Часть 5
«Сумма технологии» тридцать лет спустя

Прежде всего нужно правильно расположить проблему на нашей картине мира. Бесчисленные опасности в этом столетии имеют общее и уже по этой причине понятное происхождение. А именно экспоненциально ускоряющаяся техноэволюция, которая несёт нам зло в почти необъятных масштабах: в виде исчезновения лесов и морей, загрязнения грунтовых вод, земли, воздуха, в виде радиационной опасности (в этом повинен не только Чернобыль, озоновые дыры угрожают нам меланомоподобными кожными новообразованиями), в виде «самоуничтожающего» автомобильного движения в крупных городах и так далее. Большинство из нас уже знает этот список наизусть. Несмотря на то, что попыток лечения и профилактики предпринимается достаточно, их практические результаты несоизмеримы с темпом роста ущерба. Только одна федеральная земля Шлезвиг-Гольштейн является «безъядерной», что лишь символично в усыпанной ядерными реакторами Европе. Тем не менее диагноз можно поставить в причинном измерении: всем вышеназванным (и некоторым неназванным) явлениям мы обязаны самоускоряющемуся «прогрессу» цивилизации, включающему в себя терроризм, наркоманию, воздушное пиратство, потому что всё это психосоциальные последствия этого лавинообразного процесса.

Но СПИД? ВИЧ – вирус иммунодефицита человека? Какую – однозначно причинную или только коррелятивно доказуемую – связь можно установить между этим невидимым смертоносным чудовищем и стремительным технологическим ростом?

Первое, потому что имеющее те же корни, объяснение приписывает эту пандемию с огромным инкубационным периодом и, вероятно, стопроцентной смертностью тоже «прогрессу», а именно его военному ответвлению: гонке вооружений. Это утверждение распространял профессор Якоб Сигал из Берлина (ГДР) в одном растиражированном специальном издании, которое попалось в руки и мне. Вот кратко основные положения.

«Осенью 1977 года в Форте Детрик (Мэриленд, США) в здании 550 была официально открыта лаборатория типа P4. Форт Детрик – это центральная биологическая лаборатория Пентагона, а P4 обозначает самый высокий уровень защиты, введённый для лабораторий, в которых подвергаются генетическим манипуляциям возбудители болезней человека. (…) Можно предположить, что (…) создание химеры вирусов Visna-HTLV–I произошло где-то в начале 1978 года. (…) Объяснить, как новый вирус вырвался из хорошо защищённой лаборатории типа P4, не особенно трудно. Традиционно в Соединённых Штатах испытание биологических агентов проводится на заключённых, которые были приговорены к длительным срокам лишения свободы, при этом в случае выживания им обещается свобода. (…) СПИД [иногда или часто. – С.Л.] начинается с безобидной первичной инфекции, которая (…) спонтанно утихает через несколько недель, после чего пациент в течение нескольких месяцев остаётся внешне совершенно здоровым и без симптомов. Исследователи должны были сделать из этого вывод, что новый вирус (…) не настолько опасен, чтобы рассматривать его использование в качестве оружия, и мнимые исцелённые были освобождены».

Завершая этот сценарий, превзошедший фильмы о Джеймсе Бонде: испытуемые были профессиональными преступниками, гомосексуалистами, как это случается в тюрьмах США, они отправились в соседний Нью- Йорк, и там СПИД разразился именно среди мужчин (и наркоманов).

Попытки опровержения многих экспертов и научных центров профессор Сигал отражает серией профессиональных контробъяснений; здесь не место для такой криминологическо-вирусологической дискуссии.

Здесь я хочу процитировать отрывок из моего романа «Осмотр на месте», изданного в Германии в 1985 году, в Польше в 1981 году, при этом следует ещё отметить, что рукопись была передана краковскому издательству ещё в 1979 году. В то время никто ничего не знал о ВИЧ.

В основной части романа речь идёт о войне, ведущейся с применением биологического вирусного оружия, генетической войне. Нападающие распыляли над вражеской территорией выращенные в биологических военных комплексах «патогены». Эти «патогены» действовали половым путём (то есть через оплодотворение), а именно таким образом, что они «совершают оплодотворение, но превращают плод в злокачественную опухоль, которая атакует материнский организм». Нападающие использовали в своей стране «антинаталистские методы защиты», но всё это в целом, по словам вымышленного эксперта в романе, было также опасно для самих нападавших ввиду того, что «биологическое оружие генетического типа» легко влечёт за собой эффект самоэскалации. «Даже простую бактериальную эпидемию легче начать, чем остановить. Генерал, получивший учёную степень доктора наук, называет это оружие неконтролируемым». (Именно потому, что оно может обернуться против нападающих.)

Мой сценарий «вирогенетической» войны выглядит весьма схожим с обвинением профессора Сигала. Я говорю об обвинении, потому что Сигал винит первооткрывателей ВИЧ, среди прочих американца Роберт Галло, в распространении лжи, чтобы скрыть реальное «место рождения» вирусов – Форт Детрик.

