Глава пятая
— Входи.
Ивга прищурилась от внезапно брызнувшего света. Почему-то она ожидала увидеть здесь грязь и линялые обои — наверное, на нее произвел впечатление темный обшарпанный подъезд; прихожая оказалась чистой и добротной, даже красивой, и единственным ее недостатком была поразительная теснота.
Впрочем, нет, был еще недостаток; Ивгин нос дернулся, ощутив едва слышный запах нежилого дома.
— Проходи, проходи… Тут сложно разминуться вдвоем.
Массивная вешалка была пуста, и Ивга испытала мгновенный трепет, нанизывая петельку своей куртки на медный изогнутый крючок.
— Это… здесь кто-то живет?
— Иногда я, — инквизитор извлек из ящика для обуви пару женских домашних тапочек. — Иногда никто… Вот, примерь.
Тапочки были почти новые; Ивга замешкалась. Ей редко доводилось надевать на себя чужие вещи, и всякий раз она испытывала внутреннее неудобство, ей казалось, что прежний хозяин одежды оставил в ней частицу себя. Тепло своего тела… а может быть, свою тень.
Инквизитор искоса взглянул, хотел что-то сказать — но промолчал и ушел в комнату. Ивга, не раздумывая больше, нырнула ногами в тапки. Они оказались чуть велики.
Комнатушка была под стать прихожей — добротная, даже роскошная, но поразительно тесная; два мягких кресла и книжный шкаф занимали почти все ее пространство, оставляя свободными лишь потолок да узенькую ленту дорожки на полу. На книгах лежала пыль — потянув носом, Ивга ощутила ее запах.
— Никто тут не убирает, — равнодушно заметил инквизитор. — Если хочешь — можешь попробовать. В постельной тумбе чистое белье, в ванной горячая вода… Вообще, что найдешь — то твое. Пользуйся, потом положишь на место…
— Это тоже… ваш дом?
Инквизитор поморщился, будто бы удрученный ее недогадливостью:
— В общем-то… да. Это тоже в некотором смысле мой дом… Продукты в сумке. На кухне есть холодильник, посуда, кое-какие консервы… Хочешь — ешь. Телефон в спальне, хочешь — звони… Но одно условие будет железным, Ивга. Не переступать порога. Даже если пожар.
Она с трудом улыбнулась:
— Ну, если пожар, я, наверное…
Не отвечая на ее улыбку, инквизитор качнул головой:
— Нет. Был бы нормальный замок — я бы тебя запер без размышлений. Но, поскольку заведение планировалось как квартира, а не как тюрьма, единственным замком здесь будет твой здравый смысл. Потому как, Ивга…
Глаза его сухо блеснули. Ивга показалось, что вокруг ее головы сжимается железный обруч.
— Потому как, — инквизитор отвернулся, — оказывая сейчас услугу моему другу Митецу, я делаю то, чего делать, собственно, никак не должен. Но если тебя возьмет патруль — а, я надеюсь, он обязательно тебя возьмет, стоит тебе появиться в городе — ты окажешься в изоляторе на общих основаниях. Тоже, в общем-то, не конец света — но ты ведь хотела этого избежать?
Ивга поспешно кивнула:
— Я… да. Спасибо, я не…
— Вот и хорошо, — инквизитору, казалось, было скучно выслушивать ее сбивчивые благодарные заверения. — Сюда никто не придет, здесь ты в полной безопасности… Сиди тихо, Ивга. До встречи.
— До… свидания, — выдавила она.
На оконном стекле, давно не знавшем мытья, подрагивали редкие капли прошедшего дождя; прислонившись к стеклу горячим лбом, Ивга смотрела, как человек в длинном темном плаще выходит из подъезда. Не спеша пересекает маленький скудный дворик; его зеленая, как крокодил, великолепная машина выглядит здесь случайным залетным гостем, но мелкая детвора, оседлавшая веревочные качели, не спешит лопаться от любопытства. Подошли, посмотрели — и вернулись к своему развлечению; стало быть, не в первый раз господин Клавдий Старж оставляет перед скромным домом своего не вполне скромного «графа». «Это тоже в некотором смысле мой дом…»
Тишина пустой квартирки давила. Ивга постояла у окна, глядя вслед отъехавшей машине, потом вздохнула, задернула пыльную штору и, на цыпочках обогнув кресла, заглянула в узкую дверь спальни.
Ах, вот оно что.
Она почувствовала себя дурой. Круглой, как бублик; конечно же, иначе зачем здесь женские тапочки…
Ивга в отвращением посмотрела на собственные ноги. Потом снова перевела взгляд на огромную двуспальную кровать, занимавшую две трети тесной спаленки.
Одинокий свободный мужчина, не обремененный сердечными привязанностями. Пик карьеры, верхушка общественной лестницы, не станет же он таскать своих, простите, баб… гм. Не станет таскать этих самых баб в официальную квартиру на площади Победного Штурма. У него достаточно денег, чтобы содержать маленький дом свиданий. Нечто среднее между собственным борделем и гостиницей…
Ивга вздохнула. Вернулась в комнату и уселась, прижавшись затылком к мягкой и пыльной спинке кресла. Мысли ее, совсем недавно занятые только горестными рассуждениями о невозможности побега, неожиданно приобрели совершенно новое, не вполне уместное направление.
Значит, стоит ей заглянуть в шкаф… Или, к примеру, под кровать. И там наверняка отыщется кем-то забытый гребень. С двумя запутавшимися длинными волосками. А на полочке в ванной не может не лежать старая, давно потерянная кем-то помада, дорогая, со следами чужих губ на ярком перламутровом стержне… А если пойти дальше, то и элемент нижнего белья предвидится, полупрозрачный, небрежно завалившийся за этажерку…
Она презрительно скривила губы. В подобном образе жизни есть что-то противоестественное; мужчина, перебирающий случайных женщин… Тьфу. Хоть и вряд ли они такие случайные, Великий Инквизитор не станет рисковать ни здоровьем, ни репутацией… Так. Может быть, женщин для него отбирает его канцелярия?..
Ивга поморщилась, будто от вкуса гнили. Собственно, почему она должна об этом думать? Обо всяких мерзостях, до которых ей, в самом худшем случае, нет никакого дела. А в лучшем случае они, эти мерзости, существуют в одном только ее воображении…
Ну, тогда ее воображение достаточно испорчено. Она вконец испорченная молодая ведьма. Интересно, далеко ли зайдет ее фантазия…
А может быть, он пропускает через эту необъятную кровать именно молодых, испорченных, свежеотловленных ведьм?!
На мгновение Ивге сделалось так неуютно, будто она сидела на гвоздях. А потом само собой вспомнилось непроницаемое, как бронированная дверь, лицо инквизитора: «Оказывая сейчас услугу моему другу Митецу, я делаю то, чего делать, собственно, никак не должен…»
Ишь ты, говорящий протокол. Да плевать он на нее хотел. На ее женские и ведьминские прелести; может быть, он крайне редко нуждается в бабах. А может, у него таких, как Ивга, девчонок — за монетку пучок…
Она испытала облегчение — и почти сразу смутную обиду. Какие они великие люди, эти самые инквизиторы…
Она вздрогнула. «Я вчера весь день занимался тем, что пытал женщин. А общественное мнение в лице тебя меня, выходит, поддержало…»
Вся усталость последних дней, тяжесть бессонных ночей разом навалилась ей на плечи и вдавила в мягкую обшивку кресла. Нет, об этом она сейчас думать не станет. Оттолкнет от себя, не станет…
С трудом поднявшись, она проковыляла в ванную. Помады на полочке не было; Ивга криво улыбнулась. До чего наивна современная косметика: наверняка спряталась под этажеркой, думает, что там ее никто не найдет…
Она плеснула себе в глаза теплой воды. Некоторое время постояла, изучая собственное серое лицо в овальном зеркале; махнула рукой и побрела в спальню, где повалилась, не снимая одежды, прямо поверх покрывала.
Уже совсем на грани сна ей померещился мужчина в распахнутом темном халате, стоящий у края постели; Ивга вскрикнула и села, таращась в пустой дверной проем.
Маньячка. Ты так мечтаешь, чтобы тебя изнасиловали?..
х х х
Пепельница переполнилась. Клавдий откинулся на спинку жесткого вертящегося кресла и прикрыл глаза. Коротенькая передышка… Кстати, который теперь час?..
Жесткая, подвижная, надежная машина инквизиции — его заслуга. Его заслуга, что подписанный приказ почти сразу перестает быть бумажкой, оборачиваясь досмотрами и ревизиями, арестами, облавами и патрулями. Не зря он сидел в этом кресле пять последних лет; можно только предположить, в каких именно выражениях проклинают его сотни ведьм — в далеких провинциях и на соседней улице…
Он мрачно ухмыльнулся. Тревога, возившаяся в его душе с самого визита к другу Митецу, чуть притупилась, но не ушла. Потому что эпидемия в Рянке подавлена, трагедию в Однице удалось предотвратить, но никто-никто не понимает, откуда взялся этот внезапный всплеск зла в ведьминских душах, и без того не слишком благостных. И откуда взялась эта новая поросль, безудержно агрессивная, с невиданно глубокими «колодцами», с какими-то неумными, даже безумными мотивациями… Неужели это те серенькие, неинициированные ведьмочки, которых в каждом городишке по несколько сотен на строгом учете? И с чего это им всем сразу захотелось в новую жизнь, вернее, в новую смерть?..
Что-то случилось с их чувством самосохранения. Внешняя победа — спокойствие, воцарившееся в стране — в любой момент может обернуться пес знает чем. Перехватают тысячу ведьм — кто знает, не вылезут ли из неведомого подпола еще три тысячи?..
