Почему я перестал писать научную фантастику?
I. Почему я перестал писать научную фантастику?
На этот вопрос я часто давал расплывчатые ответы.
После введения [13 декабря 1981 года] в Польше военного положения я с семьёй жил в Австрии, в Вене, в арендованном, очень хорошем доме. Самой прекрасной частью дома был сад, а в том саду росли очень вкусные сливы. Таких вкусных слив у нас в Польше нет, потому что им требуется более тёплый климат.
Однако вопросы климата оставим в стороне, хотя они меня очень занимают. Я считаю, что на земном шаре уже давно происходят изменения климата. Изменения происходят не только на севере и на юге, но и в нашем умеренном поясе. Я родом из Львова. Когда-то этот регион назывался Галицией, сейчас это Украина. Я был изгнан оттуда вместе с семьёй. Там преобладал континентальный климат, то есть если была зима – то была зима. О какой-либо оттепели не было и речи. Лето было очень спокойным и тёплым. Теперь же климат напоминает большой бак с бельём, поставленный одним краем на газовую плиту. В результате неравномерного нагревания возникают завихрения, благодаря чему всё перемешивается и бурлит. Чередование зон высокого и низкого давления становится всё более частым, что расстраивает некоторых метеорологов, обычно называемых синоптиками. Они чувствуют себя ответственными за свои прогнозы, что не имеет смысла, ибо они не несут ответственности за погоду.
Но вернёмся к поставленному вопросу. Когда в Вене я заканчивал писать одну из последних своих книг, в СССР появился Горбачёв и наступила так называемая гласность. Моя жена первой поверила, что это уже оттепель не симулируемая, а настоящая, и, следовательно, стоит вернуться в Польшу. Мы так и поступили. В 1988 году мы вернулись в Польшу. Дом, в котором я сейчас разговариваю с вами, мы строили после отмены [22 июля 1983 года] военного положения, и к тому времени он уже был готов для проживания.
И как-то прошло у меня желание писать научную фантастику.
II. Писатель-фантаст в эпоху биотехнологий
Ответить на вопрос, почему у меня прошло желание писать научную фантастику, сложно. Это не означает, что в моём воображении образовались некие пустоты, из-за которых я уже больше не в состоянии придумать что-либо, что было бы научной фантастикой. Я думаю, что здесь сошлись несколько различных причин.
Прежде всего – и это не было ни задумано мной, ни исполнено: множество явлений, проблем, событий, вещей, о которых я писал как о фантазиях применительно к далёкому будущему, стали реальностью. И я уже не мог спокойно плавать в фантазиях. Моё положение стало подобно пребыванию в подводной лодке в то время, когда уровень воды, в которой плавает судно, резко уменьшается. Лодка, в конце концов, садится на дно и одновременно начинает возвышаться над уровнем воды. То, что я себе представлял и помещал в далёком неопределённом будущем, и что давало мне смелость расправлять крылья фантазии, начало становиться реальностью. Когда что-то выдуманное становится реальностью, как правило, происходит так, что то, о чём мечталось, всегда реализуется как не очень-то пригодное, красивое, применимое и полезное для человечества.
В царской России один из пионеров космонавтики [Константин Циолковский] представлял себе, что развитие космонавтики будет способствовать дружбе народов, и начнётся мирная эпоха. Менее идиллическую картину позднее рисовал американский политолог Фрэнсис Фукуяма: что наступит конец истории, то есть что отныне почти везде будет господствовать рыночный капитализм и поэтому будет очень скучно. Будет всеобщее благоденствие, в котором все будут растворяться, как сахар в чае. Недавно я прочитал его заявление, в котором говорится, что его неправильно поняли. Он будто бы имел в виду конец истории в смысле разрушения марксистской идеи прогресса, ведущего к коммунизму. Когда все имеют всё в изобилии, то делается страшно скучно.