В работе профессора Сигала, написанной в биологическом плане абсолютно профессионально, обоснованно то, что относится к строению, а точнее, к составу генома вируса иммунодефицита человека. Ибо фактически в своём строении РНК он особенно похож на вирусы, которые Сигал называет «исходным материалом» для американской кузницы биооружия: вирусы Maedi-Visna и HTLV–I. (Маеди-Висна – это подвид вируса, который, как и второй из вышеназванных, принадлежит семейству ретровирусов, подсемейству лентивирусов; вирус Маеди-Висна вызывает (медленно, поэтому «lenti») гибель овец, но HTLV–I – это (уже едва ли более используемое) обозначение для «Вируса Т-Клеточной Лимфомы Человека», теперь, согласно его последнему названию, «T-лимфотропного вируса I, II, III и т. д. типа»)

В обоих случаях речь идёт о родственных формах вируса СПИДа, но он состоит не из простого соединения вирусов Маеди-Висна и HTLV–I.

В сопроводительном письме к своему информационному бюллетеню профессор Сигал приводит весь календарь биологического преступления до мельчайших деталей. Этой аргументации, представленной по типу косвенного метода (его так же называл и сам автор), можно, собственно говоря, – если кратко, а как раз этого я и хочу – противопоставить следующее.

И Маеди-Висна, и HTLV–I являются лентивирусами, то есть внутриклеточными возбудителями болезней. В обоих случаях клиническая картина совершенно разная, так как речь действительно идёт о паразитах, обитающих на разных видах хозяев (в одном случае на животных, в другом на человеке), с инкубационным периодом (латентным периодом), длящимся несколько лет. Из чего, собственно говоря, состоит (определённым образом записанный в геноме вируса) сдерживающий механизм отсроченного начала заболевания, мы пока ещё не знаем. В соответствующих гипотезах недостатка нет, но уже само их количество свидетельствует о том, что мы не можем сделать правильный выбор среди конкурирующих друг с другом гипотез. Совсем грубо говоря, свойство «ленти» похоже на период полураспада распадающихся радиоизотопов: за определённый характерный для него интервал времени каждый из них распадается до половины первоначального числа атомов. По сравнению с «обычными» возбудителями инфекций типа бактерий или вирусов лентивирусы имеют огромные латентные периоды. В случае вируса СПИДа уже говорят о 5, даже 6, может быть, даже 7 годах (до появления предспидового [ARC] синдрома). Существует «ленти» с «периодом затишья», который составляет одну треть от жизни соответствующего хозяина.

Но так как предполагаемые «исходные материалы», или первоначальные вирусы, в обоих случаях имели принцип действия «ленти», те американские военные генные инженеры должны были быть невероятными идиотами, если бы они изначально считали, что из двух «ленти» можно синтезировать «промпти» («быстрый»)…

Система обвинений, искусно созданная профессором Сигалом, с диаграммами и библиографическими данными, совершенно неправдоподобна: не только невероятна, но и невозможна в такой форме, потому что экспериментальная проверка гипотезы «Форт Детрик» неосуществима.

Правильно работающие биореакторы для вирусных культур существуют только с 1980 года. Хотя уже в 1967 году были предприняты первые попытки (С. Шпигельман и другие), но даже техника, используемая сегодня в Институте Макса Планка (при активном участии профессора Манфреда Эйгена), не может синтезировать что-либо, хотя бы отдалённо похожее на вирус СПИДа, будь то из Маеди-Висна или из любого другого вирусного материала дикого типа. Биотехнических навыков для этого ещё недостаточно. Таким образом, американцы не могли провести тот кажущийся фантастическим эксперимент, во-первых, потому, что вирус СПИДа создан очень тщательно «отрегулированным», весьма специфично действующим, очень точным в своей функциональной последовательности, а во-вторых, потому что, если бы они это однажды там сделали, к тому же более двадцати лет назад, такой синтез при огромных темпах развития генетики сегодня был бы детской забавой для любой хорошо оборудованной лаборатории.

Таким образом, изначально кажущуюся правдоподобной гипотезу профессора Сигала нельзя принять. Нравственные опасения определённо не остановили бы подобное предприятие по ту сторону Атлантического океана: это не было сделано, потому что этого нельзя было сделать – ни тогда, ни сегодня тоже.

