– Вы должны ее услышать, товарищ Евтушков, – обернулся ко мне Феликс. Мы спустились на множество пролетов вниз по железной узкой лестнице. Влажный бетон в тусклом свете редких фонарей, забранных стальными решетками, покрывали капли, неприятно напоминающие слизней. Студенистых, мутных. Гул шагов отражался от стен колодца, наполнял его низким гудением, будто мы внутри человеческого сердца, в перекрестье важнейших кровотоков живого организма.

Да так, в каком-то смысле, и было. Не случайно Арон Маркович настоял, чтобы мне разрешили спуск в насосную станцию, а инструктор, подписывая допуск, посмотрел на меня с плохо скрываемой жалостью. Бедолага, мол, и куда же тебя отправляют?!

– Кого? – спросил я, плотнее запахивая прорезиненный плащ, под которым слои утепленного белья, ватных штанов, ватников, и даже свитеров из верблюжьей шерсти, пожалованные мне во временное владение Феликсом, которому их от щедрот привез корешок, водолаз с Балтики. Такие свитера одевались под водолазное облачение. Не знаю, как на Балтике и ее холодном дне, но здесь стылый воздух играючи преодолевал все утеплители, впиваясь в тело ледяными зубами.

– Ее, – чуть ли не шепотом сказал Феликс, маленький, щуплый, больше похожий на пацана, нежели на смотрителя насосной станции. – Я часто ее слышу. Не в каждый спуск, конечно. Но слышу… слышу…

Насосная станция – сердце ГЭС. Братская ГЭС, как и человек, имела мозг – управление, оснащенное самой мощной ЭВМ; кровеносную систему – водоводы, по которым потоки Ангары устремлялись к турбинам; почки – систему предварительной очистки воды, чтобы ни одна щепа не проникла в водоводы и не повредила лопасти агрегатов; нервную систему, свитую из тысяч километров кабелей, проводов, пронзающих тело плотины во всех направлениях; она имела самые чувствительные рецепторы – сотни и сотни датчиков температуры, давления, напряжений в огромном теле бетонно-электрического колосса, забота о здоровье которого являлась главнейшей задачей многочисленных научных коллективов, институтов, КБ, где эти данные обрабатывались, заносились в таблицы и выстраивались графики, превращались в сухие строки научно-инженерных отчетов и одностраничные выжимки рекомендаций как и дальше поддерживать здоровье Братской ГЭС на высочайшем уровне.

Щуплого Феликса можно сравнить с кардиологом мирового класса.

– Вот! – Он остановился, поднял палец, и поначалу лишь глухой гул Ангары обтекал нас, но я вдруг различил в нём отдельные слова, так глаза постепенно привыкают к темноте, вычленяя лишь смутные тени, а затем обнаруживая в них все новые и новые детали. Так и сейчас: «всё… всё… всё… всё моё… всё моё… всё моё твоё…»

– Всё моё – твоё, вот как! – повторил Феликс. – Понимаешь, товарищ поэт, что это значит?

– Что? Что это значит?

– То, что она… она… – Феликс перегнулся через перила ко мне, дохнул на меня неожиданно теплым воздухом. – Живая! Вот оно как! Живая!

Меня пробил озноб. Феликс заметил как я ежусь, засмеялся:

– От непривычки, товарищ поэт. Сейчас придем, недолго осталось, – и вновь шагает по лестнице, насвистывая. – Она ведь тоже не любит всякого к сердцу своему допускать. Вот и морозит, не каждый сюда и пройдет. Помню, приехал один проверяющий, аж из Москвы, и говорит – желаю, товарищ Феликс, взглянуть на вашу работу, есть, мол, у нас… у нас! Понимаешь?! У нас есть сомнение, что вы правильно выполняете процедуры по уходу за насосной станцией. Ну, ладно. Повел его, любезного, сюда, в сердце нашей Братской ГЭС… так его вот здесь и прихватило, представляешь? Сердце! Сроду человек сердцем не страдал, как выяснилось, когда я его на себе вынес, а тут – на тебе! Случайность, думаешь?

Я ничего не думал, меня колотило, зубы стучали. Но я упрямо двигался вслед за Феликсом, и казалось – этот шаг станет последним, заледенею, обращусь в лед, в сосульку, но это даже лучше, потому как идти дальше не оставалось сил, почти не оставалось, но каким-то чудом обнаруживался крошечный их запас, немного, всего лишь на очередной шаг, а затем – на другой, третий…

– Милый, ты продрог, небось? Милый, ты не бойсь. Милый, ты ко мне иди…

Голос Братской ГЭС! Я слышал его! Она говорит со мной! До этого я лишь ощущал ее присутствие, затем – взгляд, который не отпускал ни на минуту, не преследующий, не выводящий из себя, не похожий на бред параноика, страдающего манией преследования, а добрый и заботливый, слегка грустный, чуть насмешливый. И вот, она заговорила…

– Пришли, – сказал Феликс. – Насосная станция. Сердце.

Я смотрел и поражался. Лабиринт труб. Больших и маленьких. Прихотливая вязь, запутанные сочленения, и внутри всего этого – пульт с одиноким креслом, на которое наброшен прорезиненный плащ. Феликс не стал садиться, уперся руками в край пульта, гораздо меньшего, чем тот, за которым творил электрическую симфонию Изя Кремер.

– Так-так-так, – сказал Феликс. – Так и думал…

– Что-то не в порядке? – обеспокоился я.

– Ну-ка, товарищ поэт, подсоби, – Феликс отталкивается от пульта, наклоняется и ухватывается за скобу массивного люка в полу. Я берусь за другую скобу, рывком поднимаем люк. Под ним – вода. Тяжелая, вязкая, тусклая, пронизанная яркими вспышками крошечных огоньков.

Феликс раздевается. Бросает на спинку кресла второй плащ, подходит к шкафчику, распахивает его, складывает, вешает все остальное. И вот он только в потешных семейных трусах, зябко потирает предплечья.

– Как выходить помнишь? – Киваю. Дорога простая – вверх по винтовой лестнице. Заблудиться невозможно. – Ну, тогда не поминай лихом, товарищ поэт, – Феликс протягивает мне руку, затем подходит к люку и солдатиком, без всплеска исчезает в воде.

Феликс – не только кардиолог гидроэлектростанции мирового уровня. Феликс – лекарство. Феликс – витамин.

Не тороплюсь. Не для того так долго и трудно шел сюда, чтобы сразу назад. Слишком много вопросов накопилось. К ней. К Братской ГЭС. Хочу их задать.

И услышать ответы.