Я думаю, что многие из здесь присутствующих испытали на себе сомнительные прелести установленной Советским Союзом системы. Это была система, в которой приобретение ста граммов ветчины или пары обуви было большой проблемой. Покупка обуви, ветчины, а иногда даже хлеба доставляла большую радость. Теперь можно просто пойти и купить. И, конечно, не только это имел в виду Фукуяма, а представлял себе, что повсеместно установится скука благополучия, и эта скука будет надоедать. Сейчас он вертится ужом, утверждая, что имел в виду только историю как непрерывный прогресс. Фактом же является то, что история как последовательность событий, как правило неожиданных, совсем не закончилась. И даже не нужно вспоминать катастрофическое землетрясение в Турции, которое принесло более десяти тысяч человеческих жертв, чтобы понять, что о конце истории не может быть и речи. Об этом свидетельствуют хотя бы противоречивые политические движения. С одной стороны, мы имеем стремление к дезинтеграции (например, распад Югославии, которая во времена Тито была скреплена идеей коммунизма), с другой стороны – тенденция к интеграции (например, объединение Германии). Одним словом, новая историческая ситуация.
Прогнозирование будущего, что до недавнего времени называлось футурологией, очень неблагодарное занятие. Полтора десятка лет назад говорили, что «или будет ядерная война, или её не будет». Или пан, или пропал. В настоящее время оказывается, что могут возникать локальные конфликты, локальные войны, и в такой ситуации предсказание спектра политических явлений находится за гранью возможного.
Признаюсь вам, что лично я, пытаясь определить важность различных наук, всегда меньше всего ценил политологию. В ней ещё никогда никому не удалось что-либо предвидеть. В действительности всё происходит противоположно тому, что ожидали. Россия потеряла свой статус равнозначной Соединённым Штатам державы. Один из известных политиков (раньше советских, теперь российских) [директор Института США и Канады академик Георгий Арбатов] сказал Биллу Клинтону: «Мы лишили вас врага». Советский Союз рассыпался, как кулич из песка.
Кроме этого начали поднимать голову локальные националистические движения. Появились народности, о которых мы даже не знали, что они существуют. Такие территории, как Чечня, безусловно, существовали, но о них не много говорили, ибо их на коротком поводке удерживал Советский Союз, который при всей своей жестокости всех их объединял. Реальность стала напоминать спокойную поверхность моря или океана, которая начала понижаться. Стало показываться дно, не ровное и не гладкое.
Мир мечтал об атомной энергии, начало использования которой пришлось на сороковые и пятидесятые годы XX века. Она должна была обеспечить нас энергией на тысячелетия, но сейчас повсеместно господствует страх. В Германии партия зелёных требует от канцлера Шрёдера отказаться от атомной энергии. Начались споры, сколько всё это будет стоить. Суммы дошли до миллиардов марок, но хуже всего то, что с потерей такого мощного энергетического потенциала нужно перейти на другие источники энергии, то есть на ископаемые источники – газ и уголь, при сжигании которых в атмосферу выбрасывается углекислый газ. Это вызывает потепление климата и может создать угрозу установившемуся великому глобальному круговороту океанических течений, циклонов и антициклонов.
Ситуация очень неблагоприятна для тех, кто хотел бы написать о будущем какую-нибудь милую, прекрасную сказку. На фоне этих сказок могут возникнуть довольно мрачные изображения и пейзажи. Приведём один пример. Кроме Китая, в котором насчитывается более 1250 миллионов жителей, сейчас и население Индии уже превысило 1 миллиард человек. Считается, что к середине XXI века на Земле будет 10–12 миллиардов людей. Ситуация напоминает один эксперимент американских зоологов и психологов, которые позволили крысам свободно размножаться в замкнутом помещении. Крыс становилось всё больше и больше, они стали агрессивными, стали загрызать друг друга и своё потомство. Их надпочечники стали вырабатывать гормоны стресса. Аналогично, если б в помещении, в котором мы сейчас разговариваем, было гораздо больше людей, чем в данный момент, всем стало бы неприятно. Если бы здесь было в шесть раз больше людей, мы находились бы как сардины в банке, а это уже не удобное положение.
