Глава вторая
Автобус прибыл в Вижну с получасовым опозданием. Добравшись до первой же телефонной будки, Ивга вытащила потрепанный блокнот и надолго замерла, глядя сквозь мутное стекло неподвижными, отрешенными глазами.
В этом городе полным-полно людей. Среди них есть немало таких, для которых словосочетание «Ивга Лис» не окажется пустым звуком. Та же Бета, с которой они на пару снимали комнату… Или Клокус, который пытался за ней ухаживать. Или хозяйка антикварного магазина на площади Роз, строгая и чопорная дама, та самая, что, однажды придержав Назара у двери, тихонько шепнула ему в самое ухо: «Это чудо, а не девушка. Не раздумывайте ни минуты»…
В антикварный магазин без рекомендации обычно не берут. Но Ивга так вписалась в вычурный интерьер, так идеально вписалась, так здорово смотрелась среди претенциозной роскоши ее простецкая физиономия с лисьими глазами и огненной шевелюрой…
«У тебя подходящая фамилия. Ты — лис. Лисица. Лисенок»…
Толстенький мужчина деликатно постучал в мутное стекло:
— Девушка, милая, вы уже поговорили? Позвольте?
Она отошла, пропуская его к телефону. Опустилась на скамейку, сдавила в ладонях ремень потертой сумки.
Любой из них… Любой из них. Какое будет лицо у хозяйки, когда она узнает, что в ее магазине полгода работала ведьма? Не сбегутся ли покупатели, чтобы возвратить приобретенный из Ивгиных рук товар?.. Клокус… Даже и Бета, которая выбросит, наверное, ту кепку, что давала Ивге поносить…
Да чего же от них требовать. Если даже Назар…
Костяшки ее пальцев побелели. Собственно, Назар еще ничего не успел сказать ей. Она приписала ему поступок, которого он не совершал… И сбежала, не соизволив даже объясниться… Как обманщица, как воровка…
Толстячок закончил разговор. Ивга вернулась к телефону, чувствуя, как бухает сердце и увлажняются ладони.
Длинный гудок на том конце провода. Еще… Еще…
— Я слушаю.
Голос папы-свекра. Ивга проглотила язык.
— Я слушаю! — уже с раздражением.
Ивга осторожно повесила трубку на рычаг.
Маленькая неудача легко доводит до слез. Осознание краха приходит по капле. Постепенно.
Она спустилась в метро и проехала туда-сюда несколько остановок; мнимая свобода сбивала с толку. Она вольна идти куда вздумается — но дверца узкой клетки уже захлопнулась, она попалась, попалась, как лисенок, и ничего не сможет изменить.
Она не решится предстать ни перед кем из своих знакомых. Так, как если бы слово «ведьма» было выжжено у нее на лбу. Она потеряла не только Назара — она потеряла свою тайну, позволявшую ей счастливо жить в этом счастливом городе… Что за бред, ну какая счастливая жизнь без Назара?..
Нечто похожее уже было. Когда ей пришлось уехать из родного поселка. И когда надо было бросать училище и бежать сломя голову из хорошего, в общем-то, города Ридны. И еще потом, когда…
Ее передернуло. Там, в каше неприятных воспоминаний, был и первый встреченный ею инквизитор. Тошнота и слабость, указующий перст: «Ведьма!»
Ивга вздрогнула и оглянулась. Подземный вагон нес своих пассажиров, изредка покачиваясь, как колыбель; нацеленные на нее указующие пальцы существовали лишь в ее воображении. Люди читали, дремали, беседовали, тупо смотрели в темные окна…
Ну и паскудно же вы выглядите, дамочка, молча сказала Ивга своему бледному отражению. Вам необходимо посетить парикмахера и массажиста, но прежде всего психиатра, моя милая. У вас совершенно безумные глаза… вряд ли сумасшедшую ведьму возьмут на учет. И на общественных работах она ни к чему… ее прямиком отправят на костер, или что у них там… В селе просто, а здесь, наверное, какой-нибудь гуманный электрический костер… Ведьма гриль…
Пребывание в подземелье вдруг сделалось ей тягостным; выбравшись на поверхность, она долго приходила в себя, делая вид, что разглядывает журналы на витрине киоска. Поймала на себе несколько удивленных взглядов и спохватилась — журналы оказались весьма фривольными, с грифом «только для мужчин»…
Она сделала шаг, чтобы отойти — и едва не столкнулась с парнем в облегающем черном костюме, поверх которого была небрежно накинута меховая безрукавка.
Чугайстер скользнул по ней равнодушным, каким-то резиновым взглядом; взгляд тут же вернулся, заинтересованный, и снова безучастно опал, как шланг, из которого вытекла упругая вода. Ивга стояла, не в силах оторвать от асфальта подошвы поношенных серых кроссовок.
Все они так. Сперва кидаются, потом воротят нос; чугайстры чуют ведьму, но интересуют их одни только навы. Любой чугайстер видит Ивгу насквозь — но не спешит кричать об этом, вот за что спасибо…
Чугайстер забыл о ней. Неважно, сколько неживых женщин он сделал сегодня еще более мертвыми; сейчас в его руках оказался глянцевый журнал, на обложке которого вопила о жизни тугая розовая плоть. Зовущая плоть, от одного этого зова можно оглохнуть…
Ивга отвернулась и, волоча ноги, побрела прочь.
х х х
Антикварный магазинчик был открыт; Ивга не решилась приблизится, просто вошла в телефонную будку напротив. Набрала номер хозяйки и сразу дернула за рычаг; потом, стиснув зубы, позвонила Митецам и долго, долго слушала гулкие, торжествующие гудки…
В городской квартире Назара не отвечали тоже. Втянув голову в плечи, Ивга пересекла площадь Роз, добралась до скверика и села, устало вытянув ноги.
— …Горячие бутерброды?..
Ивга вздрогнула.
Прямо перед ней остановилась низенькая тележка с ярким контейнером, и над приоткрытой крышкой клубился пар. Тележку везла девочка лет четырнадцати; из-под длинной вытянутой кофты выглядывал подол темного платья, похожего на школьную форму.
— Горячие бутерброды, — сообщила девочка голосом, не терпящим возражений. — С томатом и луком… Всего по пять монет.
Ивга позвенела в кармане мелочью. Пришла и ушла равнодушная мысль, что завтра, может быть, у нее совсем не останется денег. Даже на бутерброды…
Девочка почему-то не спешила уходить. Стояла и смотрела, как Ивга жует; может быть, ждала похвал?..
— Отличные бутерброды, — Ивга выдавила приветливую усмешку.
— Ты — та самая лисица, которая решила жить среди кур, — без улыбки заявила вдруг девочка. — И надеешься, что они тебя не узнают.
Ивга молчала. Кусок бутерброда вдруг встал у нее поперек горла.
— Лисицы не едят пшена! — торжествующе заверила ее девочка. — Ты увидишь… потом, — и она деловито взялась за свою тележку. — До свидания…
Рука ее больно ткнула Ивгу в плечо; Ивга поперхнулась — но девочка уже уходила, толкая перед собой тележку с таким скорбно-торжественным видом, как будто это был катафалк на военных похоронах.
х х х
При въезде в город на панели экстренного вызова проснулся и замигал красный, колющий глаза огонек; Клавдий не стал брать трубку, однако предчувствие в его груди болезненно дернулось: ну вот…
На площади Победного Штурма всегда было полно паркующихся машин, вот и на этот раз какой-то юркий белый «максик» загромоздил проезд своим широким гофрированным задом, и Клавдию пришлось раздраженно взвыть служебной сиреной.
Поднявшись к себе, он некоторое время задумчиво изучал содержимое холодильника; потом захлопнул дверцу, поставил на огонь чайник и уселся перед телефоном.