Он поиграл авторучкой. Великолепное перо, способное одним росчерком прихлопнуть множество поднимающихся голов. Хорошо хоть, чернила не красные…
Он болезненно поморщился. Даже тот упрямый юноша, много лет назад впервые переступивший порог инквизиторской школы, вряд ли предполагал, что придется сидеть в таком… в такой яме. Да погибнет скверна, так ее растак…
Среди его педагогов был некий умный и, кажется, вполне достойный человек, бывший убежденным сторонником «варианта ноль». Официальная Инквизиция старательно декларировала непричастность к самой идее «варианта», однако вовсе не запрещала своим сотрудникам рассуждать о несомненных его выгодах. «Вариант» без затей декларировал, что ведьма в мире лишняя. Вообще. Любая…
Клавдию захотелось раздраженно отшвырнуть ручку. Вместо этого он глубоко вздохнул и аккуратно положил ее на стол.
В окошке селектора трепыхнулся зеленый огонек.
— Слушаю.
— Да погибнет скверна… патрон, приема настойчиво добивается Хелена Торка, учетный номер шестьдесят во…
— Я помню ее номер, Мита. Она одна?..
— Прочих… патрон, прочих было семьдесят два человека, с утра. Я распределила их… короче, их уже приняли. Господин Глюр и заместители. А Торка…
— Я приму ее.
— Да, патрон, — смиренно вздохнул селектор.
Среди множества виженских ведьм только неполный десяток обладал такой привилегией — подвергаться контролю лично Великого Инквизитора. Клавдий завел это правило сам, и за пять лет оно перестало быть новшеством, потому что вошло в привычку; Клавдий не жалел о потере времени. Привилегированные виженские ведьмы были исключительно интересными собеседницами.
Хелена Торка возглавила виженский оперный приблизительно в то же время, когда Клавдий встал во главе Инквизиции; собственно, удержаться на своем посту ей удалось исключительно благодаря Старжу. «Наш новый Великий Инквизитор — человек с широкими взглядами…»
Хелена Торка была «глухаркой», неинициированной ведьмой — несмотря на многочисленные соблазны, импульсивность характера и свои почти что пятьдесят лет. Хелена Торка знала цену слишком многим вещам; главное же — Хелена Торка была предана своему театру. Как собака.
Дверь бесшумно прикрыли снаружи; женщина, чье лицо скрывалось под темной вуалькой на шляпе, болезненно вздрогнула. Клавдий никогда не принимал ее здесь — для регулярных контрольный встреч с предводительницей богемы куда лучше подходила маленькая комнатка этажом ниже, та, похожая на гримуборную, с большим зеркалом и мягким диваном; обстановка же рабочего кабинета не к располагала ни к спокойствию, ни к доверительности, скорее наоборот. Никакую ведьму не обрадует дознавательный инквизиторский символ, вырезанный прямо на деревянной обшивке стены. В трех экземплярах.
— Добрый вечер, Хелена.
Клавдий поднялся, одновременно пытаясь ослабить удар, пришедшийся на ведьму. Директриса оперного никогда не могла похвалиться защитой. Хотя бы средненькой.
— Приветствую, мой инквизитор, — женщина чуть склонила голову. — Тяжкие… времена…
— Нелегкие, — Клавдий подождал, пока женщина усядется в кресло для посетителей. Вытянул сигарету, спрятал снова. — Я, наверное, неприятный сейчас? Сильно давлю?
— Ничего, — тонкие губы под тенью вуали страдальчески улыбнулись. — Я потерплю… В конце концов, именно ради этого… незабвенного ощущения я просидела в приемной шесть часов.
— Прошу прощения, Хелена, — сухо отозвался Клавдий. — Думаю, вы все понимаете.
Голова в черной шляпке медленно кивнула. Женщина старалась не поднимать глаза на дознавательные знаки на стенах.
— К делу, — Клавдий уселся. — Сегодня не контрольный день. Что побудило вас, занятого человека, вырвать из своей жизни эти самые шесть часов?
— Я не побеспокоила бы вас, — тонкие губы улыбнулись снова, — если бы не считала свое дело исключительно важным.
— Театр?
— Училище. Вы знаете, мой инквизитор, хореографическое училище полностью находится, так сказать, под крылом театра… подготовка новых…
— Понимаю. Что?
— Вчера… взяли пять девочек. Сегодня утром — еще две.
— Сколько их всего? Вас?
— Это очень талантливые дети, — директриса медленно подняла вуаль, открывая взгляду собеседника тонкое белое лицо с синими шнурочками вен на висках. — Девочки. От четырнадцати до шестнадцати.
— Сколько?
— В училище — десять.
— Очень много, Хелена.
— Это искусство, — женщина царственным движением вскинула подбородок. — Не я придумала, что… талантливые дети часто оказываются… нами.
Клавдий откинулся на жесткую спинку. Подобная закономерность не была открытием — среди девочек, склонных к «изящным искусствам», колоссальный процент юных ведьм. Неинициированных, естественно.
— Хелена. Вы не… говорили им о необходимости стать на учет?
Женщина молчала.
— Сколько из десяти — учтенные?
Тонкие губы едва шевельнулись:
— Две.
— Хелена? Что я должен вам сейчас говорить?
Женщина медленно поднялась. С усилием — но все равно грациозно. Даже горделиво.
— Клавдий… — она шагнула к столу, и это был шаг жертвы, добровольно напарывающейся на нож, потому что сократившееся расстояние принесло ей новую боль. — Позвольте мне так вас назвать… Клавдий, это особенные дети. Они… — она вскинула голову. — В театре полтора десятка ведьм. Все нa учете, я за этим слежу… Но не подростки. Для них это слишком… болезненно. Некоторые из них так еще и не осознали… Что они изгои. Что они уроды. Что единственный дом, где от них не отшатнутся — их училище, их театр, их гнездо… Семерых забрали, это… колоссальная травма. Они ведь не понимают, за что. И одна осталась, ждет ареста. Уже сутки не может есть…
Она снова шагнула вперед, и лицо ее болезненно напряглось:
— Я умоляю. Ну, можете меня восемь раз сжечь. Но отпустите детей, они ни в чем не виноваты, они живут только балетом, без них не будет театра…
Клавдий прикрыл глаза:
— Назад, Хелена. Не надо. Отойдите.
Женщина отступила. Опустилась в кресло — не упала, а именно опустилась. С прежним достоинством.
— Я не палач, — сообщил Клавдий глухо. — Похоже?
Женщина хотела что-то сказать но так и не решилась.
— Хелена… каждая неучтенная ведьма становится сегодня смертельно опасной. Я не могу посвятить вас в подробности, но… ситуация, сложившаяся у вас в училище, преступна. А потому травма, нанесенная вашим девочкам — ваша вина. Их надо было… вы понимаете.
— Я не отрицаю своей вины, — воспаленные глаза женщины сухо блеснули. — Я готова поплатиться… Но не за их счет.
— За чей? За мой? За счет и вовсе невинных людей? Как иначе я добьюсь исполнения законов, если не буду наказывать за ослушание?
Женщина молчала. Клавдий смотрел, как с ее лица медленно уходит румянец, проступивший во время вдохновенной речи. Уходит вместе с надеждой.
— Чрезвычайное положение, — он накрыл ладонью авторучку, — продлится еще… вероятно, дней пять. Если ситуация стабилизируется, то… короче, большая часть неинициированных ведьм так и так окажется на свободе. Через пять дней вы получите ваших учениц обратно… и, хочется думать, не станете повторять совершенных ошибок. Да?
— Мой инквизитор, — женщина смотрела печально и строго. — Я… не инициирована. Однако мой опыт… возможно, я могла бы сообщить вам сведения, которые вас заинтересуют. В ответ на… простое снисхождение. К нашим детям.
Некоторое время Клавдий молчал. Женщина вновь опустила голову.
— Вы хотите поторговаться, Хелена? Вы? Со мной? Столь уважаемая мной женщина… или я неправильно понял?
— Правильно, — женщина смотрела мимо его глаз. — Чрезвычайное положение вызвано… непонятными изменениями, происходящими среди ведьм. Всплеск активности. Агрессия. Рост числа инициаций. Новые ведьмы огромной силы… их странная, прямо-таки противоестественная солидарность… Да?
Лицо Клавдия оставалось бесстрастным, однако это бесстрастие стоило ему значительный усилий.
— Я не инициирована. Но все же я ведьма, мой инквизитор… И достаточно начитанная ведьма. У меня есть предположение, которое кажется мне близким к правде. Вы можете сказать «не надо, я знаю сам»… Тогда я уйду, посрамленная. Но если… если мои соображения смогут вам помочь — зачем пренебрегать ими? Тем более, что это… от чистой души. Из одного только… хорошего отношения. Клянусь.
— Хелена, — медленно проговорил Клавдий, почесывая уголок рта. — Говорят, что последняя балетная премьера вызвала среди ценителей настоящий фурор? Врут?
— «Аисты», — сказала женщина шепотом. — Да, великолепные «Аисты»… Сколько вам нужно билетов? Когда?..
— Хелена, будь на моем месте другой человек… хоть бы и мой предшественник. Знаете, что бы он с вами сделал?
— Ему бы я не сказала… что говорю вам.
— Я должен быть польщен?
Уголки ее губ приподнялись:
— Вероятно, мой инквизитор.
Некоторое время они смотрели друг другу в глаза.
— Говорите, Хелена.