Хотя научная фантастика и занимается некоторыми катастрофами, которые могут произойти в будущем, но эти катастрофы, можно сказать, фотогеничны. Если посмотреть американское телевидение, то можно заметить, что американцы в фильмах с большим удовольствием изображают катастрофы, о которых можно сказать, что это «красивые» катастрофы. «Красота» катастроф заключается в том, что течёт кровь и люди падают трупами в большом количестве, но каждый взрослый знает, что, как только это зрелище закончится, все убитые встанут за кулисами и пойдут пить пиво. К сожалению, дети к зрелищам такого рода относятся с чрезмерной серьёзностью. Как только получают доступ к оружию, то начинают стрелять, а потом удивляются, что те, в кого они стреляли, не встают и что все они мертвы.
Интересно, постоянен ли в мире процент дураков? Если, например, есть 1000 человек, то 10 идиотов среди них всегда найдётся? А среди 100 тысяч – пропорционально больше? А, может, количество дураков растёт экспоненциально, то есть чем больше людей, тем дураков всё больше и больше? Даже если их и не больше, то, во всяком случае, они делают всё больше и больше шума. Недавно в Польше были беспорядки, в результате 80 полицейских попало в больницу. Это, очевидно, является следствием того, что у нас в Польше нет демократической системы, а есть анархо-синдикалистская система, то есть чем сильнее становится социальная группа, тем сильнее и энергичнее она формулирует свои требования. Врачи могут перестать лечить, шахтёры могут забаррикадироваться в шахтах, а крестьяне могут забросать министерство маслом. Должен сказать, что меня как пожилого человека это очень удивляет, потому что до войны, в 1920–30-х годах, невозможно было представить, чтобы крестьянин бросался маслом, потому что масло было на вес золота. Теперь же у нас есть много плохой свободы. Плохая свобода – это когда каждый, у кого есть связи и доступ к центральной власти, может кому-нибудь разбить голову или провести манифестацию там, где ему заблагорассудится.
И опять я отошёл от темы. Итак: мы вступили в эпоху, которую я предсказывал в своих фантастических рассказах и романах, – в эпоху биотехнологий. Простота процедур, придающих красоту телу, привела в Соединённых Штатах к массовому распространению пластической хирургии. Женщинам в грудь вшивают силиконовые вставки, удаляют излишки жира, поднимают ягодицы. Однако когда возможен выбор пола ещё не родившихся детей, когда почти всё возможно, – это не радостная картина. Это начинает выступать из дальних рубежей фантастики, становится реальностью, тем самым теряя сказочное очарование. Возможны не только противозачаточные и убивающие зарождающуюся жизнь методы, но также возможно и клонирование, разрушение трансгенных барьеров между различными видами. Я видел живую жабу, у которой на спине была выращена раковина человеческого уха. Это, вероятно, неприятно для жабы, но для людей, которые смотрят и представляют себе, что из этого будет, – ещё более неприятно. Мы узнали, что наши биологические часы определяются наследственностью. У мышей обнаружили так называемый ген верности, который принуждает мышь-самца быть верным своей подруге. Представьте себе мужчину, склонного к донжуанству, которому внедряют ген, принуждающий к верности. Такого рода биохимическое и генетическое принуждение – даже к желательному поведению – представляется мне неуместным. Конечно, если бы генетические операции обеспечивали, чтобы у таких людей, как я, лысых, вырастали волосы или зубы, – это было бы неплохо!