— Да погибнет скверна, патрон, — голос заместителя был профессионально хрипл, но Клавдий явственно расслышал в нем нотку искреннего облегчения. — Я искал вас, патрон…
— Да погибнет скверна, Глюр… Ну? — Клавдий прилег на диван, не снимая запыленных туфель.
— Эпидемия, патрон. Случаи чумы в Рянке…
— Случаи — это сколько?
— Десять, патрон…
— Сколько?!
— Десять случаев бубонной чумы, и уже три смертных исхода… Санитарный гарнизон поднят по тревоге, Рянка закрыта… Сообщение уже пролезло в прессу…
— Дальше.
— Самосуд.
Клавдий придержал трубку плечом. На кухне все громче свистел закипающий чайник.
— Где?
— В Рянке паника, патрон… На главной площади. Наши люди прибыли, когда костер уже прогорел.
— Очень жаль, — голос Клавдия сделался бесцветным и сухим. — Очень жаль, что наши люди в Рянке так нерасторопны. Погибшая?
— Была ведьмой. Но… глухаркой, неинициированной, патрон. Ее причастность к эпидемии…
— Аресты?
— Пятнадцать человек. Куратор округа Рянка пожелал проявить рвение… Чтобы, так сказать, загладить…
— Куратора округа Рянка вызвать сюда, в Вижну, — медленно проговорил Клавдий. — Преемником назначить… если я правильно помню, в этом округе работает Юриц?
Заместитель помолчал. Сказал осторожно, будто пробуя каждое слово на вкус:
— Вряд ли это понравится Совету Кураторов… Они и так кричат на каждом сходе, что Вижна везде сует своих людей.
Клавдий усмехнулся. Его смешок хорошо слышен был на той стороне провода, и потому заместитель поспешно прикусил язык.
— Всех арестованных, — Клавдий пощелкал золотым зажимом авторучки, — всех арестованных — доставить в город. Ко мне.
— Да, патрон, — пробормотал заместитель чуть суетливее, чем позволяло его достоинство.
Клавдий помедлил, разглядывая узор виноградных листьев за окном.
Если он предчувствовал только это — что ж, ничего… Еще ничего, бывает и хуже…
— Я сейчас приеду — мне понадобится очень подробная информация, Глюр. Вплоть до расположения колодцев округа Рянка… Кстати, почему вы до сих пор не сообщили, что герцог звонил?
Заместитель осекся.
— Патрон… Откуда вы знаете?..
— А как же, — Клавдий ухмыльнулся. — Всякий раз, когда у нас прокол… Вы ведь догадываетесь, Глюр, что все случившееся есть наш большой прокол? Да?
Заместитель сглотнул — так, что было слышно в трубке:
— Да, патрон. Конечно, да.
(Дюнка. Июнь)
…В день похорон Дюнкина сестра отозвала его в сторонку и, не сводя воспаленных ввалившихся глаз, попросила:
— Имей совесть, Клавдий. Ты ведешь себя так, будто Докию любил ты один.
Он осел, будто от удара обухом. И кивнул.
Три дня слиплись в одни бесконечные сутки. Трижды наступала ночь; он отвечал на какие-то вопросы, а за спиной у него переглядывались, переговаривались приятели, однокурсники и вовсе незнакомые люди: «Это тот мальчик, с которым она была в тот день на пляже. Это тот мальчик…»
— Она не могла так просто утонуть! Она плавала, как… Она не могла!..
— Успокойтесь, Старж. На теле нет следов насилия. Ее погубила простая судорога.
Простая.
— Клав, ну ты, это самое, не убивайся так… Пойди вот, экзамен сдай, отвлечешься…
— Клав, ты, это, прости, но вы с ней хоть раз, это… были?..
…Потом он дождался, пока опустеет кладбище.
Люди, еще недавно бывшие скорбной процессией, теперь понемногу тянулись к выходу; один только Юлек Митец отстал, растерянно оглядываясь в поисках Клава. Не нашел, бегом догнал ребят — подавленных и возбужденных одновременно. Дюнкиной матери уже не было видно — за ней захлопнулась дверца машины…
Все эти люди перестали интересовать Клава много часов назад. «Иметь совесть» — значит быть последовательным в своем эгоизме.
Вечерело. Сильно, густо, тяжело пахли увядающие цветы.
— Дюнка, — сказал он, опускаясь на колени. — Дюнка, я хотел сказать тебе, что мы поженимся после экзаменов… Не прогоняй меня. Можно, я тут посижу?
Мягкое закатное небо. Примиряющие голоса цикад.
— Дюнка…
Он не нашел слов.
Возможно, он хотел сказать, что непростительно привык к ее любви. Что слишком часто позволял себе высокомерно отмахиваться — приходи завтра. Что она была для него наполовину вещью, наполовину ребенком. Что он не знает, как себя наказать. И поможет ли самое страшное наказание…
И тогда он сказал то, что счел нужным. Что считал единственно правильным и естественным.
— Дюн, я клянусь тебе никогда и никого, кроме тебя, не любить.
Ветер ли тронул верхушку темной кладбищенской елки? Или Дюнка, смотревшая оттуда, бурно завозмущалась, затрясла мокрыми волосами, возмущенно вздернула заострившийся нос?
— Я сказал, — прошептал он неслышно. — Прости.
За спиной у него треснула ветка. Он напрягся, медленно сосчитал до пяти — и обернулся.
Он не запомнил всех, кто был на похоронах — но почему-то был уверен, что именно этого старика там не было. Мятый темный костюм, разбитые ботинки — может быть, кладбищенский сторож?.. У бродяги, промышляющего пустыми бутылками, определенно не может быть такого волевого лица. И такого ясного взгляда.
— Я лум, — сказал старик, будто отвечая на беззвучный вопрос. — Не беспокойся.
Лум. Утешитель на кладбище. Говорят, что ремесло это происходит от какой-то забытой ныне веры. От служителей, когда-то находивших слова для самых больных, самых обескровленных потерей душ. Родители Дюнки не прибегли к услугам лума, гордо не пожелали делить ношу собственного горя; возможно, старик решил, что отбившийся от процессии Клав станет его клиентом.
— Нет, — Клав отвернулся. — Спасибо, но… Я не верю во все это. Мне не надо. Я сам.
— Во что ты не веришь? — удивился старик.
— Я хочу быть один, — сказал Клав шепотом. — С… ней. Пожалуйста, уйдите.
— Ты не прав, — старик вздохнул. — Ты не прав… но я уже ухожу. Только…
Клав досадливо поднял голову.
— Только, — старик пожевал губами, будто пытаясь на вкус подобрать нужное слово, — ты… делаешь, что делать нельзя. Ты ее тревожишь и зовешь. Ты ее держишь; тех, кто принадлежит тому миру, ни в коем случае нельзя тащить сюда. Нявки…
Клав дернулся:
— Уходите.
— Прощай…
Черные еловые ветки дрогнули, пропуская неслышно уходящего лума. Клавдий Старж, шестнадцатилетний мальчик, считающий себя мужчиной, остался в одиночестве.
С Дюнкой.
х х х
Ночь она провела на вокзале.
Болезненное чувство незащищенности гнало ее с этажа на этаж, из зала в зал; всякий раз, засыпая на несколько минут в глубоком самолетном кресле, она просыпалась, будто в бреду, и долго не могла понять, кто она и где находится.
Наконец, устав от душного тепла и неестественного света белых плафонов, Ивга выбралась на влажный от мороси перрон; мельчайшие частички воды вились вокруг нестерпимо ярких фонарей, будто мухи. Приходили и уходили неудобные ночные поезда, кто-то деловитый и черный шел вдоль огромных страшных колес, звонко постукивая железом о железо. Стрелки круглых вокзальных часов намертво прилипли к циферблату, ночь навалилась навсегда, Ивга отчаялась.