Женщина резко набрала воздуха в грудь, так, что качнулся тяжелый золотой медальон в вырезе черного шелкового платья.
— Матка. Ведьмы от природы разобщены… Это дает им возможность… вернее, дает людям возможность сосуществовать с ними… чередуя войну и состояние вооруженного нейтралитета. Ведьмы — разобщенная туча ос… Но когда приходит матка, все меняется. Туча становится семьей. Единым мощным организмом со множеством жал. Стаей… война неизбежна, и… жестокая война. Но когда вы убьете матку, все вернется на круги своя.
Хелена Торка перевела дыхание. Клавдий вытащил сигарету, несколько секунд поборолся с приличиями — и, одолев их, молча закурил.
Хелена Торка напряженно улыбнулась. Извлекла из сумочки глянцевую пачку, щелкнула зажигалкой и затянулась тоже; ей явно сразу же сделалось спокойнее. Лицо чуть расслабилось, оттаяло, и на щеки вернулся еле заметный румянец.
— Я тоже люблю… старые рукописи, — Клавдий смотрел на собеседницу сквозь медленно тающее облако дыма. — Старые рукописи, страшные истории… Вы уверены, что «Откровения ос» — не подделка?
Женщина прикрыла глаза:
— Я уверена… Я рассказала, что знала. Как с этим поступить… Решайте.
Клавдий помолчал. Потеребил подбородок. Глубоко затянулся:
— Ваши… соображения не имеют той ценности, которую вы им приписываете. Боюсь вас огорчить. Я, конечно, не ведьма… но знаю куда больше. К сожалению.
Женщина молчала. Клавдию показалось, что сигарета в ее пальцах чуть дрогнула.
— Тем не менее я ценю вашу откровенность, — он вздохнул. Поймал ее взгляд, криво улыбнулся. — Отдадите в канцелярию список. Ваших талантливых ведьм. Подумаем, что можно сделать.
х х х
Ивга проснулась в холодном поту.
В коридоре горел свет — укладываясь поздно вечером, она забыла… а скорее, просто не захотела выключать лампочку. И теперь лежала, натянув до подбородка чужое одеяло, утопая в запахе прачечной, который исходил от чистого белья. И слушала, как понемногу успокаивается колотящееся сердце.
За окном стояла непроглядная темень. Кровать казалась нескончаемым белым полем, равниной под крахмальными снегами, Ивга чувствовала себя на ней случайным путником, замерзающим в сугробе. Ей и правда сделалось зябко — но холод шел изнутри.
Она поднялась. Ежась и вздыхая, натянула на голое тело свитер. Подошла к окну.
В соседнем доме горел единственный огонек. Кто не спит глухой ночью? Вряд ли поэт. Скорее больной, или нянька при малом ребенке…
Она содрогнулась, вспомнив свой сон. Хотя, в общем-то, ничего особенно страшного ей нe приснилось — просто девочка-подросток в куцем платьице и длинной вытянутой кофте. Будто бы она наклоняется над тележкой с горячими бутербродами и достает из разукрашенной железной коробки…
Тут-то Ивга и проснулась, дрожа. Не желая знать, что именно приготовила для нее девочка. Пусть ее.
Она включила свет; на часах было четыре утра — самое что ни на есть гнусное время суток. Хуже не бывает; маленький телевизор, приспособленный исключительно для того, чтобы смотреть его из постели, послушно мигнул экраном; здесь повторялись дневные сводки новостей, вертелись клипы с обнаженными красотками и мелькали рекламные ролики. Ивга присела на край кровати, обхватив голое колено. Что, если девочка с бутербродами отыщет ее и здесь?!
Ну и что такого, подумала она угрюмо. Что особенного… Рано или поздно придется определяться. Или Назар, или…
Мысль ее запнулась. Что, собственно, «Назар»? Подумать о Назаре — упереться в тоскливый тупик. Уж лучше вовсе не вспоминать, голова, по счастью, круглая, к какую сторону повернешь — в ту и думает…
Ивга с трудом стерла с лица кривую, резиновую усмешку, от которой болели губы. Снова забралась под одеяло; отличная все-таки кровать. Необъятная, в меру жесткая, надежная, как цитадель. «Полигон для ваших фантазий»…
Она закусила губу. Со вчерашнего дня ее преследовало неприятное ощущение, будто она на постели — третья. Временами она даже видела чужую одежду, небрежно брошенную на пыльный ворсистый коврик; в ее воображении присутствовала груда кружевного белья, которой хватило бы на целый десяток пышнотелых баб. И — черный халат Великого Инквизитора, похожий на средневековую хламиду. И…
Дальше ее воображение не шло. Дальше был порог, перед которым любая фантазия отступала, вздрагивая и озираясь.
Сумела же она в момент большого страха представить ту ведьму в коричневом платьице — школьницей у доски?
Отчего же не попытаться вообразить Великого Инквизитора — нагим? Под одеждой-то все нагие… А складки пугающих одеяний одинаково скрывают и рельеф атлетических мышц, и немощную дряблость… И…
Мелькающий клип на экране сменился другой картинкой, музыка оборвалась, Ивга вздрогнула.
— …Да! Ведьмы! Вот уже неделю я ни о чем другом не слышу, только ведьмы, ведьмы!..
Лицо человека на экране оставалось размытым, распадалось мозаикой; человек сидел на садовой скамье, за спиной у него паслись на газоне голуби, а прямо перед носом торчал из-за кадра круглый черный микрофон в чьей-то руке. Голос человека казался капризным и одновременно властным; обладатель микрофона о чем-то негромко спросил.
— Господа инквизиторы, — голос сделался саркастическим, Ивга подумала, что губы за подвижной маской наверняка желчно искривились, — еще четыре года назад провели под моим руководством полностью успешный эксперимент. Я знаю эту женщину, я знаю, где она живет… Нет, господа журналисты, вам пока не скажу. Однако если верховная Инквизиция и дальше будет чихать на всяческие приличия, я предъявлю вам копию приказа господина Великого Инквизитора, номер двести сорок-штрих. Я держал его в руках… Да, господа! У Инквизиции уже сейчас есть средство, позволяющее лишить ведьму, так сказать, ведьмовства! Очистить, в какой-то мере! Откорректировать! Без всякой мути! Но Инквизиции, господа, такой поворот невыгоден. Потому что аппарат Инквизиции хочет жрать, как тот бабкин кот, который не всех мышей выловил, а только половину! Потому как ежели мышей не будет, бабка сметанки не даст! Вся эта очередная шумиха вокруг ведьм — новый повод, чтобы затребовать денег! За счет всех нас! За твой, парень, счет, и за мой!..
«Парень», тот, что был с микрофоном, снова о чем-то спросил. Либо его техника сбоила, либо по некому хитрому замыслу вопросов репортера и не должно быть слышно.
Тот, что сидел на скамье, ответил столь темпераментным жестом, что из-за подвижной маски на долю секунды выпал острый, чисто выбритый подбородок:
— Господа, всех вас в школе научили считать! Программа по обработке ведьм стоит куда дешевле, чем содержание всей этой орды мракобесов! Возьмите с полки дедовские счеты!..
Лицо под маской исчезло; весь экран оказался занят молодым человеком с лакированной шапкой иссиня-черных волос, годных для рекламы парикмахерского дела. Молодой человек был репортером и говорил напористо и быстро, вот только Ивга не могла понять, о чем. Гладкая легкая речь, лакированная, как и прическа…
«Очистить, в какой-то мере».
х х х
«…Ибо общество людей стремится к порядку, а они есть воплощенный хаос. Они — град, побивающий посевы; ты пробовал понять град?..»
«Они — стая ос. Мед их горек, а жало смертельно; убивая их поодиночке, ты лишь разъяряешь рой. Убей матку — и рой рассыплется…»
Из всей бесчисленной литературы, что была написана о ведьмах за последние триста лет, девять десятых не выдерживало никакой критики и тянуло в лучшем случае на «легенды». В худшем это следовало бы называть бессовестным враньем; ту же единственную, заслуживающую доверия десятую часть давно подобрала под себя Инквизиция.
В коллекторах Инквизиции, в помещениях с постоянной температурой и влажностью хранились старинные тома, готовые при первом же прикосновении рассыпаться в прах. Фотокопии этих книг ежедневно находились в распоряжении Клавдия — к сожалению, путаные тексты имели скорее художественное, чем познавательное значение. Современные же исследования — многословные философские трактаты и жесткие хроники с леденящими кровь подробностями — не в состоянии были сказать ничего нового. По крайней мере для Клавдия; когда-то он сам сподобился на такое вот исследование. Когда работал куратором в Эгре, столице виноделия.
Резко звякнул желтый телефон без диска. Клавдий покривился, как от кислятины.
Голос герцога казался, против обыкновения, достаточно благодушным:
— В столь позднее время — на боевом посту?
— Я книжки читаю, ваше сиятельство. Чтобы лишний раз убедиться, какие мы все дураки.
Герцог помолчал, решая, не выходит ли шутка за грани пристойности. Так и не решив, вздохнул:
— Вас можно поздравить, господин Великий Инквизитор? Кажется, даже самые ярые ведьмоненавистники теперь довольны?
— Только не я, ваше сиятельство. Я никогда не был ярым ведьмоненавистником.
— Вы знаете, кое-кто поговаривает о нарушении гражданских прав…
— Ведьмы лишены гражданских прав с первого же в истории гражданского кодекса.
— Злобный вы человек, Клавдий.
— Да, ваше сиятельство.
— Проследите, чтобы репрессии, коснувшиеся ведьм, не затронули… больше никого не затронули. Я хочу, чтобы в стране наступило наконец спокойствие.