Возможности, которые реализуются, требуют законодательного оформления. Тем временем опыт показывает, что право плетётся в хвосте прогресса, и всем известно, как общество относится к соблюдению законов. Когда-то я стоял на улице и подумал, что если бы число автомобилей, которые одним большим потоком мчатся по улицам, было уменьшено на количество автомобилей, приобретённых в результате незаконных сделок, то на улицах стало бы совершенно пусто. Число лиц, способных воровать, подверженных коррупции, совершающих преступные действия, возрастает. Пропорционально ли это общему росту населения? Сложно определить.
III. Современные кинематограф и телевидение
Если бы такая катастрофа, как землетрясение в Турции произошла сто лет назад, мы бы узнали об этом из газет через неделю. А теперь уже на второй день на месте присутствуют вертолёты с камерами, и сразу же всё передаётся в наш дом сквозь стеклянный экран телевизора, и через него к нам поступает поток трупов. Переизбыток ужасных сцен способствует появлению безразличия. Для среднестатистического англичанина новость, что его сосед сломал ногу, печальна примерно в той же степени, как и новость, что десять венгров утонуло в Дунае или тысяча китайцев погибла в Китае. Чем дальше, тем менее ужасно. Закон больших чисел непобедим, и поэтому нет никакого смысла убеждать нас, что жизнь индивидуумов всегда имеет одинаковую ценность.
Впечатлительность зрителей ослабляет также злоупотребление насилием в художественных фильмах. Можно составить список сюжетов и объектов, необходимых для создания телевизионного зрелища. Во-первых, необходимо несколько машин, половина из которых должна взорваться где-то по пути. Кроме того, необходимо несколько «калашниковых» и несколько компьютеров. Те, кто работает за этими компьютерами, являются очень важными действующими лицами. Остаётся ещё вопрос: зачем они все там в фильме сражаются, о чём там идёт речь? О марихуане, о кокаине, о сокровищах инков, то есть о деньгах или о чём-то, что можно обратить в деньги.
Только немецкое телевидение иногда ещё показывает сцены, в которых кто-то кого-то пристукнул из-за любви или ненависти, но и там это большая редкость. Я недавно разговаривал со своим немецким литературным агентом. Он не смотрит телевизор. Берёт в прокате старые чёрно-белые фильмы, ибо их приятно смотреть: всё легко и весело. Недавно на немецком телевидении был бенефис Хичкока. Хотя это были криминальные фильмы, но трупы там появлялись очень редко. Теперь же ставка делается на жестокость. В середине 1930-х, когда мне было 14–15 лет, поход в кино с родителями или друзьями был событием. В ключевых моментах я изо всех сил толкал своего отца локтем в бок. Человека волновали фильмы «Кинг-Конг» [1933], «Чёрная комната» [1935], хотя они и были чёрно-белыми. Теперь, чтобы кого-то привлечь в кинотеатр, нужно показать какие-нибудь массовые смертоубийства. В старых фильмах очень редко, как миндаль в торте, показывалась какая-нибудь рискованная сцена, и тогда это было нечто очень шокирующее. В современных фильмах кровь заливает нас с экранов потоками.
Отсюда следует, что существует некая плохая разновидность прогресса. Я не являюсь каким-то стыдливым пуританином, но считаю, что не может быть всё чем-то ограничено: только кровь, секс, деньги, и больше ничего. Правда, иногда пишут, что следует что-то сделать, чтобы на телевидении за час трансляции количество убийств не превышало какое-нибудь небольшое фиксированное число. Однако принять закон, который ограничивал бы количество убийств, даже вымышленных, очень сложно. Один из американских продюсеров, услышав, что он может быть ограничен в количестве показываемых убийств, воскликнул с тревогой в голосе: «А что мы будем показывать, когда никто никого не убивает?!»