Полицейский, дежуривший около касс, покосился на нее сперва равнодушно, потом заинтересованно; остановившись прямо перед ним, Ивга долго и демонстративно изучала расписание поездов, огромное поле названий и цифр, целый мир, собранный на ровных мерцающих линеечках.
Ей вдруг захотелось вывернуть карманы — и на последние деньги купить себе право ходить по вокзалу хозяйкой. Хозяйкой билета и собственной судьбы, и свысока поглядывать на любопытного полицейского, и быть хоть в этом — совершенно легальной. Законопослушной. Правильной…
Мысль оказалась столь заманчивой, что она даже шагнула к окошку, на ходу прикидывая, как далеко смогут завезти ее оставшиеся жалкие финансы; впрочем, уже следующий шаг был вполовину короче, а потом ноги и вовсе отказались идти, потому что уехать сейчас — значило окончательно отказаться от Назара.
Полицейский удивленно вытаращился; Ивга стояла, подняв глаза к расписанию, и наивно полагала, что если слезы не бегут по щекам, то их и вообще не видно…
Но глаза ее переполнились. Как два пруда, пережатые плотинами.
— Девушка, могу я вам помочь?
Полицейский был виден нечетко. Кажется, он смотрел с сочувствием.
Ивга мотнула головой и поспешно направилась к выходу.
х х х
Утро застало ее в обществе наяды из городского фонтана. Кутаясь в серую куртку — подарок Назара! — она пыталась удержать остатки тепла, не допустить за воротник ни струйки сырого воздуха, задержать дыхание; на голове у наяды сидел голубь, и лапы его соскальзывали, соскальзывали, срывались…
Временами Ивге казалось, что никакого голубя нет. Что это плод ее воображения, что вместо наяды белая скульптура изображает женщину, цепями привязанную к столбу, а у ног ее — каменные вязанки хвороста, по которым уже бежит, поднимается каменный огонь…
В затылке сидел вроде бы гвоздь. Сидел давно, и чувствовал себя все более и более вольготно. Врастал.
Заскрипели колеса; Ивга дернулась.
Сквозь раннее, почти безлюдное утро шла девочка в вытянутой кофте, из под которой выглядывало синее платье, похожее на школьную форму. Следом громыхала по асфальту ее яркая тележка.
— Горячие бутерброды, — сообщила девочка, хотя тележка была пуста и безжизненна.
Ивга облизала губы. Гвоздь в затылке ввинтился глубже.
— На вокзале больше не ночуй, — девочка зачем-то потрогала переносицу, и Ивга вдруг поняла, что ей не четырнадцать лет, а гораздо больше. — На тебя уже положили глаз… Нехорошие люди.
Ивга молчала, не опуская взгляда.
— Нехорошие люди делают нехорошее дело, бездомная девчонка — товар, который пропадает даром, — продавщица бутербродов усмехнулась краешком рта. — На вокзал не ходи.
Ивге сделалось страшно. Девчонка молчала и ухмылялась, и в глазах ее стоял готовый ответ на еще не заданный вопрос: ты знаешь, кто я. Потому что знаешь, кто ты сама. Вот и подумай…
Ведьма, матерая ведьма смотрела на Ивгу из тщедушного тела школьницы. По Ивгиной спине продрал мороз; чтобы побороть страх, она вообразила свою собеседницу на уроке математики. У доски, со щербатым мелком в тонкой руке, с серьезно закушенной губой…
Девочка, кажется, удивилась:
— Что смешного?..
— Ничего, — сказала Ивга, поспешно отводя глаза.
Девочка покатала взад-вперед свою тележку:
— Пойдешь со мной?
— Нет, — Ивга поднялась, почувствовав, какой тяжелой сделалась вдруг сумка. Разозлилась на собственную робость и добавила: — Я предпочитаю гетеросексуальные связи.
Гвоздь, больно угнездившийся в затылке, дернулся и заныл сильнее; вскинув сумку на плечо, Ивга быстро зашагала прочь, но слова, брошенные вслед, все равно догнали ее и больно ударили в спину:
— Тебе не из чего выбирать, дура. Хуже будет, если тебя сожгут безвинно.
х х х
Приступ паники прошел, оставив слабость в коленках и противный привкус во рту; Ивга села в трамвай и проехала два кольца, покуда кондуктор не стал на нее подозрительно коситься.
Говорят, что всякая ведьма боится инициации, как всякая девственница боится первой брачной ночи. Ивга не знала, так ли это; с девственностью она рассталась играючи — ей все казалось, что они с Назаром балуются. Но вот при мысли о возможной инициации ее охватывал животный страх, ей казалось, что она стоит на краю пропасти, что зубчатый край ее — грань, из-за которой не возвращаются. Что человек и собака похожи больше, нежели человек и ведьма…
В кошмарных снах ей виделось, как она в длинном черном одеянии нависает над раскрытой старой книгой. Как она идет по узкой извилистой дороге, одна из множества в жутком, завораживающем шествии; в конце концов, как она голая летит на помеле и на заду у нее — маленький хвост. Но стоило проснуться, стоило ощутить рядом с собой теплого, расслабленного Назара…
Ивга очнулась. Прямо перед ее глазами помещался новенький телефон-автомат — серый, с одной только длинной и глубокой царапиной. Как шрам на молоденьком лице.
Ивга прерывисто вздохнула. Вот уже два дня ее преследуют телефоны. Телефоны гонятся за ней по пятам, хватают за руки, бросают трубками в лицо: набери номер! Набери, и Назар скажет: Ивга… Лисенок мой, куда же ты…
Она закусила губу. Голос послышался слишком ясно, чтобы быть выдумкой; может быть, она способна на расстоянии читать Назаровы мысли. Может быть…
— Алло.
Ивга чуть не вскрикнула. Прижала трубку так, что больно сделалось уху.
— Алло, я слушаю.
Сухой, напряженный голос. Ждал ли он звонка? Может ли догадаться, кто именно сейчас молчит и дышит в трубку?
Не может не догадаться, поняла Ивга, холодея. Не может. После случившегося — да кто еще станет звонить и молчать?!
— Ничего не слышно, — сказал скучный голос Назара. — Ничего не слышно… Алло. Говорите.
Она хотела сказать. Уже набрала в грудь воздуха, отчего по телефонным проводам на много километров полетело приглушенное: хха…
— Ничего не слышно, — сообщил Назар. — Перезвоните, пожалуйста.
Гудки. Гудки, гудки, лезут и лезут из трубки, как лапша, как прутья, которыми в старину наказывали непослушных детей.
Ивга очень осторожно опустила трубку — но выходить из кабины не стала. Смотрела, как скатываются по стеклу капли неторопливого, медленно начинающегося дождя.
Площадь Победного Штурма восемь, квартира четыре. Телефон…
Ей всегда трудно давались телефоны. Как запомнить ряд ничего не значащих цифр?..
Но этот номер намертво впечатался в башку. Как назло…
Или это у них визитки такие? Раз прочел — и уже никогда не забудешь?..
Дождь закапал ей за воротник; она невольно втянула голову в плечи.
х х х
После целого дня бессмысленных скитаний она набрела на Дворец Инквизиции.
Вот уже несколько часов она кружила, блуждала, заходила в кофейни на чашечку дешевого кофе, изучала названия улиц и между тем все сужала и сужала круги; наконец, ее глазам предстало высокое, достаточно новое, но стилизованное под старину здание с острой, уходящей в небо крышей.
Ивга встала, как птенец перед логовом змеи. Со створок широких дверей глядели медные гербы с косой надписью: «Да погибнет скверна». Скверна — это я, поняла Ивга, прижимая к груди свою сумку.
Справа от главного входа помещалась изящная стеклянная дверка; рядом стоял рекламный щит, только вместо обычной рекламы на нем красовался сурового вида плакат. Ивга мигнула; гвоздь в затылке жалобно заныл.