— Это наше общее желание.
— Что ж… как там у вас говорится — «да погибнет скверна»?
— Да погибнет скверна, ваше сиятельство.
Короткие гудки. Клавдий опустил желтую трубку на рычаг.
х х х
У обоих выходов из Дворца дежурили люди — в основном женщины, в основном немолодые. Не пикетчики — просители, не доверяющие канцелярии, желающие увидеть Великого Инквизитора лично; Клавдий стиснул зубы. Собственно, если он пошел навстречу Хелене Торке — почему не войти в положение этих, несчастных матерей, чьих дочерей угораздило родиться в нормальной семье — ведьмами?..
Интересно, кто родители Ивги. Или кем они были — потому что странно, что родители отпустили ее вот так болтаться по свету, бродить по тонкой кромочке между инициацией и тюрьмой…
Он вышел через третий ход, потайной, подземный. Мысленно попросил прощения у терпеливо ожидающих просителей, влез в служебную машину и через пятнадцать минут столкнулся с человеком, поджидающим во дворе, в полумраке.
Просители очень редко сюда приходили. Разве что в полном отчаянии…
Темная фигура шагнула вперед, загораживая вход. Клавдий спиной чувствовал присутствие телохранителя в машине — а потому поднял руку, на всякий случай запрещая стрелять; человек, встречавший у подъезда, испугался резкого жеста и отпрянул:
— Клавдий…
Ну что у них за манера, подумал Старж. Подкрадываться в темноте, прятаться за углом… Не со зла, по одной только глупости.
— Привет, Назар. Пойдем.
х х х
Все окна маленькой квартирки были широко распахнуты, во дворе вопили дети и перекликались птицы. Какой-то парнишка на велосипеде терпеливо вызывал подругу по имени Люра.
— А что потом?.. Потом я битый час выступал с лекцией на тему: «Неинициированная ведьма, семья, право и быт». Назар, к сожалению, поразительно несведущ… в этой области. Я по возможности заполнил пробелы в его знаниях.
— Люра-а! — терпеливо звал велосипедист. — Так ты выйде-ешь?..
Ивга смотрела, как инквизитор пьет кофе под сигарету. Как сквозняк вытягивает в окно ленты сизого дыма.
— Люра-а!..
— И… что он сказал?
— Он сказал «спасибо».
Ивга с тоской подумала, что все ее чувства отражаются на лице. И даже те, которые ей хотелось бы скрыть.
— А я… тоже… поразительно несведуща. В области неинициированных ведьм. По крайней мере, раньше я думала… Что если такая ведьма затаится, то ее не смогут выявить. Никто, — она взглянула на собеседника почти что с вызовом.
Тот вздохнул:
— Вся беда в том, что ведьма, даже неинициированная, остается ведьмой. Даже если она никому не делает зла. Даже если она вообще ничего не делает… Она может делать. Вот та грань, о которую столетиями ломали зубы сочинители законов… и те, кто пытался воплотить их в жизнь. Потому что если человек невинен — за что его наказывать? За одну только вероятность будущего зла?
— А… эта самая вероятность… какая? — Ивга почувствовала, как стремительно пересыхает в горле.
— Шестьдесят два процента, — сообщил инквизитор суконным голосом. — Тридцать восемь — никогда не инициируются. Никогда не нападут. Проживут долгую счастливую жизнь и наплодят кучу детей… Ведьмы, как правило, плодовиты. Отличаются завидным здоровьем. Полностью пренебрегают домашним хозяйством, зато преуспевают в искусствах. Умны и оригинальны… Все это я, можешь поверить, рассказал Назару. Даже с преувеличениями.
— А как узнать, — Ивга подняла глаза, — как узнать… в какой ведьма… в каких процентах, шестидесяти двух или… этих, других?
— Люра-а! — надрывался парень за окном. — Лю-ура! Иди сюда-а!..
Инквизитор поднялся, но на крохотной кухне некуда было деваться, и потому он снова уселся — на широкий подоконник. Поставил рядом недопитую чашку кофе.
— Назар тоже меня спросил. В похожих выражениях; собственно, все это я рассказывал ему и раньше, еще тогда… Гм. После твоего ухода. Но он, видимо, был так расстроен, что ничего не запомнил.
— Люра-а!..
Инквизитор вдруг перегнулся за окно и рявкнул голосом театрального злодея:
— Люра, а ну выдь немедля!
Звякнул на камушке звонок укатывающего велосипеда. Парнишка-ухажер, по-видимому, струхнул.
— Видишь ли, Ивга, — инквизитор усмехнулся, — мне ведь тоже… интересно. Чтобы не таскать невинных по тюрьмам, чтобы не оставлять на свободе злодеек… Но — определить то, о чем ты спросила, практически невозможно. Стечение обстоятельств, внутренние свойства, которых до поры до времени не разглядеть… Скажем, спокойная семейная жизнь с любимым человеком дает большую вероятность, что ведьма до конца дней своих пребудет в добре и законопослушании. Но — не гарантию. Понимаешь?
— И это вы тоже сказали Назару, — предположила Ивга шепотом.
Инквизитор пожал плечами:
— Ты заметила, я стараюсь быть честным? С ним… и с тобой?
— Спасибо.
— Не за что, Ивга… Что ты так смотришь?
Ивга опустила глаза:
— Вы мне жизнь… убили.
— Не преувеличивай.
— Будет справедливо, если теперь вы мне… поможете.
— Помогу, чем сумею… Ты, собственно, о чем?
Ивга намертво сплела под столом пальцы рук:
— Я не хочу быть ведьмой.
Пауза. Веселый щебет за окнами; темпераментная беседа под соседним подъездом. Вероятно, Люра все-таки вышла.
— Нас не спрашивают, Ивга, кем мы хотим быть. Я родился мальчиком Клавом, ты — девочкой Ивгой…
— Нет. Я слы… я знаю, что ведьму можно… лишить ведьмовства. Чтобы она была, как другие.
Инквизитор поморщился. С брезгливостью заглянул в чашку, будто опасаясь встретить там таракана.
— Я даже догадываюсь, от кого ты это «слы». То есть знаешь. Поразительно, каким странным людям позволяется вещать в микрофон.
— Вы скажете, что никогда не проводили таких… опытов? Никогда не пробовали, никогда этим не занимались? Вы скажете это, глядя мне в глаза?
Инквизитор раздраженно поставил чашку на подоконник:
— Давай-ка прекратим этот разговор. Не стоит доверять людям из «ящика». Ни в чем.
Ивгины пальцы, вцепившиеся друг в друга, побелели:
— Где же ваша хваленая… честность?
Их взгляды встретились. Ивга ощутила внезапный приступ тошноты.
х х х
…В какой-то момент она решила, что инквизитор везет ее, чтобы сдать в изолятор; к обычному дискомфорту его близкого присутствия добавилось тягостное чувство обреченности. И с этим чувством Ивга провела на заднем сидении всю не очень длинную, но и не короткую дорогу.
Сбоку на ветровом стекле была приклеена картинка с развеселой, хвостатой ведьмой верхом на помеле. Картинка показалась Ивге дурной приметой, знаком странного, изуверского чувства юмора; некая ржавая пружина, все сжимавшаяся и сжимавшаяся у нее внутри, напряглась до последнего предела.
Инквизитор вел машину подчеркнуто неторопливо, внимательно, корректно, как ученик, второй раз усевшийся за руль; скоро центр, в котором Ивга худо-бедно ориентировалась, остался позади, и потянулись пригородные районы — однообразные, пыльные, совершенно чужие. Миновав знак, сообщающий о пересечении городской черты, инквизитор повернул направо, и дорогая мощная машина величественно выкатилась на разбитую проселочную дорогу.
Желтое здание обнаружилось за молодой елочной посадкой — приземистое, двухэтажное, похожее одновременно и на тюрьму и на коровью ферму; Ивга обхватила плечи руками.
— К сожалению, мне придется кое-что тебе показать, — не оборачиваясь, бросил инквизитор. — Именно то, что тебе надлежит увидеть.
Ивга посмотрела на его затылок — ухоженный, волосок к волоску. И больше всего на свете ей захотелось садануть по этому затылку тяжелым молотком.
Высокомерный вершитель судеб. «Шестьдесят два процента», «тридцать восемь процентов»… «Именно то, что тебе надлежит увидеть». По какому праву он обращается с ней, как с лабораторной свинкой? Нет, как с микробом. Как с болезнетворным микробом, а он — добрый доктор…
Приступ ярости оказался внезапным и беспричинным. Просто лопнул тугой пузырь, вместилище ее потерь, унижений и страхов.
Кажется, ее зубы хрустнули. Кажется, глаза застлала красная пелена; невероятно, как в одном человеческом существе может помещаться столько ненависти. Непонятно, как она смогла вынести такое — молча и неподвижно. Со стиснутыми зубами.
Но уже в следующую секунду она вцепилась в волосы сидевшего за рулем мужчины.
Вернее, чуть было не вцепилась. Потому что в последний момент он ушел в сторону, поймал ее руку и резко дернул на себя. Машина вильнула; рука инквизитора обхватила ее за шею и вдавила лицом в твердое плечо.
— Палач!..
Она рванулась. Машина вильнула снова; Ивге показалось, что сейчас она кувыркнется вперед и упадет на руль, пробив ногами ветровое стекло.
— Палач! Собака! Гад! Сволочь! Пусти-и…
Рот ее оказался зажат жесткой обшивкой сидения. Руки, взявшиеся было царапать и рвать, ослабели от боли; боль была такая, будто голову выворачивают из плеч, как пробку с бутылки.
