– Что в городе? – тяжело спрашивает Наймухин в трубку, и по тому, как его лицо, даже не лицо, а грубо вырубленный из скальный породы лик, еще больше хмурится, становится понятным – дела хуже некуда.

Я и сам могу многое рассказать из того, что видел пока добирался сюда, выброшенный из койки тревожным звонком. Срочный сбор на плотине всей бригады Мурашова. Зоинька – из его бригады. И первый, кто попадается нам на темной улице, – лежащий в блевотной луже, обмочившийся, вусмерть пьяный. Такого я здесь еще не видел и, тем более, не обонял, поэтому цепенею, пытаясь сообразить – в Братске ли я? Или снится кошмар?

Но Зоинька бежит вниз по улице, туда, где темнеет громада плотины. ГЭС освещают лишь редкие огоньки, что тоже беспокоит. Случилось нечто. На плотине. И в городе. В городе, по улицам которого бродят пьяные, бьют стекла, задирают прохожих, дерутся между собой, в кровь разбивая опухшие от водки рожи. Откуда-то возникли груды мусора, гниющие отбросы. Воздух, еще днем пронизанный освежающим ароматом электричества и запахом Братского моря, теперь переполнился отвратным смрадом грязного белья, нечистот, забившейся канализации.

Бежим, и мне кажется, будто из темной подворотни вывалится толпа пьяных подростков, примется хватать нас за руки, лапать Зоиньку и требовать у меня сигарет. И тогда придется драться с этой жестокой собачьей кодлой. Без единого шанса на помощь. Потому как доблестной милиции нигде нет. Как нет дружинников. Как нет хоть кого-то трезвого в одночасье спившемся и пришедшим в полный упадок электрическом городе.

Гиндин берет меня за локоть и негромко спрашивает:

– Видели, что происходит?

– Видел, Арон Маркович, – говорю. – И ничего не понимаю… почему?

– Скверное дело, товарищ поэт… не хотели вас беспокоить, но на то и крупнейшая стройка, чтобы на ней хоть раз такие чэпэ случались, будь они неладны. Взгляните, – он подводит к столу, на котором расстелены рулоны схем. Ничего не понимаю, но Гиндин принимается объяснять. Вполне доходчиво. – Шандора, прикрывавшая водоотвод, дала трещину. Она пока сдерживает напор воды, но… в общем, принято решение забетонировать весь водоотвод, пока шандора не рухнула. А это очень, очень сложная задача.

– Мурашов сделает, – говорит Наймухин. Он уже положил телефонную трубку, закуривает. – Лучшая бригада. Первыми удостоены звания коммунистической. Хоть в этом повезло, что трещина обнаружилась в их смену.

– По-хорошему, Мурашова менять надо, Иван Иванович, – говорит Гиндин. – Они всю ночь бетонопровод к шандоре провешивают, а там ледяной воды по пояс. И вода прибывает.

– Надо, – соглашается Иван Иванович. – Но разве они согласятся? Сам понимаешь.

– Понимаю, – говорит Арон Маркович.

Вновь тревожно трезвонит телефон внутренней связи – его легко узнать по отсутствию диска набора номера. Трубку берет Гиндин, слушает, хмурится, трет щетинистую щеку, морщится. Ничего не отвечая, возвращает трубку на место.

– Плохо дело, Иван Иванович, – произносит с видимым усилием. – Шандора дала множество трещин. По всему выходит, что Мурашов не успевает. Необходима мобилизация.

Наймухин кряхтит, мнет папиросину, табак просыпается на пол, но он этого не замечает. Возвращается к столу, нажимает на кнопку:

– Антонина, соедини с Кремером.

– Кремер на линии, Иван Иванович, – тут же отвечает Антонина, словно знакомый мне диспетчер света за мгновение до этого попросил связать его с директором.

– Товарищ Кремер? – Наймухин горбится над переговорным пультом. – Приказываю запустить систему аварийной поддержки агрегатов плотины.

В ответ – мгновение тишины, потом знакомый голос отвечает:

– Запускаю систему, товарищ директор.

Гиндин предлагает:

– Пойдемте, взглянем что и как. Вам ведь это понадобится, товарищ поэт? – В словах ни капли насмешки. Только усталость.

Когда выходим из здания Управления, то не верю собственным глазам. Братск сияет огнями. Кажется, будто в городе, в поселках, районах, домах одновременно зажгли не только все уличные фонари, но и все окна. Ночи больше нет. Электрический свет разбавил темноту до светлой синевы рассвета, хотя восход еще нескоро. Но это не всё. Город проснулся, город ожил. Даже отсюда видно и слышно – улицы заполнены машинами, автобусами и людьми. Потоки их стекаются к плотине. Автобусы и троллейбусы выгружают пассажиров, из кузовов соскакивают на асфальт рабочие, и все движутся к берегам Братского моря и Ангары.

– Что это? – изумляюсь я, но Арон Маркович спускается по лесенке в недра плотины, и приходится следовать за ним – в пронизывающий холод водовода.

Сапоги и прорезиненный плащ помогают мало. Вода хлещет со всех сторон. В узком проходе молча работают люди. У них нет ни сил, ни желания говорить, да и зачем? Они понимают друг друга без слов. Толстая труба протянута под низким потолком. Через нее будут подавать бетон к аварийной шандоре. Шандоре, которая вот-вот рухнет, не выдержав чудовищного напора воды. И тогда… что тогда? Мысль о собственной смерти возникает, но оставляет равнодушным. Что моя жизнь по сравнению с гибелью плотины?

Пол под ногами вздрагивает, теряю равновесие, падаю, накатывает волна, захлебываюсь, пытаюсь встать, новая волна опять сбивает с ног. Сквозь рев прибывающей воды слышу:

– Шандора рухнула! Шандора рухнула!

И понимаю – гибель пришла, но чья-то рука хватает и выдергивает из потока, прижимает к стене, заталкивает в какую-то нишу, где можно выкашлять воду и немного отдышаться.

– Жив?!

– Жив, – бормочу, не очень-то веря самому себе.

– Тогда – вперед!

Ни о чем не спрашивая, ничего не понимая иду вперед, навстречу быстро слабеющему потоку, и, наконец, вижу то, во что уж точно невозможно поверить. Груда бетонных обломков на том месте, где должна находиться аварийная шандора. Не выдержала, рухнула. Но вода… вода переливчатой электрическими огнями стеной стоит неподвижно. Она – жидкое зеркало, по которому пробегает рябь. Вода терпеливо дожидается, когда завершится монтаж трубы и десятки, сотни кубометров бетона хлынут в водовод, запечатывая его.

– Зоя… – вдруг всхлипывает рядом женский голос. – Зоя… там… под шандорой… не успела… не успела…