«Ведьма, помни, что общество не отказывается от тебя. Отрекшись от скверны и встав на учет, ты сделаешь себя полноправным и законным гражданином… Упорствуя во зле, ты обрекаешь себя на горе и одиночество… Согласно статье… свода законов… не состоящие на учете… наказываются привлечением к общественным работам… замешанные в злодеяниях… подлежат суду Инквизиции…»
Ивга всхлипнула. Вот, сейчас она откроет милую стеклянную дверку и вступит на путь… навстречу прочим гражданам, полноправным и законным, таким, как Назар. Если общество от меня не отказывается, почему отказываешься ты? Ты что же, лучше общества?!
Тыльной стороной ладони Ивга вытерла скудную влагу под носом. Ее охватил какой-то болезненный кураж — она успела подумать, что это приятнее, нежели отчаяние или паника. Сейчас, не сходя с места, она возьмет и позвонит Великому Инквизитору. Вот так, не размениваясь на мелочи… Проклятье, где телефон?! Полно же было, целый город телефонов…
Рука ее бодро отстучала весь номер от начала до конца — и только на последней семерке заколебалась. Всего на мгновение.
Она надеялась, что запомнила неправильно. Что такого номера не существует, и телефонный робот тут же и сообщит ей об этом своим противным гнусавым голосом…
Гудок. Длинный гудок вызова. У Ивги похолодело в животе.
Сейчас трубку возьмет какая-нибудь озабоченная домохозяйка: «Что?! Инквизиция? Помилуйте, не шутите так, вы ошиблись номером!»
Сколько гудков прошло? Три или пять? Господин Великий Инквизитор занят, его практически никогда не бывает дома…
На восьмом гудке она почти успокоилась. Решила для очистки совести досчитать до десяти — а там и убраться восвояси. Тем более, что кураж, толкнувший ее к телефону, весь уже и повыветрился…
— Я слушаю.
Ивга чуть не выронила трубку.
Холодный, чуть усталый голос. Отстраненный, будто из другого мира.
— Я слушаю, да…
Следовало скорее дернуть за рычаг. Оборвать опасную ниточку, которую она по неосторожности протянула сейчас между собой и…
— Кто говорит?
Ивга облизнула губы и потянулась к рычагу.
— Ивга, это ты?
Она не успела остановить собственную руку. Продолжая начатое движение, ее ладонь придавила рычаг, да так, что железные рожки больно впились в тело.
х х х
За сутки эпидемии в округе Рянка умерли десять человек и заболели сто восемь; всю вину за случившееся справедливо возложили на ведьм. Программы новостей, по традиции выходившие в эфир каждый час, неустанно повторяли один и тот же скандальный кадр: молодая ведьма, с пеной у рта кричащая в объектив:
— Это еще начало! Это только начало, вы увидите!..
Любительская съемка шабаша. Возмущенная толпа; сгоревшее тело на костре посреди площади. Клавдий глотал горячий кофе — но морщился, будто от лекарства.
Этот шабаш какому-то сумасшедшему удалось заснять еще в прошлом году, телекомпания выкупила его за баснословную сумму и теперь, едва заслышав слово «ведьма», спешит выдать эти блеклые кадры за хронику последних событий. Клавдий желчно усмехнулся; все они имеют очень приблизительное представление о том, что такое настоящий шабаш. И добрая сотня людей отдала бы оба уха за право запустить руки в видеоархив Инквизиции.
Тело на костре. Тоже давние кадры — но там, в Рянке, действительно кого-то сожгли, и притом совершенно безвинно. У окружного штаба Инквизиции в Рянке с утра дежурят пикеты: «Защитите нас от ведьм!»…
А вот из какого сумасшедшего дома они вытащили эту истеричку? «Это еще начало, это только начало, вы увидите!»
Испуганная женщина с ребенком на руках. «Ну что мы им сделали, этим ведьмам, что мы им сделали… Говорят, что все колодцы… что водопровод тоже отравлен…»
Клавдий погасил экран. Выудил из полупустой пачки очередную сигарету; в углу почтительно стоял посыльный. Стоял и думал, что умеет тщательно скрывать свои мысли, а между тем из-под слоя вежливого внимания на его лице явственно проступали растерянность и возмущение: Великий Инквизитор лениво расслаблен. Великий Инквизитор бездействует, закинув ноги на табуретку, пьет кофе и приканчивает пачку сигарет, в то время как эпидемия разрастается, а паника грозит захлестнуть и столицу тоже…
Вполголоса проблеял телефон. Звонил начальник внутренней стражи.
— Да погибнет скверна…
— Да, — Клавдий щелкнул зажигалкой, щурясь на синевато-желтый огонек.
— Их привезли, патрон… Четверых. Прочую шелуху отсеяли еще в окружном управлении…
— В камеру для допросов.
— В каком порядке?
— Все равно. По алфавиту.
Клавдий бросил трубку и поднялся. Встретившись с ним взглядом, посыльный невольно сделал шаг назад; Клавдий кивнул ему, отпуская.
В приемной маялся куратор округа Рянка. Не желая отравлять сигаретным дымом некурящего рянкского коллегу, Клавдий вышел через потайную дверь; куратор маялся с утра, ожидая вызова. Клавдий еще не решил, зачем он мучит этого достойного, в общем-то, человека; он примет решение после. И постарается забыть, что пять лет назад этот самый куратор готов был костьми лечь, но не допустить Клавдия Старжа до его теперешнего поста. Или, наоборот, постарается вспомнить…
Камера для допросов традиционно помещается в подвале, куда от его кабинета пять минут спокойной ходьбы. Вот и прекрасно; значит, Великий Инквизитор благополучно успеет докурить.
(Дюнка. Октябрь-декабрь)
На следующий курс лицеиста Старжа перевели условно, и уже осенью он сдал два недостающих экзамена «в рабочем порядке». Его соседом по комнате был теперь Юлек Митец, благодушный увалень, любимец девчонок, рыцарь с мандолиной; в комнате чуть не каждый день было тесно и шумно, и Клав теснился и шумел, как все. Он все теперь делал как все, потому что слишком запали в душу те слова Дюнкиной сестры: «Имей совесть, Клав… будто ты один любил Докию…»
На кладбище удобно было ездить автостопом. Водители тяжелых самосвалов вскоре стали узнавать его и останавливались, даже не ожидая просьбы.
О его ночных поездках знал только Юлек. «Клав, ну ты… сегодня дождь такой, может, ты бы уже завтра съездил, а?.. Ладно, молчу-молчу, ну, я тогда сегодня Линку к себе приведу, ты же не будешь против?»
…Он часами сидел на низкой скамейке у кладбищенской ограды. Он ставил рядом автомобильный фонарь с аккумулятором — и погружался в полузабытье, в сон наяву, и там, в этом сне, Дюнка была жива. Была рядом.
Старый лум встретился ему только однажды. Неслышно вышел из темноты, заступил дорогу к могиле:
— Мальчик, ты по неведению творишь зло. Не беспокой. Не мучь ее и себя, вспоминай о ней светло, но не нарушай этот покой своими призывами!..
— Вы не сумеете меня утешить, — сказал Клав тихо. — Отойдите.
Старый лум сжал губы:
— Ты наделен определенными… возможностями. Не знаю, кем ты станешь, но… Твое желание имеет слишком большой вес. Не желай неразумного.
С этими словами он и ушел.
х х х
С наступлением зимы Юлек Митец, до сих пор покорно терпевший, пока Клав «переболеет» и справится наконец с горем, не выдержал наконец и решил взбунтоваться:
— Да ты ненормальный! Тебя заклинило прям, ну зашкалило, прям как градусник в кипятке! Я вот «скорую» к тебе вызову, пусть транквилизатор вколют! Ты что, не можешь днем сходить, в воскресенье, как все люди?!
Клав открыл рот и послал приятеля в место, откуда не возвращаются. Юлек смертельно обиделся и замолчал надолго.