— Палач!..
Машина замедлила ход, потом остановилась. Ивгу выпустили; прядь ее рыжих волос зацепилась за пуговицу на его воротнике и, отпрянув назад, она чуть не сняла с себя скальп. Так, что на глаза мгновенно навалились слезы.
— Всех вас, — прошипела она сквозь боль. — Всех вас, сволочей… Ненавижу. Раздавить, как клопов… Палачи…
Она на минуту ослепла. Может быть, из-за пелены слез, а может быть, у нее просто потемнело в глазах; дверца, на которую она навалилась в поисках выхода, вдруг поддалась, и Ивга вывалилась из машины на обочину.
Туман перед глазами разошелся. Специально для того, чтобы Ивга увидела лежащий неподалеку камень; скрючившись от боли, подняла и швырнула. Боковое стекло роскошной машины пошло сотней трещин, перестало быть прозрачным, перестало быть стеклом; Ивга ощутила мгновенную свирепую радость; камней больше не было, она набрала полную горсть щебенки:
— Я… тебя… трогала? Я что-то тебе сделала?! Я преступница? Воровка? Да я в жизни… и ты мне будешь указывать? Назару… Я что, кому-то чего-то должна?!
На узкой дороге не было ни одной машины, только по шоссе, оставшемуся в отдалении, полз серый грузовик. Далеко в поле бродила бездомная собака, а инквизитор стоял, оказывается, рядом, стоял, прислонившись к капоту, и сверху вниз глядел на сидящую Ивгу.
— Я тебя не боюсь, — она бестрепетно посмотрела прямо в его сузившиеся глаза. — Я никого не боюсь. Понял, гад?
Инквизитор молчал.
Она с трудом поднялась — не хотелось быть перед ним как бы на коленях.
— Ты… мерзавец. Ты… ничего… а у нас бы сын родился! С Назаром! Теперь уж все, теперь уж… ты рад? Что мы не будем… что у нас не будет… никогда… что я теперь… ни-когда!.. А ты радуйся. Потому что ты… Ты кого-нибудь когда-нибудь любил?.. Ты не умеешь, душа у тебя налысо стрижена, под ноль…
Ей вдруг явственно, остро представилось утро с пятнами солнца, лежащего на полу, с приглушенным звоном посуды, с жужжанием кофемолки, с запахом молока. Она ощерилась, прогоняя видение; челюсти ее сводило от ненависти. Как от неспелого, твердого крыжовника.
— Я же ничего не хотела! Ничего особенного! Только, чтобы меня в покое… чтобы дали просто жить… миллионы людей спокойно живут! Но вот какая-то мразь решила, что я так, червячок… Змеенышем уродилась… Да?!
Ей казалось, что слезы на ее глазах вот-вот закипят. Такие они были горячие.
— Только бы хватать… Давить, мучить… Принуждать… Паук поганый. Палач грязный, вонючий. И предатель!..
Она сама не знала, откуда взялось это последнее слово — оно выскочило, как по наитию. И в ту же секунду ей показалось, что лицо инквизитора дрогнуло. На мгновение вдохновленная победой, она растянула губы в свирепой ухмылке:
— А, не нравится? Правда — не сладенькая, да? Не мяконькая?..
Ей казалось, что по узкому темному лабиринту она проталкивается к чему-то… к чему-то, чем она сможет ранить его по-настоящему. Даже, может быть, убить.
— …Палач и предатель. Тебе еще воздастся! За то… за то, что ты ее отдал!..
Она понятия не имела, о чем и о ком говорит. Но цель была рядом: инквизитор побледнел. Ох, как он побледнел — Ивга и не думала, что это возможно…
— Да! Ничего тебе не забудется, потому ты и садист ненормальный, потому тебе пытать — одна радость в жизни… которая осталась… Ты даже тех баб, — она захлебнулась, но продолжала, — тех баб, в притоне своем… на сексодроме… ты их мучил, да? Как крыс? Тебе иначе без удовольствия, да?!
Кажется, она нащупала в нем живое место. Теперь ей хотелось его достать; ей так сильно этого хотелось, что на языке неожиданно рождались слова, до которых она в нормальном состоянии не додумалась бы никогда в жизни:
— Тебе любить — нечем! Потому что любят не тем, что в штанах… А душой, а твоя душа голая, кастрированная! Потому ты и женщин мучить взялся… Потому что… помнишь — тебе было приятно тогда, когда она умирала! Ты понял, как это сладко, когда…
Он не шевельнул и бровью, только зрачки его вдруг расширились — и она получила удар. Да такой, что потемнело в глазах, голос мгновенно сорвался от крика, а на свитер хлынула кровь из носа. Теплая жидкость на губах, на руках…
Она боялась крови. От одного вида ее теряла сознание; на этот раз мягкий обморок был во спасение. Она очнулась через минуту, лежа лицом в траву; ее голова была, как футбольный мяч, по которому колотят десятки ног, обутых в бутсы. В ушах звон и крики трибун, и рев, и аплодисменты…
Она заплакала. Не от жалости к себе — просто от невозможности терпеть всю эту боль. И души и тела.
Потом сквозь шум стадиона, существующий только в ее воображении, пробился шум мотоцикла. Стих, уступая место озабоченному голосу:
— Господин, может, помочь?
Спокойный голос в ответ. Абсолютно бесстрастный, четко произносящий каждое слово… но Ивга не может понять, о чем речь.
— Так на спину же надо… Лицом вниз — так еще хуже будет…
Снова спокойный ответ… с еле слышной ноткой раздражения. Или ей мерещится?
— Хорошо, господин… пусть поправляется…
Удаляющийся шум мотора. Трава под ее лицом теплая и красная — или это тоже мерещится?..
Я — ведьма. Ведьмы должны быть злыми.
х х х
Клавдий проводил мотоциклиста глазами. Подождал, пока зеленая курточка, наполненная ветром, как пузырь, скроется за поворотом.
И еще подождал — пока пройдет дрожь. Даже руки трясутся, вот пес-то… Сигарета вот-вот выскочит…
Он слишком хорошо о себе думал. Как о человеке с железными нервами, со стопроцентной защитой; ан нет, пришла случайная девчонка, пальчиком ткнула — и стоит Клавдий Старж на обочине, рядом со слегка побитой машиной, трясется и курит…
Ничего себе «случайная девчонка». Ничего себе случайные прозрения. Вот так, играючи, не отдавая себе отчета, вычленить в его душе самый больной, самый тяжелый груз… И превратить в оружие. Да в какое!..
Нет, она не поняла, что сделала. Ей просто хотелось уязвить — что ж, она своего добилась…
Видывал он матерых ведьм, инициированных, опытных, во всеоружии пытавшихся проделать с ним то же самое. Тогда он смеялся, обращая их оружие против них же, сейчас…
Он не удержался и плюнул. Сбил плевком половину белых перьев одинокого одуванчика, разозлился и плюнул опять, но на этот раз промазал, и одуванчик так и остался — наполовину лысый.
Надо признать, что она на редкость мужественно все это вынесла. Клавдий ударил, почти не сдерживаясь. Полностью потеряв над собой контроль. Давно, давно, ох как давно его не щелкали по носу…
Ему вдруг захотелось сесть в машину, подкатить к желтому зданию и вызвать патруль; вместо этого он подошел к лежащей Ивге и сел рядом.
Хорошая защита. Отменное здоровье. Кровь — ерунда. Просто кровь из носа, и уже свернулась. Запеклась на рыжих волосах…
Он вдруг вспомнил, как в детстве простаивал часами у стальной решетки, в зверинце, у клетки с лисами. Единственный лисенок, родившийся в неволе, грязное забитое существо, в которое чем только не бросали и как только не дразнили — этот самый лисенок ждал его, забившись за дощатый домик, а дождавшись, полз на пузе через всю клетку, и протянутая сквозь прутья рука хватала воздух в каких-нибудь нескольких сантиметрах от острой страдальческой морды. Куда потом девался лисенок? Что отвлекло Клавдия от тягостных посещений зверинца?..
Все, хватит сантиментов. Он — Великий Инквизитор, чуть было не прибивший насмерть молодую неучтенную ведьму.
х х х
Вода в канистре была неожиданно холодной. До ломоты в зубах. Это хорошо.
Ивга ловила в ладони тугую, неэкономную струю; брызги мгновенно промочили ей свитер, но это плевать, свитер и без того пропал. Столько крови… Что за мерзкое лето, когда надо ходить в свитере. В прошлом году в это самое время стояла жара…
Простые мысли ни о чем были защитной реакцией. Ивга не сопротивлялась — думала о траве и об одуванчиках. О погоде, о скором дожде, о незамысловатом узорчике, нарисованном в уголке ее собственного носового платка. Купленного в галантерейном магазине два месяца назад…
— Что болит?
Болело, кажется, все. Но как-то нехотя, тупо. И при любом повороте головы темнело перед глазами.
— Что ж вы со мной возитесь? Сдайте в изолятор да и дело с концом…
— Приляг на спину. Платок на лицо.
Она выбрала место, где не было одуванчиков. Не хотелось тревожить белые шапки; раз собьешь — назад не вставишь…
— Очень больно было?
Нестерпимо, подумала она. Преодолевая головокружение, пожала плечами:
— Ерунда… Так, немножко…
Ее голову приподняли; через секунду ее затылок лег на жесткое и теплое. На чьи-то колени, причем в первый момент прикосновения ее будто дернуло слабым разрядом тока.
— Не дергайся… Так надо… Родители у тебя живы?