В американских фильмах к излюбленным сюжетам относится такой: между этажами высотки из-за какой-то неизвестной аварии или террористической деятельности останавливается лифт, и, конечно, среди пассажиров оказывается женщина, которая начинает рожать. Когда, наконец, ребёнок счастливо появляется на свет, то оказывается совсем не новорождённым, а по крайней мере полугодовалым младенцем. Нет там пуповины, плаценты, всё сразу готово. Скверная комедия раскручивается, чтобы увеличить напряжение, но ведь и так каждый знает, что всё закончится хорошо. Если бы закончилось плохо, то сценарист мог бы потерять работу. Преобладают железные схемы. Такая механизация и схематизация не лучше, чем она же во времена строительства коммунизма, когда показывали поющих трактористов. Это тоже схематизм, только иной.
Недавно появилась новая часть «Звёздных войн». Я её посмотрел, мне она показалась безнадёжно глупой. Американские критики тоже так считают. Но это не имеет значения: в первые дни проката фильм заработал несколько миллионов долларов. Это свидетельствует либо об ухудшении общего вкуса либо о том, что так называемое общество потребления разгулялось на полную катушку. С одной стороны, мы имеем более совершённые технологии, орбитальные ретрансляторы, а с другой – передачи становятся всё более кровавыми, глупыми и скучными. Как будто бы в этом присутствует обратная пропорциональность.
Всё это отбивает охоту творить таким как я. У меня нет желания продавать права на экранизацию моих книг. Это началось некоторое время назад с моей фантастической истории под названием «Слоёный пирог», в которой один автогонщик в результате автокатастроф постепенно теряет конечности: руки и ноги. Его несколько раз протезируют, и в конце концов фирма, которой он задолжал за все эти протезы, судится с ним и хочет разобрать его на части. Анджей Вайда сделал из этого неплохой получасовой фильм. Потом кто-то из Ленинграда обратился ко мне с просьбой разрешить повторную экранизацию с незначительными изменениями. «Хорошо, – сказал я, – согласен». Позже мне написал мой агент из Москвы: «Видел по телевизору Ваш “Слоёный пирог”. Там ходит толпа голых девушек». – «Ради бога, какие голые девушки? Ведь ничего подобного там нет!» – «Они добавили, чтобы было интереснее». Что я мог сделать? Не объявлю ведь России войну. Безопаснее всего просто отказывать. Я несу ответственность за каждое написанное слово, но если кто-то вставит голых девушек туда, где я этого не желаю, то на это я уже повлиять не могу.
Если вы не намерены рисковать, то лучше вообще не начинать. Я пробовал различные хитрые приёмы. Например, когда один американец захотел приобрести права на мой роман, я сказал ему: «Согласен, но в договор включим один пункт. Всё производство начнётся только при условии, что предварительно я получу сценарий, и если он мне не понравится, то я потяну за ручку стоп-крана». – «Но ведь наша работа стоит миллионы долларов, а вы будете тормозить наши творческие устремления? Так нельзя». Это означает, что я должен отдать им не только текст, но и право на изменения. Это мне очень не понравилось.
Некоторые, однако, говорят мне: «Вы же не можете всё время стоять на пороге дома и палкой отгонять от себя всех режиссёров. Так не поступают. Нужно время от времени выходить навстречу ожиданиям публики». Недавно я заключил договор на экранизацию моего текста. Посмотрим, что из этого выйдет. Может быть, заработаю немного денег, но видится мне всё это в чёрном цвете. Возможно там и не будут одни голые девушки, но ведь там могут вставить такие истории, от которых у меня потемнеет в глазах.
IV. Современные писатели, книжные магазины и читатели
Я начинаю верить тем, кто утверждает, что эпоха печатного слова начинает закатываться. Гораздо удобнее сидеть на диване и смотреть телевизор, чем утруждать себя чтением. Нужно составлять буквы в слова, слова в предложения, предложения в тексты, а на экране всё получается автоматически, нет необходимости задумываться, можно быть законченным неучем и получать из этого много удовольствия. Похоже, что уже не будем мучить себя покупкой книг. Человек ложится в кровать, ставит себе на живот небольшой компьютер, появляется выбранная книга, нажимает кнопку – и переворачивается страница. Простите, но я не люблю читать таким образом. Здесь я признаюсь в родстве с животными. Когда я беру книгу в руку, то сначала её понюхаю; бывают книги с очень приятным запахом. Приятно, когда книга хорошо издана, иллюстрирована.