А через неделю Клав простудился-таки и заболел, не сильно, как раз на недельку в изоляторе; из царства медицины невозможно было незаметно уйти, и угрюмый санитар едва не набил строптивому больному морду. Лишенный главного содержания своей жизни, Клав с головой залез под одеяло и в привычном бреду потянулся к Дюнке. «Не покидай меня…»
В день его выздоровления в лицее давали традиционный зимний бал; для Клава это был удобный случай бесшумно исчезнуть. Сославшись на слабость и головную боль — а после болезни он был-таки слаб — Клав отказался составить компанию Юлеку и его мандолине; случилось так, что под вечер разыгралась метель, да такая, что даже фанатичному Клаву хватило ума отказаться от посещения кладбища.
Лицеисты веселились; Клав сидел в пустой комнате, у залепленного снегом окна, и на столе перед ним стоял электрический светильник в виде толстой витой свечи. Отражение лампы в черном оконном стекле казалось настоящей, живой свечкой; над свечой сидел хмурый мальчик, считающий себя взрослым — его отражение было таким же суровым и таким же угрюмым. Колотился в окно злой, раздраженный снег.
…Ощущение не пришло внезапно. Он поймал себя на том, что уже несколько минут напряженно прислушивается, не то к отдаленным звукам веселья, не то к вою ветра, не то к себе самому. Тоненький червячок тревоги сперва чуть шевельнулся в груди, потом болезненно дернулся, как на крючке, обдавая кожу морозом куда более жестким, чем тот, что царил за окном. Клаву показалось, что стеклянный огонек свечки колыхнулся, будто пламя под порывом сквозняка.
Он провел руками по лицу. Посидел несколько секунд, прячась от мира за ненадежной решеткой из сцепленных пальцев. Потом выдвинул ящик стола, наощупь выловил пузырек с бледными таблетками и сглотнул сразу две, не запивая водой.
Успокоение наступило через несколько минут. Насильственное успокоение — будто на его колотящееся сердце накинули смирительную рубашку. Он сонно замигал глазами, потом зевнул, глядя в темное стекло, опустил голову на руки…
Новый толчок беспокойства пробился сквозь сонное оцепенение, как нож сквозь вату. Несколько секунд Клав боролся, потом встал и включил плафон под потолком. Комнату залило светом до последнего уголка — на душе у Клава было темно и страшно. Будто бы, прикованный цепью к железным перилам неведомой лестницы, он слушал мягкие, медленно приближающиеся шаги по ступенькам. Медленно, но размерено и неуклонно. Кто идет? Что идет?!
Он понимал, как глупо будет выглядеть, ввалившись посреди вечера на бал — бледный и перепуганный, в линялом спортивном костюме. Он понимал это и кусал губы — но не гордость и не стыд задержали его, когда он готов был переступить порог.
А что это было за чувство — он так и не смог понять.
Колотился в стекло сухой снег. Ровно горела электрическая свеча, и плафон под потолком горел честно и ярко, и в окне, как в черном зеркале, отражалась уютная комната двух прилежных лицеистов. А с той стороны стекла белело лицо, наполовину освещенное уличным фонарем, будто луна в ущербе.
Клав прижал руку ко вздрагивающим ребрам. Проклятые пьяные шутники, как они взобрались на балкон…
Мысли были не те и не о том. Мысли были защитные, инстинктивные, так птица, обороняющая гнездо, прикидывается подранком… Клав сделал шаг к окну. Потом еще. Потом…
Ее лицо было грустным. Очень печальным, длинным и тонким, как огонек свечи, со скорбно поджатыми губами, с тенями вокруг неестественно огромных глаз. Один взгляд. Длинное мгновение.
Ветер!..
Свирепый ветер, кидающий в стекло снег, и стекло-то, оказывается, заледенело снаружи, покрылось узором, в него никак не заглянуть — зато уличный фонарь подсвечивает его сбоку, и сумасшедшему мальчишке в игре теней мерещится невесть что…
х х х
Тесное сводчатое помещение освещалось одним-единственным факелом, помещавшимся у допросчика за спиной. Клавдий протянул руку в темноту — невидимый стражник тут же накинул ему на локоть тонкий невесомый плащ.
Все убранство допросной состояло из длинного дубового стола и дубового же кресла с неимоверно высокой, резной спинкой; усевшись, Клавдий автоматически потянулся за сигаретой в нагрудном кармане — рука его нащупала пачку сквозь непроницаемый шелк плаща. Клавдий опомнился и набросил на голову капюшон; легкая ткань, пахнущая нафталином и сыростью, закрыла его лицо до самых губ. Против глаз пришлись узкие привычные прорези; через минуту Клавдий перестанет ощущать неудобство. Притерпелся.
Некоторое время в допросной камере царила глухая тишина; Клавдий смотрел прямо перед собой. Встреча с ведьмой не терпит легкомыслия; Клавдий молчал, по капле впуская в себя Великого Инквизитора.
— Вперед, — сказал он наконец. — По одной. Порядок не имеет значения.
Протяжно заскрипела кованая дверь; ее петли традиционно не смазывались. Клавдий ждал.
Молодая. Не больше тридцати. Запястья и щиколотки в колодках — значит, те, кто изловил ведьму, сочли ее достаточно опасной. Равнодушно-надменное лицо…
Глаза Клавдия в прорезях капюшона сузились. Стоящая перед ним была щит-ведьма, и те, кто запихнул ее в колодки, вовсе не были дураками. Щит-ведьма, на долю которой уже наверняка выпадали встречи с Инквизицией — близкое присутствие изготовившегося к беседе Старжа было ей мучительно, однако внешне это не проявилось никак. Ведьма встретила удар мужественно — и привычно; так огрубевшая кожа бестрепетно принимает падающий хлыст.
— Здравствуй, щит, — сказал Клавдий вполголоса. — У тебя есть имя?
Ведьма молчала. За ее спиной двумя темными столбами высились громилы-стражники.
Клавдий опустил руку на лежащие перед ним бумаги:
— Магда Ревер. Мне все равно, назвали тебя так при рождении или ты сама себя наградила этим именем… Может быть, хочешь жить?
Волна его напора накрыла ведьму с головой; поймав надменный взгляд, Клавдий ввинтился в него, измеряя «уровень колодца». Ведьма дернулась, но в широко открытых глазах не было боли. Этот щит ковали не дилетанты.
Расслабившись, Клавдий откинулся на спинку кресла. По единой шкале ее «колодец» — семьдесят два. Высоко. Даже очень. Опасно…
— Понимаешь, что тебя ждет? Будешь говорить со мной — или я помогу тебе рассказать, что мне нужно?
Магда Ревер дернула щекой:
— Не сумеешь.
— Да? — Клавдий подался вперед.
Он не собирался исполнять свою угрозу. Продираться сквозь щит, да при уровне с семьдесят два, да после тяжелого дня у него не было ни малейшего желания; однако ведьма истолковала его движение буквально.
Губы ее расцвели девичьей, почти детской улыбкой; измятый деловой костюм, в котором ее, вероятно, и взяли, вдруг переменил свой грязно-бежевый цвет на снежно-белый, потом расползся лоскутками и стек на каменный пол. Магда Ревер стояла нагая, и колодки, намертво соединявшие оба ее запястья и обе щиколотки, казались теперь порождением причудливой эротической фантазии.
Магда Ревер запрокинула голову, и по телу ее прошла длинная, глубокая, сладострастная судорога. Коричневые соски напряглись и вскинулись, заглядывая инквизитору в глаза; в ушах у Клавдия глухо ударили барабаны. Громче, громче…
Закусив губу, он выбросил вперед правую руку со сцепленными пальцами. Ведьма не удержала болезненного вскрика.
