя.

Джо, как мой непосредственный руководитель, проинструктировал меня немедленно направлять всех к выходу и игнорировать любые надуманные предлоги, которые, как он предупредил, «некоторые попытаются изобрести». Итак, без четверти пять я обошел все здание музея, напоминая каждому встречному, что мы скоро закрываемся. Я и не подозревал о том, что на балконе проводил занятие со студентами-медиками один из ведущих хирургов больницы Гая. Когда я сделал ему замечание, меня чуть не снесло волной его возмущения. Сейчас его реакция мне кажется оправданной: какой-то нахальный младший техник подходит к нему и перед всей аудиторией пытается бесцеремонно выставить его за дверь.

Разумеется, он набросился на меня с криком: «Ты хоть знаешь, с кем говоришь?» Мне были даны четкие инструкции, и я знал, что делать с теми, кто оказывает сопротивление. «Нет, и мне все равно, кто вы такой. Вам нужно уйти. Немедленно! А ну, проваливайте!»

Позже я узнал, что он обсудил этот профессиональный конфуз на самом высоком уровне — с куратором музея, профессором Китом Симпсоном, который был его другом и моим начальником. Я почувствовал большое облегчение и даже гордость, когда профессор заступился за меня. Он объяснил, что я просто выполнял свою работу и напоминал о скором закрытии музея. Это было очень неожиданно. Здесь чувствуется характер человека, который решился защитить «зеленого» подчиненного от обидчивого высокопоставленного коллеги. (Благодаря этому случаю меня за всю жизнь ни разу не смутило чувство собственной важности и высокое положение других людей — как минимум в медицинских кругах.)

Первые недели работы в музее я в основном проводил в кабинете куратора, который также служил препараторской. В это помещение можно было попасть с главного входа в Медицинскую школу, но еще в него был секретный внутренний проход через дверь в основной галерее музея на верхнем этаже. Мне было предначертано судьбой начать работу рядом со специфическими экспонатами, содержащимися в этой части музея: я оказался в галерее пенисов.

В галерее пенисов, как вы можете себе представить, демонстрировались разнообразные экземпляры вполне определенного свойства. Среди них один экспонат с необычайным происхождением гарантированно вызывал смешки у молодых медсестер. В XIX веке он принадлежал мужчине, который получил так называемое божественное откровение. Испытывая глубочайшее раскаяние в том, что использовал эту часть своей анатомии для «совершения греха», он решил во имя искупления отсечь повинный орган от тела. Он незамедлительно отрезал гениталии и швырнул их в нерастопленную печь, где намеревался их уничтожить. Кто-то нашел это покрытое угольной крошкой причинное место и поместил в музей на всеобщее обозрение. Еще один оригинальный объект из галереи пенисов был снабжен металлическим кольцом, продетым через крайнюю плоть, и считался одним из первых примеров боди-арта.

В препараторской, она же кабинет музейного куратора, под тусклым светом обыкновенных ламп накаливания всегда царили полумрак и беспорядок. В конце этой длинной и узкой комнаты размещались две лабораторные мойки, а в центре стоял массивный дубовый стол, на котором мы проводили вскрытия. Если, конечно, удавалось выкроить на нем свободное местечко: как правило, он был вечно заставлен разными образцами. Современные стеклянные и пластиковые контейнеры стояли здесь вперемешку со старомодными пузатыми банками с медными крышками. На углу стола лежал пухлый «Журнал учета», в котором мы регистрировали все поступавшие анатомические образцы.

Под деревянным столом находились вместительные белые эмалированные баки с представляющими особый интерес объектами, которые хранились там неопределенно долгий срок. В одном из них лежала огромная доброкачественная опухоль яичников невероятного размера — 60 на 40 см. Очевидно, до операции ее владелица вынуждена была при ходьбе катить перед собой тележку. В другом баке хранилась матка с разнояйцевыми близнецами. Этот экземпляр был крайне полезен для студентов-медиков, обучающихся на врачей скорой помощи, которые иначе и не узнали бы, что у разнояйцевых близнецов две разные плаценты, а не одна общая.

Слева от пола до потолка тянулись полки, уставленные материалами, ожидающими заливки. На подоконнике прямо над мойкой стояли два внушительных 50-литровых аспиратора, представляющих собой огромные банки. Из них мы набирали консервант, по мере необходимости подставляя под кран банки с образцами.

Справа под светом люминесцентной лампы стоял длинный лабораторный стол для заливки материала. Дневной свет проникал сюда только из нескольких высоко расположенных квадратных окон — помещение находилось в полуподвале, так что здесь всегда не хватало освещения. Большую часть дня я исполнял там обязанности младшего техника бок о бок с коллегами, занятыми схожей работой: обрабатывал материалы, учился правильно фотографировать образцы, помещал их в плексигласовые банки для музейной экспозиции. Я не помню, чтобы шкафы и рабочие поверхности хоть раз не ломились под тяжестью незаконченных экспонатов. Отсюда можно заключить, что работы у нас хватало.

К галерее второго этажа примыкала моя любимая комната, где утром или после обеда мы устраивали себе перерыв на чай. Когда-то там располагалась учебная операционная, и ее интерьер удалось сохранить в первозданном виде. Каждый раз, входя туда, я чувствовал, что попадаю в прошлое столетие. Я представлял студентов-медиков, которые заглядывают в овальный проем площадью почти три квадратных метра, чтобы внимательно следить за демонстрационной работой квалифицированного специалиста. Возможно, наблюдая сверху за «мастер-классом», они наклонялись вперед, прижимаясь к декоративным кованым перилам и надеясь, что никто не потеряет сознание и не провалится в проем.

За чашкой чая или кофе я, как завороженный, исследовал эту комнату и делал небольшие открытия. Там все дышало стариной. Мне удавалось раскапывать старинные образцы, которые по каким-то причинам никогда не выставляли. Мне попадались удачные находки вроде набора антикварных стеклянных банок с толстыми донышками разного объема. Крышки этих овальных сосудов запечатывали дегтем и затем переносили в выставочный зал. Еще я отыскал старинное проекционное оборудование, несколько старомодных рам для картин, другие модели Джозефа Тауна, которым так и не придали достаточно законченный вид, чтобы выставить их в нижнем зале… В сущности, это была ветхая, затхлая сокровищница, которая меня очень занимала. Оказавшись в ней, ты сразу чувствовал, что перемещаешься в том же пространстве, прикасаешься к тем же вещам, вдыхаешь тот же воздух и выполняешь те же обязанности, что и твои предшественники сто лет назад. Стоя там в возрасте 15 лет, я остро ощущал связь не только с Музеем Гордона, но и со всей больницей Гая.