При посещении книжного магазина откопать хорошую книгу чрезвычайно трудно. Издают какие-то чудовищные глупости. Не только в Польше, но и во Франкфурте или в Вене, посещая книжный магазин, вижу огромные столы, заставленные макулатурой, пытаюсь что-то выбрать, но зачастую выхожу с пустыми руками. То, что я ищу, именно этого и нет. Обращение с просьбой доставить книгу встречает или недоуменные взгляды, или сообщение, что тираж распродан. Очень редко случается, что издатель на складе находит какой-нибудь экземпляр. Кроме того, имею несчастье быть хорошо известным человеком, которому начинающие писатели присылают для оценки свои первые плоды. Иногда один раз из 100, иногда из 150 встречается нечто ценное, и я могу отправить его в мир, но, как правило, произведения очень и очень плохие. Конечно, как у пожилого человека у меня старомодный вкус. Я не люблю современную поэзию, без рифмы, без ритма и т. д. А почта доставляет мне это немилосердно. Целые пачки всего этого – и один я. Две руки, два глаза и ограниченное время. Всё это вместе взятое ведёт к тому, что моё разочарование растёт.
Есть люди, которым приходит идея отправить мне письмо с просьбой об автографе. Как правило, они пишут, чтобы я там-то расписался, приложил две цветные фотографии, приклеил марку и выслал. Зачем две? Одну для получателя, а другую для обмена на фото какого-нибудь лучшего писателя. Но у меня нет мешка с фотографиями! Я не кинозвезда. Недавно ко мне обратилась фирма «Netia» с просьбой выслать им фотографию, ибо она нужна им для рекламы. Я не пользуюсь их продукцией, поэтому это было бы обманом, а во-вторых, я не актёр и просто для этого не подхожу.
Послезавтра я должен выступить с лекцией перед философами, потом перед физиками. «Можете говорить о чём хотите». Как это ни парадоксально, единственные, кто никогда не обращался ко мне с просьбой прочитать лекцию, это акушеры-гинекологи. Не обижаюсь на это, ибо из медицины я удрал. У меня семья была медицинской. Отец говорил: «Что такое литература? Займись чем-нибудь серьёзным». И в 1948 году я закончил своё медицинское образование [в Ягеллонском университете в Кракове]. В течение нескольких недель у меня была акушерская практика. Иногда я просто не мешал силам природы, иногда им помогал. Работа акушера – это очень кровавое занятие, и это было одной из причин, которые отвратили меня от профессии врача. Я дважды ассистировал при кесаревом сечении и тогда поклялся себе в душе, что убегу из этой профессии. И действительно, потом я уже не имел ничего общего с медициной.
Но иногда меня просят высказать своё мнение на разные темы. Редактор журнала «Pani» недавно попросила, чтобы я рассказал «о будущем мира». Если бы я знал будущее мира, то сидел бы сейчас у президента Клинтона в золотом бронированном сейфе, и кормили бы меня через специальный люк, а не писал бы какие-нибудь банальности для «Pani»! Я думал, что когда тебе 70 лет и ты на пенсии, то уже ничего не должен делать. Ничего подобного, работы ещё больше.
На вопрос, который поставлен в начале, «почему я перестал писать научную фантастику?», я не дал ответ, потому что не знаю его. Хорошо воспитанный человек знает, когда нужно встать из-за стола. Хорошо воспитанный человек не съедает целый торт. Считаю, что нужно что-то оставить другим, более молодым. Когда именно прекращать писать – это вопрос хороших манер. Из-за стола нужно вставать слегка голодным – вот мой девиз.
Не знаю, в какой степени вам было понятно то, о чём я говорил на этом удивительном польском языке, но это, наверное, всё, что я хотел сказать.