Несколько минут Клавдий разглядывал собственную тень, подрагивающую вместе с огнем факела, и слушал, как опадает напряжение. Вот такие повороты он не любил особенно. После таких вот допросов слишком долго чувствуешь себя подзаборным кобелем, слишком сильно себя презираешь…
Он поднял глаза. Магда Ревер скрючилась, но не упала; на ней по прежнему был мятый деловой костюм, и стражники за ее спиной стояли, как ни в чем не бывало. Они ничего не видели. Щит-ведьма не станет распыляться на целую компанию мужиков…
— Магда, — сказал он шепотом. — Ты заработала свой костер.
Она вздрогнула, но глаза не изменили своего отрешенно-надменного выражения.
— У тебя два часа на размышление… Я хочу сделать Рянку округом без ведьм. Это сложно — но мне поможешь ты…
Губы ведьмы расползлись к ушам.
— …или не поможешь, — невозмутимо продолжил Клавдий, — и у палача не будет повода для сомнений.
Щит-ведьма молчала. Под мятым пиджаком Клавдию померещились очертания сосков; он сжал зубы:
— Мы поедем в Рянку. И ты передашь в мои руки все эти тоненькие ниточки… не дергайся. Ты это сделаешь или кто-то другой… Кто-нибудь да сделает.
Он вскинул руку, показывая, что допрос окончен. Уводимая Магда хотела что-то сказать — но не сказала, только глаза ее на мгновение сделались узкими, как бойницы осажденной крепости.
— Номер семьсот двенадцатый, Магда Ревер, — сказал Клавдий в пространство. — Режим содержания жесткий.
Два часа, отведенные ей на размышление, щит-ведьма Магда Ревер проведет в стационарных колодках, в одиночной камере, где в каждую стену вмурован знак зеркала. На узком пятачке, где даже помыслы отражаются от стен и возвращаются, десятикратно усиленные, к своему источнику…
Если Магда хочет выжить, ей придется думать о приятном. Клавдий криво усмехнулся.
При мысли о кураторе округа Рянка его усмешка сделалась злорадной; теперь он, по крайней мере, знает, что сказать человеку, просидевшему в его приемной много долгих неприятных часов. Теперь он знает, чего ради унизил рянкского коллегу — не из врожденной гнусности характера и даже не в отместку за былые интриги; поимка щит-ведьмы принесла бы рянчанину заслуженные лавры, если бы произошла перед эпидемией, а не во время нее. Теперь бедняга-куратор не дождется похвал…
Клавдий подавил в себе желание курить. Передернулся, вспомнив сладострастно набухшие груди Магды Ревер; сжал зубы и поклялся себе доработаться сегодня до потери сознания. Так, чтобы вообще ничего не хотелось. Как мертвецу.
— Дальше, — сказал он глухо. — Следующая.
Протяжный скрип несмазываемых петель. Вошедшая женщина, свободная, без колодок, зашипела сквозь зубы и осела на руки стражников.
Обыкновенная рабочая ведьма. Средняя по многим показателям; непонятно, почему ее выделили из прочих задержанных и доставили к нему на допрос. Хотя с «колодцем» тут явно не все в порядке. Странный какой-то колодец.
— Поднимайся, — сказал он негромко.
Стражникам приходилось удерживать ее. Она безвольно висела на их руках; защитных сил у нее хватало только на то, чтобы не лишиться сознания.
— Давай не будем воевать, — он чуть поправил капюшон, удобнее устанавливая прорези для глаз. — У тебя нет для этого сил, у меня нет желания… В Рянке — что? «Удар» или «сеточка»?
— Не знаю, — прохрипела она с ненавистью, и в качестве наказания за ложь он ввинтился в ее взгляд и замерил «колодец».
Ведьма закричала, не в силах выносить боль; Клавдий стиснул зубы. Семьдесят четыре. У серенькой, обыкновенной рабочей ведьмы… Нечто похожее испытывает огородник, на чьем участке изловили медведку величиной с королевского пуделя.
Женщина замолкла, погрузившись в глубокий обморок. Клавдий покосился в протокол предварительных допросов. Ксана Утопка, по профессии — учитель начальной школы.
Закрыв глаза, он в мельчайших подробностях вообразил себе рянкского куратора. Мысленно взял его за грудки, встряхнул…
А ведь придется ехать в Рянку. Туда, где не сегодня-завтра во множестве запылают костры самосудов. Пожирающие не щит-ведьм и не воин-ведьм, и даже не рабочих ведьм — а просто глупых неинициированных девчонок, вроде той, рыжей, похожей на лисичку…
— Номер семьсот девятый, — сказал он в темноту. — Ксана Утопка, режим содержания — нейтральный… И быстренько врача.
Открылась и закрылась скрипучая дверь.
Следующая ведьма вошла в камеру с гордо поднятой головой, и Клавдий узнал ее. «Это еще начало! Это только начало, вы увидите!..»
— Привет, кликуша, — бросил он сквозь зубы.
Девчонке было лет пятнадцать. Присутствие Клавдия тяготило ее — но не более; ее внутренней защите позавидовал бы тяжелый танк.
— Привет, палач, — отозвалась она невозмутимо. — Поленцев припас?
— Припас, — ласково успокоил Клавдий. — Так что же, говоришь, это только начало?
Девчонка оскалилась:
— Сам увидишь.
Она была флаг-ведьма. Эти фанатичны до безумия, и, что самое неприятное, владеют основами предвидения. Эдакие истеричные вещуньи, прикрывающие кликушеством холодный расчетливый ум.
— Ты совершеннолетняя? — спросил Клавдий раздумчиво.
— Нет, — сообщила девчонка беспечно. — Мне нет восемнадцати… Согласно своду законов о ведьмах несовершеннолетние особи не подлежат допросу с пристрастием, ровно как и всем видам казней… Ага?
— Ага, — кивнул Клавдий и поймал ее взгляд.
Секундная пауза; девчонка резко побледнела, но боли не выдала. Клавдий отпустил ее — и устало откинулся на спинку кресла.
«Уровень колодца» — семьдесят шесть и пять. Либо куратору округа Рянка следует выдать премию за отлов трех самых сильных ведьм в стране, либо…
Либо в Рянке с недавних пор родятся эдакие ведьмачие монстры. Как грибы. На ровном месте.
Клавдий прикрыл глаза. Курить хотелось невыносимо.
Флаг-ведьма. Предчувствия, предсказания, потаенные надежды и страхи…
— Никаких допросов с пристрастием, — сказал он сквозь зубы.
Его правая рука вытянулась по направлению к собеседнице, так, что кончики напряженных пальцев оказались на уровне ее зеленых нагловатых глаз. У флаг-ведьм есть преступная слабость — они слишком любят прорицать.
— Убе… рите! — выдохнула девчонка; пальцы Клавдия сжались.
…Вряд ли она сказала бы что-нибудь даже под пыткой; однако пророчества лезли из нее сами, и она не могла, да и не слишком хотела удерживать этот сумбурный мутноватый поток. Зеленые глаза вдохновенно горели:
— Она… идет! Она уже идет, она… — неразборчивое бормотание. — Она возьмет нас к себе, и… — бессвязные выкрики. Блаженная улыбка.
Клавдий скосил глаза в ящик стола — да, диктофон работал. Он возьмет этот текст на заметку — кое-что может оказаться интересным, хотя теперешний, сиюминутный смысл предсказания таится, без сомнения, в одной только фразе:
— Одница! — выкрикивала девчонка, запрокидывая голову. — Округ Одница, да, да, да!
Слово «Одница» для множества людей звучало как музыка. Округ-курорт, приманка для туристов всего мира, бесконечные полосы пляжей, красивая жизнь, священная мечта, вынашиваемая долгие месяцы осени и зимы, деньги, откладываемые и припасаемые специально «на Одницу», для Одницы и во имя ее…
Округ Одница граничил с Рянкой. И куратором там был как раз человек Клавдия, проверенный, верный, и, ясен пень, в Рянку ехать уже поздно. Одница, округ Одница…
Девчонка закончила пророчить через десять секунд после того, как он снял принуждение и отвел руку. Криво усмехнулась, пытаясь восстановить утраченное достоинство; как-никак, а она поддалась насилию. Сделала то, чего от нее требовали.
