Учительница Элькина остановилась перед дверью в класс, строго осмотрела меня с ног до головы, будто видела в первый раз, потом, слегка смягчившись (всё ж – поэт!), спросила, словно напоследок испытывая крепость моего решения:

– Хотите посетить мой урок и мой класс? Учтите, у меня особые методы преподавания.

– Да, – и добавляю: – Директор рекомендовал именно вас. Мне нужны в качестве героев самые обычные люди, понимаете? Ведь в этом глубокий смысл Братской ГЭС – ее возводят не герои, не богатыри, а самые обычные парни и девушки…

– Обычные? – Элькина приподняла светлые бровки, а у меня мелькнула мысль: такая молоденькая девочка, только-только из улан-удинского пединститута, должна по ночам читать Блока и Гумилева, а уж никак не Э.Евтушкова. – Нет, ошибаетесь, гражданин поэт, они очень даже необычные. Они – разведчики, разведчики будущего! Все как один из бригад коммунистического труда! Слышали о таких? – И строго посмотрела – осмелюсь признаться в собственном невежестве?

– Хм… да, конечно, слышал и читал… Дело в том, что этот термин… ну, то есть, название – разведчики будущего – в какой-то степени я и придумал. Мой первый поэтический сборник назывался «Разведчики грядущего». Понимаете? Разведчики будущего, разведчики грядущего…

– Что ж, постараюсь найти в библиотеке ваш первый поэтический сборник, – строгость с лица не ушла, и я ощутил себя на экзамене.

– Вряд ли получится, – предупредил молоденькую учительницу. – Маленький тираж, да и вышел он еще до… давно вышел, в общем… – мне стыдно признаться – о ком написал в своем первом поэтическом отчёте перед большой советской литературой. О котором после двадцатого съезда иначе как о тиране и губителе светлых ленинских идеалах неприлично говорить, если не желаешь получить пощечины.

– Ну, хорошо, входите, – Элькина распахивает дверь, и меня окатывает плотным запахом войны. Наверное, войны. Порохом, изрытой взрывами сырой землей, немытыми телами, костром, неаппетитным варевом, лекарствами, но я глубоко вдыхаю и шагаю туда, где и должен предстать перед красноармейцами разведчиком грядущего, которого могучая электрическая река продолжает нести из прошлого в будущее, сплетая из ярких нитей-картин целостное полотно поэмы.

Коротко стриженная медсестра сидит перед красноармейцами, поджав ноги и положив на колени истрепанную книгу. Азбука. Аз и Буки революции.

– Ма-ма мы-ла ра-му… ма-ма мы-ла ра-му…

Я старательно повторяю вслед за медсестрой. Почти ору. Как ору «ура!», когда наступаем. Как рву глотку: «Да здравствует мировая революция!», когда на фронт прибывает бронепоезд товарища Троцкого, и он произносит на митинге речь, после которой рвешься в штыковую атаку на гидру белогвардейщины. Но и здесь я безотрывно смотрю на медсестру и думаю… думаю не о чьей-то маме, которая мыла чью-то раму, не об азбуке, а думаю о том, что медсестре ужасно подошли бы косы. Две белые толстые косы. И сидеть ей не здесь, на изрытой взрывами земле, а стоять в большом светлом классе, в строгом, но красивом платье, хмурить бровки, прибавляя себе учительской строгости, осматривая великовозрастных учеников, которые как на подбор – разведчики будущего, ударники и ударницы коммунистического труда, строители Братской ГЭС, но не только труд сделал из обезьяны человека, но ещё – способность и жажда учиться, учиться и учиться.

Элькина смотрит на меня и легким полушепотом говорит:

– Товарищ поэт, вы можете сесть вон там, на задней парте.

– По-э-э-т! – Произносят протяжно-удивленно, в классе оживление, смешки. Девушки прихорашиваются, кто-то и зеркальце достаёт.

Элькина предупреждающе стучит указкой:

– Товарищи, товарищи, не отвлекаемся… кто хочет ответить заданный урок?

А я с каждым шагом к предназначенной для меня парте словно делаю годы, десятилетия назад, проношусь мимо пятилеток ударного освоения Сибири, пятилеток послевоенного восстановления социалистического хозяйства, мимо суровых военных лет, когда мои разведчики грядущего все как один в военной форме, мимо предвоенных пятилеток, самых первых пятилеток, когда страна рвалась вперед семимильными шагами, дабы за десятилетие успеть то, на что капитализму потребовалась сотня лет, и даже самые прозорливые фантасты не верили в возможность устроения утопии в отдельно взятом государстве.

Меня дергают за полу шинели, я обнаруживаю себя стоящим перед товарищами красноармейцами, а Элькина… Элькина требовательно смотрит на меня – ну, что же? Давай! Отвечай урок, который учил, когда шел в штыковую атаку на белогвардейскую сволочь, когда стрелял в раззявленные пасти врагов мировой революции, невзирая на то, что среди врагов были те, с кем крепко дружил в босоногом детстве. Гражданская война – самая беспощадная война, где друг идет на друга, сын – на отца, брат – на брата…

И слова про маму и про раму не желают произноситься, и вместо этого рублю с плеча:

– Другую азбуку давай, сестра! Азбуку революции! Есть у тебя такая?

И сидящие бойцы подхватывают:

– Верно! Верно говоришь! Азбуку революции!

И Элькина смотрит на меня, кусая губы, а затем произносит громким, звонким голосом:

– Рабы не мы! Мы не рабы! Мы – строители Братской ГЭС! Мы – разведчики будущего!

И я сижу на задней парте в вечернем классе вечерней школы и опять не знаю – что со мной происходит. Белая горячка? От белой горячки, говорят, зеленые черти мерещатся. И вообще. Или «Братовка особая» так воздействует? Что-то есть в ней, в этой водке, настоянной на электричестве, отчего меня одолевают видения прошлого и видения настоящего. Но за ними всё яснее различаю строчки и строки своей поэмы, написанной пока не ручкой, не карандашом на листках блокнота или общей тетради, но впечатанной в реальность, в самую что ни на есть реальную реальность. Каждый эпизод этой реальности – новая главка грядущей поэмы.