— Зачем…
— Просто так. Интересно.
— Мать. Я ей с полгода не писала.
— Не любишь?
— Люблю… Потому и… думала — устроюсь… тогда напишу, вроде как порадую…
— Может, она болеет? Может, ты ей помочь должна? Если не писала как ты знаешь, что она жива-здорова?
Ивга помолчала. С трудом подняла веки; в небе было пусто. Безоблачное бесптичье.
— Мне брат сказал… ну, в общем он хороший парень, надежный. Старший брат. Младший — тот лоботряс… Сказал — поезжай. Если объявишься — и тебе будет хуже, и всем. Ведьмы — они все безродные?
— Не все. Но большинство.
— Шестьдесят два процента?
Мимо прокатила машина. Чуть замедлила ход — но не остановилась.
— Назар не станет… никогда на мне не женится. Он не может жениться на ведьме. Это нормально. Вы ведь тоже не смогли бы.
Инквизитор чуть усмехнулся:
— Я… Я. Я бы смог. Наверное.
От удивления она даже чуть привстала. Слабость тут же взяла свое — Ивга опустилась обратно, пережидая головокружение.
— Скажи, Ивга. Ты помнишь, что ты мне говорила?
— Я приношу извинения, — выдавила она через силу.
— Извинения не приняты. Помнишь? Могла бы повторить?
Она помолчала.
— Нет. Я… забыла.
— А откуда те слова взялись, помнишь?
— Не знаю…
Кровь, которая совсем было остановилась, полилась опять. Ивга прижала к лицу мокрый платок.
(Дюнка. Апрель)
Наутро Клав попросил прощения у Юлека Митеца. Обрадованный примирением, тот весь день стрекотал, как кузнечик, и делал Клаву множество мелких приятностей.
Клав не поехал в город. Честно отсидев занятия, он вернулся в комнату, улегся на койку поверх покрывала и крепко зажмурил глаза.
Вчера он чудом избежал гибели. Гибели нелепой и страшной, и, наверное, достаточно мучительной; фантазия его не скупилась на подробности, он шкурой чувствовал отголоски той боли, которая была уготована ему вчерашним стечением обстоятельств. Достаточно дурацким и странным стечением, надо сказать.
«Навы, как правило, общаются с людьми затем, чтобы убить. Уравнять, так сказать, шансы…»
Уравнять шансы. Вечно мокрые Дюнкины волосы… Интересно, она помнит, как нашла смерть… в воде? Что испытала при этом? Как болели, рвались легкие? Как корчили тело все новые судороги? Как хотелось кричать, но язык провалился в горло?..
И он тоже умер бы в воде. Другой смертью, но…
Хорошая парочка. Дюнка в купальнике, с прозрачными капельками, скатывающимися по плечам… И он, голый, в клочьях оплывающей пены. Парочка хоть куда…
Он сжал зубы. Чугайстры врали. Всякий палач ищет себе оправдания — казненный, мол, был удивительно мерзким субъектом… Нявки — не люди…
Это Дюнка не человек?!
И он заплакал от щемящего раскаяния.
х х х
Раскаяние придало ему силы. На рассвете следующего дня он уже целовал Дюнку в быстро теплеющие губы, и чувство вины перед ней было так велико, что даже не пришлось, как обычно, преодолевать барьер первого прикосновения. Дюнка была живая, Дюнка смотрела испуганно и влюбленно, и Клав сказал ей, что сегодня исполнит любое ее желание. Что хочет ее порадовать.
Дюнка захлопала ресницами. У Клава ком подступил к горлу — так давно он помнил за ней эту привычку. Знак растерянности, удивления, замешательства; хлоп-хлоп, сметаем пыль с ресниц. И какой круглый идиот сможет после этого поверить, что «это не люди. Пустая оболочка…»?!
У Клава свело челюсти. От ненависти к чугайстрам.
— Я хочу… — несмело начала Дюнка. — Я бы… на воздух. В лес… теперь весна…
Клав закусил губу. Город и пригород полны опасностей и врагов; но бедная девочка, как она истосковалась в четырех облезлых стенах. Как ей душно и одиноко…
— Пойдем, — сказал он шепотом. — Погуляем…
За два часа дороги он устал, как за целый день непрерывного экзамена. Они трижды пересаживались из машины в машину, и путь их, будь он отмечен на карте, предстал бы замысловатой кривой — но зато на этом пути ни разу не встретился ни пост дорожной инспекции, ни отряд полицейской проверки.
Патруль чугайстров они видели только однажды, издали. Замерев и подавшись назад, Клав чувствовал, как в его руке леденеет, сжимается влажная Дюнкина ладонь; несколько долгих секунд светофор медлил, уставившись на примолкшую улицу одиноким желтым глазом, потом смилостивился и вспыхнул зеленым, и законопослушный водитель тронул машину, сворачивая прочь от патруля, а патруль, в свою очередь, повернул в противоположную сторону…
За городской чертой хозяйничала весна.
Они выбрались из машины на полпути между двумя кемпингами — и сразу же углубились в лес. Дюнка шла, высоко вскинув голову, подметая полами плаща первые зеленые травинки, и клетчатая кепка на ее голове смотрела козырьком в небо; Клав шагал рядом, чуть поотстав, и удерживался от желания закурить.
Два или три раза им встретились гуляющие — такие же парочки, одновременно доброжелательные и пугливые; Дюнка улыбалась и махала им рукой. Клав вертел в кармане сигаретную пачку и чувствовал, как холодная тяжесть, жившая в груди после встречи с чугайстрами, понемногу рассасывается и уходит. Никто не сумеет отнять у него Дюнку. Ни силой, ни ложью. Вот так.
Потом они сидели перед крохотным костерком, неторопливо подсовывали ему пупырчатые еловые веточки и смотрели друг на друга сквозь дрожащий воздух. Клаву казалось, что Дюнкино лицо танцует. Темные пряди на лбу, влажные глаза, губы…
Потом эти губы оказались солоноватыми на вкус. И совсем не холодными. И язык шершавый, как у котенка. И кожа пахнет не водой, а весенним дымом елового костерка.
И он часто дышал, удерживая навернувшиеся на глаза… слезы, что ли? Не помнит он своих слез. На Дюнкиной могиле, кажется… Как давно. И ведь только сейчас он поверил до конца, что она вернулась. Только сейчас — совершенно и полностью поверил. Обнять…
Потом как-то сразу стало смеркаться. Весна — это все-таки не лето.
— Дюн, а там вроде бы поезд… Слышишь?
Стук колес звучал совершенно явственно. Неподалеку тянулись через темнеющий лес много тонн металла.
— Пойдем туда, — тихо попросила Дюнка.
Это были ее первые слова за несколько счастливых часов; теперь она, наверное, продрогла и боится. И хочет домой…
Червячок здравого смысла царапнул Клава острой неудобной чешуйкой: она не замерзает. Обыкновенная девчонка замерзла бы, но Дюнка…
Прочь, сказал он червячку. Снял куртку. Накинул на Дюнкины плечи поверх плаща — и поймал благодарный взгляд. И в груди сразу сделалось тепло и тесно — замерзла, девочка… Замерзла, бедолага…
Некоторое время они шли наугад. Сумерки сгустились, сделалось сыро, от земли понемногу поднимался туман; потом вновь застучали колеса, ближе, чуть левее. Клав ускорил шаг. Дюнка споткнулась.
— Не устала? Если что, я тебя на плечи… Как рюкзачок… А?
— Не-е…
— Как знаешь…
Минут через десять показались далекие, спеленутые туманом огоньки.
Не станция и даже не полустанок — скорее, разъезд. Четыре… нет, шесть пар мокрых от тумана рельс, громоздкая стрелка, разводящая пути, полуразличимое в сумерках строение — не то барак, не то мастерская. Отдельно — домик смотрителя; несколько раз гавкнула охрипшая собака.
В детстве Клав боялся железных дорог. Слишком яркое воображение не могло спокойно выносить зрелища многотонных колес, гремящих по рельсам — сразу подсовывало под них воображаемые руки и ноги, а то и головы…
— Здесь даже электрички не останавливаются, — сказал он с сожалением. — Пойдем, Дюночка, я расспрошу, куда нам теперь топать…
— А давай останемся здесь, — сказала Дюнка шепотом.
Клав не сразу расслышал:
— Что?
— До утра, — тусклый белый свет фонарей отразился в сверкнувших Дюнкиных глазах. — До рассвета…
— Ну, — он неуверенно пожал плечами. — Может быть, у нас не останется другого выхода… Но ведь ночью холодно?
— Нет, — сказала Дюнка, и в голосе ее была такая уверенность, что Клав смутился.
В домике смотрителя никого не было; собака угрюмо ворчала на цепи, а дверь снабжена была косо прилепленной запиской:
«Яруш, я пашел до девяти, занеси рибятам в гаражи».
Потоптавшись и постучав с минуту, Клав пожал плечами и ободрил себя мыслью, что, если неподалеку имеются гаражи с «рибятами», то и машина, видимо, найдется…
— Дюнка!..
Далеко-далеко возник пока неясный, но все ближе набегающий шум. Поезд.
Клав огляделся. Темнота и туман сгустилась одновременно, будто по сговору, и он не мог разглядеть невысокого перрончика, рядом с которым, согласно уговору, ждала его Дюнка. Белые фонари не светили — светились, самодовольные и абсолютно бесполезные. Как бельма, подумал Клав, и ему сделалось неприятно.
Неясный шум обернулся дробным перестуком колес, тяжким бряцанием ерзающих сцеплений; Клав почувствовал, как подрагивают рельсы под ногами, и невольно спросил себя, по какой, собственно, колее идет состав.