Месть не заставила долго себя ждать:
— Ты закончишь свою жизнь на костре.
Клавдий поднял брови:
— Ой ли? Ты ни с кем меня не перепутала?
— Ты умрешь на костре, — повторила девчонка с нажимом. — Жаль, что я этого не увижу.
— Нашла, о чем жалеть, — сказал он искренне.
Но девчонка не угомонилась, и, уже уводимая по коридору, продолжала звонко вопить:
— На костре!.. Великий Инквизитор разделит участь ведьм, на костре, на костре, на ко…
Скрипучая дверь закрылась, проглотив конец ее фразы; Клавдий решил, что для перекура уже слишком поздно.
Четвертая из задержанных была худа и крючконоса. Темный плащ болтался на ней, как на вешалке; при виде Клавдия — черная фигура, подсвеченная факелом, черный капюшон, пристальные глаза в узких прорезях — женщина затряслась и закрыла лицо руками.
Некоторое время он оторопело смотрел на нее. Привыкший доверять профессиональному шестому — или уже седьмому? — чувству, он пребывал на этот раз в затруднении; «Диара Луц, — говорил предварительный протокол. — Администратор танцевального ансамбля. Предположительно воин-ведьма, классификация затруднена в связи с…»
Пробежавшись глазами по тексту, Клавдий соскользнул к нижнему краю листа, к подписям. Прочитал и испытал нечто вроде облегчения; значит так, дорогой мой рянкский куратор. Теперь тебя можно отстранять легко и без всяких колебаний — потому что такого промаха не прощают даже близким друзьям. Надо же, «воин-ведьма»…
— Я не ведьма, — прошептала крючконосая, все еще закрывая лицо руками. — Это ужасная ошибка… Клянусь жизнью, я не ведьма, я…
— Я знаю, — отозвался Клавдий со вздохом.
Женщина на секунду затихла. Оторвала от щек мокрые пальцы; подняла на Клавдия опухшие от слез глаза:
— Вы… Я не… За что?!
— Верховная Инквизиция приносит вам свои глубочайшие извинения, — сказал он официальным бесцветным голосом. — Виновные в трагической ошибке будут строго наказаны.
Она всхлипнула:
— Меня… как… вместе с… ними… как же мне теперь… жить… что я скажу…
Стражники, изрядно удивленные, уже провожали ее в коридор; Клавдий не выдержал и потупился, пряча глаза.
Скрипучая дверь закрылась; Великий Инквизитор в раздражении откинул капюшон, стянул с плеч шелковый плащ и нащупал в нагрудном кармане вожделенную пачку сигарет.
х х х
На куратора округа Рянка он не стал тратить времени. Вообще; подписал приказ о смещении и велел Глюру довести до ведома.
Полтора часа были съедены сводками и донесениями; эпидемию в Рянке удалось приостановить, зато в Бернсте, на другом конце страны, начался массовый падеж скота. Перед дворцом Инквизиции мок под дождем озлевший пикет. Клавдий мимоходом взял в руки еще теплую фотографию, с которой глядели хмурые лица и достаточно оскорбительные плакаты; он почему-то был уверен, что в эту же самую минуту точно такая же фотография ложится на стол к герцогу.
Будто отвечая на его мысли, замигал красный огонек на панели правительственного телефона.
— А до вас нелегко дозвониться, господин Великий Инквизитор.
— Работа во имя безопасности государства требует некоторой подвижности, ваше сиятельство, — отозвался Клавдий сухо.
Герцог хмыкнул:
— Тогда остается надеяться, что в ближайшие часы вы будете куда подвижнее, нежели последние полгода… Если, конечно, здесь есть какая-то зависимость. Между вашей подвижностью и числом погибших в Рянке. Между вашей подвижностью и уроном, нанесенным хозяйству Бернста; вы слышали, там отчего-то дохнут коровы? Отчего бы это, вы не знаете?
— Для чистоты эксперимента, — медленно проговорил Клавдий, — для чистоты эксперимента следовало бы отправить меня отдых… на курорт в Одницу, к примеру. И поглядеть — может быть, так будет лучше? Может быть, коровы оживут?..
— Самое время слегка пошутить, — голос герцога из холодно-насмешливого сделался просто холодным.
— Самое время меня вздрючить, — отозвался Клавдий в тон. — В одном анекдоте ушлый пастушок лупил быка-производителя прямо во время, так сказать, процесса… Чтобы улучшить качество потомства. Да?
Герцог сделал паузу. Любой чиновник за это время трижды успел бы наложить в штаны. Значительная пауза, красивая.
— Без обид, Клав, — сказал герцог тоном ниже. — Но мне неприятно то, что происходит.
— Мы сделаем все, чтобы оно происходило как можно меньше, — сообщил Старж примирительно.
На том и порешили.
Несколько минут Клавдий осторожно держал в руках опустевшую трубку; потом щелкнул по рычагу и вызвал номер заместителя:
— Завтра утром, Глюр, я намерен оказаться в Однице.
х х х
Он заехал домой на полчаса. Снова изучил содержимое холодильника, пополненного вездесущей домработницей; выпил холодной воды, поменял рубашку, с отвращением покосился на вонючую пепельницу и повалился на диван — пятнадцать минут ни-о-чем-не-думания. Это святое.
Из расслабленного полусна его вывел телефонный звонок; рука сама, на ощупь поймала трубку:
— Я слушаю.
Тихонько потрескивал незримый коридор, возникший между ним и кем-то, молчащим на том конце провода.
— Я слушаю, да… — повторил он механически.
В трубке дышали. Тихо и сбивчиво; еще не успев ни о чем подумать, Клавдий сел на диване:
— Кто говорит?
Никто не говорит. Тишина; не ошибка неверных проводов — просто молчание. Трубка, намертво затиснутая в чьей-то руке. Отдаленный шум города, пробивающийся сквозь стенки телефонной будки. Сдерживаемое дыхание, причем тот, кто дышит, не особенно велик. Маленький объем грудной клетки…
— Ивга, это ты?..
Испуганно завопили короткие гудки.
Клавдий взглянул на часы. Под окнами его уже ждет машина.
Зар-раза…
Он пощелкал по кнопкам, набирая номер; трубку, по счастью, взял младший Митец. Хрипловатый и, кажется, сонный.
— Назар? — Клавдий постарался, чтобы голос его прозвучал как можно естественнее и беспечнее. — Это Клав говорит. Как дела?
— Спасибо, — выдавил парень через силу. — Хорошо… Я… позову папу?
Клавдий замялся:
— Назарушка, я ведь уезжаю сию секунду… Просто хотел спросить, все ли… А Ивга не появилась?
Пауза. Да, герцогу есть еще куда расти. И у кого учиться. У Назара Митеца, двадцати с половиной лет.
— Нет, — произнес Назар наконец. — Так папу не звать?
— Привет передавай, — сказал Клавдий поспешно. — Ну, пока?
— Пока…
Снова многозначительные короткие гудки. Что за день сегодня, подумал Клавдий устало. Праздник телефонного пунктира…
Он набрал другой номер. Дежурный по тюремному блоку ответил сразу же.
— Добрый вечер, Куль, это Старж говорит… Магда Ревер, щит-ведьма, номер семьсот двенадцатый, ничего не хочет мне сказать?
Молчание. Ну что за поразительный день, подумал Клавдий.
— Куль, я не умею читать мысли, если они не облечены в слова.
— Господин Великий Инквизитор… Я десять минут назад доложил господину Глюру, что…
— Что?!
