Необитаемыми островами необъятного архипелага ГУЛАГ они разбросаны по всему пространству одной шестой суши, подживающими стигматами покрывая тело страны, вопреки всему – мещанству, репрессиям, доносам, Берии – пестующей ростки социализма, которым предстояло зацвесть и принести плоды Коммунизма. То, что стыдливо скрывалось от тех, кто и так знал все, а потому понадобилось чудо откровения ХХ века, когда почти тайком, без объявления войны, война все же началась – против сталинизма, против культа личности, против шпиономании и обвинений во вредительстве, против гонений на генетику и кибернетику, против заскорузлости экономических догм и за то, что экономика должна повернуться лицом к потребностям людей.

Вот трагедия России: крайне нужное дело затеваются и проводятся крайне неподходящими для этого людьми! Кровопийца и насильник Берия объявляет предвоенную амнистию, а затем проводит амнистию после смерти диктатора. Лысый придурковатый Хрущев разоблачает культ Сталина, хотя и невозможно представить, что у человека, приспешника, члена камарильи при Иосифе Грозном, руки не по локти в крови, а совесть чиста, аки у младенца.

Да и сам грешен, воспевая в разнесчастном первом сборничке «Разведчики грядущего»:

Сталин и был главным разведчиком грядущего.

– Культ личности? – Старый зэка хмыкнул, наклонился поправить головешку в костре. – И культ был, так ведь и личность имелась… – задымил жуткий самосад, отрицающе качнув головой на протянутую мной пачку «Дуката». – А есть ли они сейчас – личности? Что скажешь, поэт?

Тут же сидит и вертухай, подобрав полы потрепанной шинели, положив поперек колен автомат, подняв воротник от холодного ветра, что гулял по территории заброшенного лагеря. Старый верный Руслан лежал рядом, положив тяжелую седую голову на могучие лапы. В нем почти не осталось ничего собачьего, особенно в глазах, по-человечьи мудрых и тоскливых.

Густые тени скрывали покосившиеся столбы с обрывками колючей проволоки, полуразрушенные бараки, утопающие в зарослях крапивы блоки административных зданий, кирпичи которых кто-то уже выковыривал из стен, надо полагать – жители окружающих деревень.

Я пожал плечами, и ощутил как за пазухой булькнуло. Совсем забыл! Достал бутылку «Братовки особой». Зэка одобрительно кашлянул, вертухай зашевелился, извлек из вещмешка кружки.

– Нас тут больше было, – сказал зэка, вытирая рот. – Как амнистию объявили, так половина лагеря тотчас и по домам рванула… гнилая половина. Бандеровцы, литовские лесные братья, полицаи… Как их под одну гребенку с нами, с политическими, амнистировали, не понимаю. Вот так у нас всё – сажать, не разбираясь, скопом, освобождать и реабилитировать – тоже скопом, без разбора – кто прав, а кто и за дело должен свою десятку без права переписки оттоптать.

– Почему вы остались? – вырвалось у меня. – Неужели считаете, что вас репрессировали… за дело посадили?!

– За дело? Нет, не думаю… не был я ни японским, ни немецким шпионом, вредительством не занимался, за границу выезжал только в составе делегации во главе с товарищем Литвиновым… да… – зэка понурил голову.

– У нас и сейчас выезд в страны капитала чреват наветом, – горько сказал я и приложился к кружке. – Доброхотов полно…

– Мы тогда в Лондоне с тамошними банкирами договаривались о кредитах для первых пятилеток. В обмен концессии предлагали, право преимущественной торговли, снижение пошлин… всякие были уступки, конечно. Вот где я вживую на буржуинов насмотрелся, даже не представляешь… Акулы, настоящие капиталистические акулы, перед которыми мы, матерые революционеры, строители первого в мире социалистического государства, – всего лишь мелкие рыбешки, еще один источник поживы. И что скрывать… мелькнула тогда мыслишка: супротив их военной силы мы устоим, выдержим, упремся, с места не сдвинемся, нам своей крови не жаль, лишь бы страна жила и работала… А вот против дельцов лондонского Сити и американского Уоллстрита можем и не выдюжить… Настоящие революционеры сидят на Уоллстрите, вот что тебе скажу, гражданин поэт. Не нам, и тем более не вам чета, увы…

– Мыслепреступление, – пробормотал я, но зэка услышал, вопросительно посмотрел, и я ему рассказал про писателя Орвелла и его книжку «1984».

Зэка покивал, тяжело, с кряхтением поднялся, потер колени, плотнее запахнул ватник. Руслан приподнял седую башку, но тут же уронил ее на лапы.

– Пойдем, поэт, покажу почему остались и почему место наше здесь и нигде иначе.

Светало, небо порозовело, воздух пронзали ледяные паутинки утренней свежести и близкой осени. Мы пересекли лагерь, вышли из ворот на дорогу, некогда утоптанную десятками тысяч ног гулаговских сидельцев, а теперь поросшую травой и деревцами. Вскоре открылась просека, прямой линией рассекающая тайгу.

– Вот, ради этого мы все еще здесь, – сказал старый зэка. – Видишь звезду? На нее и ведем железную дорогу, потому что без дороги на звезду нам никак нельзя, товарищ поэт. Коммунары никогда не будут рабами, и все, что они делают, даже в лагерях, – не рабский, а коммунистический труд. И пока дорогу на звезду не построим, никакой амнистии и реабилитации для нас нет и не надо. Здесь сидим, здесь сидеть и будем. И трудиться, не покладая сил.

Тишину нарушил вой верного Руслана.