Перестук колес превратился в грохот. Туман пах железом и гарью; Клав наткнулся грудью на холодное и каменное и с удивлением понял, что это перрон. Не такой уж низкий, выходит.
Негодующим светом ударили три слепящих глаза, пробили пелену тумана, струйчатого, как кисель. Возмущенный гудок едва не разодрал Клаву уши; он одним прыжком взлетел на перрон и отскочил от его края.
Поезд мчался, не собираясь сбавлять ход из-за такой малости, как разъезд-полустаночек; вероятно, это был очень важный, уверенный в себе поезд. Наверное, машинисту сообщили по радио, что путь здесь открыт и свободен, что смотритель ушел к «рибятам» в гаражи, а влюбленную парочку, бродящую в тумане по ночным рельсам, и вовсе можно сбросить со счетов…
Клав вздрогнул:
— Дюнка!
Голос его потонул в грохоте.
Поезд был пассажирский, дальнего следования; над головой Клава проносились слабо освещенные окна, бледные пятна света размазывались по сотрясающемуся перрону, по ржавой ограде, по траве и по кустам, и в отдалении стояла, подставив туманным пятнам лицо, неподвижная женская фигурка.
— Дюнка…
Грохот оборвался. Клав невольно потрогал уши руками; стук колес отдалялся неестественно быстро, будто тонул в вате.
— Эй…
Дюнка стояла внизу. Он видел только лихорадочно блестящие глаза:
— Идем, Клав… Слезай, идем…
Он спрыгнул, едва не подвернув ногу. Попытался поймать ее ладонь — но схватил пустоту.
— Идем же…
Вдалеке тонко закричал тепловоз, и Клав почувствовал — или ему показалось? — как задрожали, завибрировали невидимые в темноте рельсы.
— Идем, Клав…
Ему померещилось, что от ее глаз света куда больше, чем от фонарей, тонущих в тумане. Он шагнул на этот свет, будто завороженный; в Дюнкином голосе явственно слышалось нетерпение:
— Идем…
Он послушно двинулся следом, перепрыгивая и переступая неожиданно высокие шпалы, стараясь не становиться на скользкие, как ледяные ребра, полоски рельс. Отдаленный шум поезда не приближался — но и не отдалялся тоже; тусклый огонек, маячивший впереди, с негромким скрежетом поменял место: автоматическая стрелка изменила направление пути.
Клав не видел Дюнки. Он ощущал ее присутствие — чуть впереди.
Потом она обернулась; глаза ее оказались различимыми в темноте:
— Клав… я… тебя…
— Я тоже, — сказал он поспешно. — Я люблю тебя, Дюн… Погоди!..
Три белых глаза, чуть ослепленные туманом, вынырнули ниоткуда. И ниоткуда обрушился грохот. И почти сразу же — гудок, от которого внутренности Клава слиплись в один судорожный ком.
Слишком много времени ушло на то, чтобы сообразить, вправо кидаться или влево; у тепловоза была огромная, как башня, темно-красная морда с двумя фосфоресцирующими оранжевыми полосками, широкой и узкой; Клаву показалось, что в центре железной хари он различает круглую эмблему машиностроительного завода. Решетка выдавалась вперед, как железная борода; вот падает человеческое тело, и его втягивает под решетку. Под грохочущее, перемалывающее кости брюхо…
Туман. И звезд не видно.
Он лежал на животе, обеими руками вцепившись в сухой кустик прошлогодней травы, а рядом, в десяти сантиметрах, железо громыхало о железо. Так, что содрогалась земля вместе с лежащим на ней человеком.
Он успел выпасть с дороги своей судьбы. Если это именно судьба явилась в облике тяжелого товарняка, который умеет подкрадываться незаметно.
х х х
Немолодая женщина в докторском халате, с ординарным, незапоминающимся лицом долго переводила взгляд с разбитого окна в машине нa опухшую Ивгину физиономию. И снова на разбитое стекло.
— Требуется помощь? Случилась авария?
— Благодарю вас, госпожа Сат. Девушка чувствует себя уже лучше; проследите, чтобы охранник у ворот проверял документы у въезжающих.
— Но, патрон, он вас узнал…
— Потрудитесь объяснить ему, что он должен требовать пропуск у всех. Абсолютно; теперь я спущусь вниз, девушка пойдет со мной, и нам потребуется провожатый — с ключами.
— Я сама могла бы…
— Если вас не затруднит.
Минуты три они ждали, пока женщина вытащит из сейфа гремящую связку ключей, а из высокого шкафа — два белых халата. Крахмальная ткань остро пахла дезинфекцией — Ивга стиснула зубы, подворачивая чересчур длинные рукава.
В коридоре запах стал сильнее. Ивга с детства его ненавидела — характерный запах медучреждения. Рассеянный свет белых дневных ламп, вазоны с неестественно сочной зеленью и блестящий, чисто вымытый линолеум.
— Это больница?
— Да. Я тебе потом объясню, что это такое.
Голова налилась новой болью, Ивга не удержалась, поднесла руку к виску. За коридором последовала лестница, ведущая вниз; двое молодых парней в халатах, распираемых мощными плечами — их позы казались одновременно угрожающими и расслабленными. При виде женщины с ключами оба подтянулись, при виде инквизитора — вытянулись в струнку.
— Тут крутые ступеньки, возьми меня под руку.
Ивга послушно нащупала его локоть; первый момент прикосновения опять обернулся легким ударом, будто от слабого электрического разряда. Не неприятно. Даже как-то спокойнее…
Женщина отперла дверь. Потом еще одну; потом еще. Слишком много замков. Подозрительно много. Слишком резко блестят никелированные ручки. Зелень в вазонах пахнет дезинфекцией.
Коридор оказался коротким и глухим, упирающимся в стену; справа и слева были двери, которые Ивга не стала считать. В каждой из них имелось закрытое окошко; здорово похоже на тюрьму. Ивга вздрогнула.
Женщина приподняла заслонку на одной из дверей. Заглянула; вопросительно глянула на инквизитора. Тот кивнул:
— Открывайте, пожалуйста.
Дверь отворилась без единого звука. Будто не тяжелая бронированная створка, а так, дверца спальни. Хорошо здесь смазывают петли…
— Ивга, иди сюда.
— Не хочу.
— Посмотри. Так надо.
Ее взяли за плечи и поставили в дверной проем. Запах дезинфекции здесь был сильнее, но у этого воздуха был и другой, нехороший привкус. Спертый дух, как в палате тяжелобольного.
Комната показалась Ивге большой, как бальный зал, и такой же пустой. Если не считать пяти… нет, шести коек, стоящих вдоль стен. Под серыми одеялами — очертания скрюченных тел. Бритые головы на белых подушках; одна койка пуста, зияет полосатым матрацем.
— Мы можем войти.
Сама того не желая, Ивга намертво вцепилась в локоть спутника:
— Это… кто?!
— Посмотри.
Пять женщин лежали в одинаковой позе — подтянув колени к животу. У всех пяти были широко открытые, тусклые, бессмысленные глаза. Никто из них не отреагировал на посетителей — никак; на полуоткрытых губах поблескивала слюна.
— Не бойся, Ивга.
— Можно мне уйти?
— Да. Пойдем.
Проводница ожидала в коридоре. Инквизитор кивнул:
— Ну, туда и туда мы заходить не будем… Там тоже самое. А здесь, госпожа Сат, отоприте, пожалуйста. Ивга, я хочу тебя познакомить…
Комната была значительно меньше; в кресле, похожем на зубоврачебное, сидела бритоголовая женщина с открытыми глазами и отсутствующим, каким-то оплывшим лицом. В первую секунду Ивге показалось, что взгляд ее не отрывается от вошедших; на самом же деле у сидящей не было взгляда. Небесно-голубые глаза казались шлифованными стекляшками; на худых плечах висело бесформенное темное платье. Бритую голову обтягивала черная шапочка.
— Здравствуй, Тима, — сказал инквизитор, и в его голосе скользнула самая настоящая нежность. — Это Ивга.
Женщина не ответила. Руки ее безвольно лежали на подлокотниках, красивые, с тонкими пальцами и коротко стриженными ногтями.
— Ее зовут Тима Леус, — глухо сказал инквизитор. — Нейрохирург. Единственная из известных мне ведьм, ухитрившаяся получить образование и преуспеть в науке.
— Ведьма?!
— Да. Была… Ее любимый человек поставил ей условие… не хотел жениться на ведьме, и она поклялась, что условие соблюдет. Видишь ли, попытки лишить ведьму ее ведьмовства начались не вчера. И даже не четыре года назад, когда мы с Тимой развернули… программу. И не четыреста лет назад…
Ивга снова взглянула на женщину в кресле. Грудь ее чуть поднималась в такт дыханию — и все. Инквизитор накрыл руку на подлокотнике своей ладонью — ничего не изменилось. Даже ресницы не дрогнули. Растение.
— Ведьмовство… Комплекс свойств, который мы называем ведьмовством. Он настолько переплетен со свойствами личности… Убивая ведьму, мы убиваем личность. Всего в программе приняли участие пятнадцать женщин. Во главе с Тимой; все, естественно, добровольно и с надеждой. У всех была причина… Особенно у Тимы. Она, видишь ли, любила.