— Магда Ревер, номер семьсот двенадцатый, покончила с собой. Через знак зеркала… Господин Великий Инквизитор, я готов понести кару, но…
— Понятно. Продолжайте нести службу, Куль. Все, что я хочу по этому поводу сказать, я скажу вам при встрече.
На этот раз гудков не было — дежурный Куль преданно ждал, чтобы Клавдий положил трубку первым. Ну надо же, какие церемонии…
Магда Ревер все равно была обречена. Другое дело, что убивать себя через знак зеркала мучительно и противно — все равно, что топиться в собственном дерьме. Она сидела в колодках, в крохотной квадратной камере, и вызывала к жизни всю свою ненависть и желчь; отражаясь от стенок со знаком «зеркала», ее собственные нечистоты медленно ее убивали.
А может быть, быстро. Она ведь была сильной и злой, эта Магда Ревер. Может быть, и смерть ее была легка…
В дверь почтительно звякнули. Клавдий прошел в переднюю как был, полуодетый, и тем сильно смутил возникшего на пороге телохранителя:
— Господин Старж, из аэропорта звонили, ждать нас или нет…
— Заждались, — бросил Клавдий равнодушно. — Можно, я штаны надену? Нет?
Телохранитель вежливо промолчал.
(Дюнка. Декабрь-январь)
С того самого вечера он перестал ездить на кладбище, потому что ночные посещения могилы не приносили больше отдыха, а только обостряли поселившееся в его душе беспокойство.
Юлек, кажется, был рад — однако вскорости странное поведение приятеля стало беспокоить его куда больше, чем былые бдения на могиле.
Клав нервничал. Клав вздрагивал от невинного прикосновения к плечу; Клав боялся темноты — и в то же время жадно всматривался в ночные окна, в сумерки на улицах, и выражение его глаз в такие минуты очень не нравилось Юлеку.
— Малый, ты, это… Не стесняйся только, если что. Всякое бывает, может быть, тебе к врачу?..
— Спасибо, Юль. Со мной все в порядке.
Однажды, вернувшись с занятий раньше сотоварища, Юлек обнаружил в комнате следы чужого присутствия и предположил, что к Клаву приходила девочка.
— Малый, ты сегодня никого не ждал? Вроде посидела и ушла, конфету из вазочки слопала и наследила вот… Чего она, по общаге босая ходит?
Клав сделался не белый даже — синий. Юлек впервые всерьез подумал, что хорошо бы переселиться в другую комнату. От греха подальше.
И он наверняка решился бы на столь крутую меру, если бы знал, что каждую полночь Клав просыпается с белыми от страха глазами. Ему ночь за ночью снится лицо, заглядывающее из воды в круглое окошко черной самосвальной камеры. Не живое и веселое, как в тот летний день — а белое и неподвижное, затерянное среди ненужных атласных оборочек тяжелого гроба…
— Юль, это ты только что дверью хлопнул? В комнате?
— Не… Я думал, ты.
— Я… Я в умывальню ходил…
— Ну, значит, Пиня забежал свою книжку забрать, а что такого страшного?
— Ничего… Вот его книжка, лежит…
— Ну, еще кто-нибудь… Ну и что?! Сопрут у тебя что-то? Ты, это, дерганный такой, как баба-истеричка. Гризапам горстями жрешь, смотри, скоро на иглу сядешь…
— Пошел ты…
х х х
Очередной бессонной ночью Клав признался Дюнке в постыдной трусости. Он боится неведомого; то, что находится на грани между «есть» и «нет», навевает тоску. Он живет ради того, чтобы думать о Дюнке — почему же с того памятного вьюжного вечера мысли о ней вызывают страх?.. Пусть она не обижается. Если она слышит его — пусть подаст знак. У него хватит любви, чтобы перешагнуть через это…
После этой сбивчивой исповеди на него снизошло странное спокойствие; он безмятежно проспал ночь и проснулся ровно в семь — как от толчка.
Юлек размеренно сопел — в тот день у него не было первой пары. В умывальне напротив лили воду, негромко переговаривались, хихикали братья-лицеисты — ежедневные утренние звуки, слишком обыденные для того, чтобы поднять Клава из теплого глубокого сна…
Запах. Какой странный запах, неприятный дух паленой синтетики…
Он встал. Хлопая в полутьме глазами, выбрался за ширму, отгораживающую «спальню» от «прихожей», и включил настольную лампу.
Прикосновение давней метели. Снежинки, бьющиеся в стекло…
Он еще не понял, в чем дело, но майка на спине уже взмокла, повинуясь бессознательному.
На стареньком деревянном столе, где толпились банки консервов, пачки печенья, кофейник, спички и хозяйственное мыло, спокон веков лежала пестренькая клеенчатая скатерть.
Среди намалеванных на ней яблок и помидор, лука, орехов и прочего радостного изобилия темнел сейчас черный след ожога.
Так бывает, когда по недомыслию коснешься кленки утюгом. Остается сморщенный, почерневший рубец — и гадкий запах горелого. Вот как сейчас…
Только тот, кто был здесь несколько минут назад, коснулся скатерти не утюгом и не паяльником. Потому что горелый след был отпечаток ладони. Выжженный след пятерни.
…Клав сдержался.
Юлек по-прежнему сопел; прислушиваясь и вздрагивая от любого изменения в его дыхании, Клав судорожно принялся сдирать скатерть со стола.
Звякали банки. Клав торопился, шипя неслышные проклятия; он почему-то был уверен, что любой чужой взгляд на отпечаток этой руки сулит неслыханные беды. По счастью, на столешнице под скатертью ожог едва просматривался — Клав ожесточенно соскоблил его ножом.
Юлек спал; Клав натянул пальто — прямо поверх пижамы — и выскользнул из комнаты, прижимая к груди небольшой газетный сверток.
…Он возвращался, пропахший дымом от сгоревшей синтетики. Никто не видел. Никто не узнает.
На углу оживленно беседовали и дымили в пять сигарет ребята из службы «Чугайстер». Прохожие обходили их на почтительном расстоянии; Клав приблизился, улыбаясь широко и обаятельно:
— Ребята, угостите сигареткой.
Под пятью такими взглядами Юлек Митец, к примеру, одним махом наложил бы в штаны. Клав только скромно пожал плечами:
— Ну нету денег у бедного лицеиста, мама с папой на сигареты не дают, оно и понятно, да?
— Да, — с насмешкой отозвался коротконогий, с мощным торсом крепыш; широкая меховая безрукавка делала его фигуру приземистой, как стол. — Курить вредно, хамить опасно.
— Хороший парень, — усмехнулся другой, сутуловатый, с прозрачными, как стекло, голубыми глазами. — Тебе уже семнадцать исполнилось?
— Нет, — сообщил Клав, не утруждая себя враньем. — Но, поскольку с бабой я уже переспал, давайте будем считать меня совершеннолетним. Да?
Кажется, четверо из пятерых на мгновение растерялись. Пятый, немолодой, с навечно загорелым скуластым лицом, удовлетворенно кивнул:
— Убедил. Лови.
В руку Клаву легла сигарета, короткая и толстая, и следом протянулась зажигалка:
— Закуривай…
И он затянулся впервые в жизни.
Те четверо, что молча злились на него за свою мгновенную растерянность, сразу же взяли реванш. Мальчишка кашлял, легкие его раздирались свирепым «матросским» табаком, а из глаз градом катились слезы.
— Достукался?
— Как с бабой-то, так же было? Или все же сподручнее?
— А вот в лицее твоем расскажу! Вас там розгами, часом, не учат?..
Преодолевая тошноту, Клав затягивался снова и снова. Перед глазами у него дотлевала скатерть с выжженным следом ладони. Если бы чугайстры это видели…
Ему нужно было преодолеть страх перед ними, чугайстрами, убийцами нявок. Ему, сообщнику, уничтожившему улику. Потому что теперь Дюнка будет с ним, он знает это точно.
Ему все равно, кто она теперь. Но теперь они будут вместе.