Ивга перевела дыхание. Инквизитор невесело усмехнулся:
— Тима… Блестящий ум. Железная воля. Красавица… Посмотри, даже теперь еще видно. Накануне операции она шутила, издевалась надо мной, нерешительным…
Он осекся. Заглянул в неподвижные глаза сидящей женщины; отвел взгляд:
— Из пятнадцати пациенток в живых осталось девять. Все — в таком вот… виде. Навсегда. Теперь понятно? — Ивга молчала. — Вот о чем ты просила меня сегодня утром. Вот что ты имела в виду, когда вопила, что я лгу. Теперь понятно или нет?
Было очень тихо, даже госпожа Сат, оставшаяся в коридоре, не гремела своими ключами.
— Да, — сказала Ивга хрипло.
Рука инквизитора чуть пожала безжизненную ладонь сидящей в кресле женщины:
— До свидания, Тима. Надеюсь, тебе… хорошо.
Обратный путь проделали молча; у Ивги с новой силой разболелась голова, и скрежет замков, отдававшийся в затылке, заставлял горбиться и вздрагивать. Инквизитор распрощался с госпожой Сат, и охранник, красный как помидор, вознамерился было проверить у него пропуск; инквизитор осадил его, сообщив, что мертвецу припарки без надобности. Ретивость нужна до того, а не после…
В разбитое окно врывался прохладный ветер. Ивга забилась на заднее сидение с ногами, скрючилась и заплакала.
х х х
Кафе на окраине было слишком маленьким, чтобы иметь название. Бармен удивленно таращился на странную пару: средних лет мужчина, холеный, со смутно знакомым бармену лицом, в компании молодой рыжеволосой девушки, чей нос был, похоже, разбит, глаза воспалены, а свитер запятнан бурыми следами крови. Бармен подумал даже, не стоит ли позвонить в полицию — однако потом почему-то удержался и не позвонил.
— Я закажу тебе вина… Для снятия стресса.
— А вы?
— А я за рулем… Что будешь есть?
— Ничего.
— Не выдумывай… Впрочем, как хочешь. А то снова обвинишь меня в патологической любви к принуждению.
Ивга старательно разглядывала скатерть.
Инквизитор помолчал. Вздохнул — вздох получился кроткий, совсем ему не свойственный, и потому Ивга насторожилась.
— Голова еще болит?
— Меньше.
— Ага, понятно… Скажи мне, Ивга. Сколько раз в жизни тебе случилось говорить… странное? В приступе ярости, или в страхе, или от боли… Бывало такое, что слова приходили… вроде как ниоткуда? И собеседник очень удивлялся?..
Ивга поняла, о чем вопрос. Нахмурилась и отвернулась, пытаясь вспомнить, а что, собственно, она сказала инквизитору перед тем, как он чуть не вышиб из нее мозги. Напрасно — она помнила лишь, что язык ее произносил слова, но слова без значения, более того — теперь те странные фразы представлялись ей чем-то наподобие вареных макарон бесцветные и аморфные, бессмысленные…
— Вспоминай.
Она открыла рот, чтобы сказать: не помню. И в этот самый момент вспомнила.
— Было? Я прав?
Было. Актовый зал училища, полный народу; директриса с красными пятнами на щеках, представляющая девочкам «господина окружного инквизитора». Тошнота и слабость, и злость; множество пустых мест, сразу образовавшихся со всех сторон, внимательный взгляд, многозначительное молчание…
Продолжение было в кабинете директрисы. Казенная повестка, брезгливые перепуганные взгляды, «нам теперь училище не отмыть»… И еще что-то хлесткое, слово, как плетка со вшитым кусочком свинца. Что-то про ведьм и потаскух… безродных и бездарных шлюшек… Что-то неслыханно мерзкое, в особенности если учесть, что Ивге было пятнадцать лет и она еще ни разу ни с кем не целовалась. И понимающая ухмылка этого самого инквизитора.
Тогда Ивга открыла рот и сказала. Отчего директриса осела на пол, одним своим видом поднимая вокруг панику и давая Ивге возможность удрать из-под самого инквизиторского носа…
Она сказала что-то про печень. Которая скоро будет вся в дырах. Кажется. Какой-то медицинский термин…
— А что за училище?
— Художественно-прикладных… промыслов… дизайна… все такое. Я не понимаю… при чем тут была печень, чья…
— А кто грохнулся в обморок? Директорша?
— Она…
— Город Ридна? Художественно-прикладное училище?
— Да…
— Подожди две минуты. Мне надо позвонить.
Молоденькая официантка, прикатившая на тележке заказ, проводила инквизитора взглядом. Потом посмотрела на Ивгу — оценивающе, даже и не пытаясь скрыть любопытство. Ивга отвернулась.
Инквизитор вернулся не через две минуты, а через двадцать.
— Директорша твоего училища скончалась в возрасте сорока двух лет от цирроза печени. Инквизитор, с которым ты имела дело, Итрус Совка, так и не дослужился до кресла куратора — уволен два года назад за профессиональную непригодность… По-видимому, твое неудачное задержание было не единственным его промахом. Я его не знал.
Ивга смотрела в скатерть.
— Ты плачешь?
— Она… была обречена? А я…
— Скорее всего, в то время она всего лишь подозревала… неладное. Медики сомневались и недоговаривали, она маялась предчувствиями, но, будучи человеком волевым, успешно гнала от себя нехорошие мысли. До поры до времени…
— А я, значит…
— Ты не виновата.
— Я-таки ведьма…
— Да, конечно. Возможно, потенциальная флаг-ведьма. Неинициированная… У тебя это странно преломилось — ты ловишь чужие тайны. Бессознательно. В состоянии стресса… Давай-ка ешь.
Ивга послушно опустила глаза в тарелку. Вяло поковыряла вилкой остывающий куриный бок, вспомнила, что не хотела ничего заказывать, прерывисто вздохнула, отодвинула прибор:
— Сегодня я поймала… вашу тайну тоже? И что мне за это будет?..
— Ничего.
— Хотелось бы верить…
— Ивга, ты хотела заниматься… этими художественными промыслами? Или просто — подвернулось место в училище?
Она подержала в ладонях высокий бокал с белым вином. Поставила на стол:
— Я вроде как хотела… вроде как дизайнером. Ну, а потом…
— Перехотела?
Ивга помолчала. Отвернулась.
— Скажите честно… Назар от меня отказался?
— Нет.
— Я думала… если человек… ну, вроде как любит… он способен… простить, — она передохнула. — Ведьме, что она ведьма.
— Если бы ты действительно так думала, ты призналась бы Назару. Сама, — инквизитор отыскал на столе пепельницу.
Ивга помолчала.
— С вами… тяжело. Вы часто говорите то, что не хочется слышать.
(Дюнка. Апрель)
Он не был на ЭТОЙ могиле без малого три месяца; со времени его последнего посещения многое изменилось. Исчезли деревянные вазы с тусклыми зимними цветами и появилось надгробие из черного матового камня, с барельефом на шероховатой грани; ночью шел дождь, и Дюнкино лицо на барельефе было мокрым и странно живым. Клаву показалось даже, что на плечах подрагивают сосульки слипшихся волос — но, конечно, это было не так. Кладбищенский скульптор имел перед глазами старую Дюнкину фотографию, где волосы ее, чуть вьющиеся и совершенно сухие, собраны были в пышную праздничную прическу.
Клав испытал что-то вроде раскаяния. С самого дня похорон он не виделся ни с кем из ее родичей; так велика была обида, нанесенная теми словами?
«Имей совесть, Клавдий. Ты ведешь себя так, будто Докию любил ты один».
Это правда. Он не хотел делиться своим горем. Дюнка была — его…
Теперь он стоит перед ухоженной, обустроенной могилой, смотрит на каменную, но неприятно живую Дюнку и пытается прогнать навязчивый, изводящий вопрос.
А вдруг там, внизу, под камнем…
Она — там? Или там пусто?
А если она — там?!
День был неестественно холодным, странно холодным для весны. Клав дрожал, обхватив плечи руками, и пытался стряхнуть с ботинок наползающую от земли сырость.
Этот тепловоз он не забудет до конца дней своих. Он даже на трамвайный путь в жизни своей не выйдет, более того — две нарисованные рядом черты будут означать для него рельсы. И вызывать содрогание…
Где Дюнка? Здесь, под черным камнем, или там, в запертой душной квартирке? Куда ему хочешь-не хочешь, а надо возвращаться?
Третий день над землей лежит густой, непроглядный туман. И съедает звуки.
Одно совпадение — неприятно. Два совпадения…
Собственно, почему их не может быть два? Сколько людей ежегодно гибнет под колесами товарняков и электричек? Особенно в туман. Или по пьяни…
Клав потрогал голову. Вчера, вернувшись в общежитие, он безмолвно выпил пузатую бутылку припасенного на праздник коньяка — Юлек Митец, заставший его с опустевшей посудиной, едва не лишился чувств. Во-первых, жалко было благородного напитка, во-вторых…
Собственно, с Клавом ничего не произошло. Кажется, он даже не опьянел; у него, правда, отнялись ноги, но голова оставалась до обидного ясной, и в ней вертелась, как обезумевшая белка в колесе, одна-единственная мысль.
Какая — Клав никогда не скажет вслух. Более того — и думать об этом преступно.
Может быть, он все-таки был тогда пьян? Может быть, он не помнит? Может быть, сидя с Дюнкой у костерка, они пытались согреться… изнутри?..
Нет. Это сегодня холодно — а в тот день было тепло, по-весеннему уютно, и голова его была трез-ва-я…
Каменная Дюнка смотрела укоризненно. Будто хотела сказать — и ты готов так про меня подумать? Про меня?!
— А ты ли… — прошептал Клав еле слышно.
На черный камень безбоязненно уселась круглая, как шар, радостная весенняя синица.