По своей сути вопрос носит эмпирический (а именно биотехнический), но не «аргументированный» характер. Негативный исход для обвинительной гипотезы профессора Сигала формирует то обстоятельство, что никто не знает, как тогда можно было бы осуществить синтез совершенно новых типов вирусов – и это сегодня, через двадцать лет после якобы проведённого в Форте Детрик соединения вирусов с получением «химеры». В то время генная инженерия, как умение сначала разрезать последовательности генов «молекулярными ножницами», называемыми рестриктазами, на заранее определённых локусах, а после этого спаять обрезанные или вырезанные таким образом нуклеотидные цепи с другими ферментами, лигазами, согласно ранее разработанному плану, ещё находилась в самой начальной стадии развития. Даже сейчас, то есть спустя двадцать лет, биореактор Института Макса Планка, также называемый хемостатом (когда его приводят в действие помощники профессора Манфреда Эйгена), может не более того, как довести до границы упомянутого фазового пространства изменчивость бактериальных вирусов (бета-фагов кишечной палочки), благодаря чему обычная скорость изменчивости увеличивается в тысячу раз. Но нигде нет биореакторов, которые могут объединить такие принципиально разные вирусы, как Маеди-Висна (лентивирус, который не является онковирусом, то есть вирусом, образовывающим опухоль) и HTLV–I, то есть онковирус (который вызывает лейкемию). Следовательно, сценарий профессора Сигала является чистой научной фантастикой, и его рвение в данном случае попутно избавить от пятен биогенетический «жилет» Советского Союза опасно в эпоху гласности, поскольку в одном городе за Уралом произошла до сегодняшнего дня не полностью разъяснённая вспышка ящура. При этом речь шла не о каком-то синтезе до сих пор никогда не существовавших паразитов, а об очень вирулентном вирусе, к которому восприимчивы как животные, так и люди.

Таким образом, применяемая в военных целях генная инженерия выходит за рамки до сей поры приобретённых навыков, хотя есть уже функционирующие биореакторы, где, в частности, можно производить моноклональные антитела, с помощью которых будущие поколения, возможно, даже смогут бороться с вирусом СПИДа, имея шансы на успех. Но если мы должны попрощаться с гипотезой профессора Сигала, загадка вируса возвращается во всём своём пугающем виде. На самом деле исследование, которому было посвящено сказанное до сих пор, не должно опровергать какие-либо сомнительные слухи о крайне безнравственном происхождении СПИДа, но должно доказать, что этот вирус не мог быть выведен и из военной ветви цивилизационного развития. Таким образом, речь идёт о появлении в истории человечества нового вида паразита, который является одновременно и смертельным, и «неизбежным» – поскольку мы, как род, не можем отказаться от полового акта, а этот вирус распространяется в первую очередь половым путём.

Известная поговорка гласит: «Дьявол кроется в деталях», и действительно, следует помнить о том, что мы в нашем геноме всего на 2 % отличаемся от шимпанзе. Эти обезьяны настолько близки к нам, что они могут заразиться ВИЧ и впоследствии стать серопозитивными, то есть выработать антитела против вируса как антигена, – но не заболеть СПИДом.

Меньше знаешь – крепче спишь, и то, что вы не ищете, чаще всего и не находите. Так, только в последние десятилетия мы обнаружили, какое бесчисленное количество иногда берущих начало от наших генов вирусов существует, их значительная часть живёт в нашем организме как «балласт» или «безбилетники», то есть не обязательно как инфекционные агенты. Кроме того, были обнаружены вирусы обезьян, коз, кошек, овец, птиц и т. д. и т. п.

Однако в случае СПИДа можно говорить, возможно, даже правомерно, о первой человеческой пандемии лентивирусов. Основные свойства этого микрочудовища можно кратко перечислить следующим образом. (Здесь я частично придерживаюсь текста, возможно, лучшего справочника по СПИДу на сегодняшний день, опубликованного доктором М. Кохом в серии «SPEKTRUM»; этого человека, который был одним из моих друзей ещё до того, как произошёл всплеск СПИДа, я благодарю за непрерывный поток актуальных данных о ходе эпидемии.)

1. ВИЧ имеет «поисковые головки» (что-то типа «интеллектуального оружия»); он «притягивается» только к мембране определённых клеток нашего организма (в основном, к Т4-лимфоцитам, называемым также клетками-хелперами; их распад, вызванный вирусом, разрушает систему защиты организма: впоследствии банальные бактерии или грибы могут без особых усилий убить беззащитный организм).

2. Проникающая функция: вирус знает, как добраться до ядра клетки.

3. Одно из самых удивительных свойств сущности, которая всё ещё остаётся невидимой, даже увеличенная в миллионы раз, – это, пожалуй, когнитивная функция: вирус может «маскироваться», камуфлироваться, изменяя свою антигенную оболочку, и притом так быстро, что в заражённом организме в одно и то же время могут существовать несколько по-разному подготовленных в качестве антигенов вирусов. Вирус также умеет (предположительно) повернуть, или направить, определённые «воинские части» иммунитета против других эндогенных иммунологических единиц; при этом речь идёт, с одной стороны, о «дрейфе антигенов», с другой стороны, о гиперизменчивости. Как доказали работы Манфреда Эйгена, последовательности генов, которые могут размножаться, – называемые репликаторами – в своём поведении являются чрезмерно способными к преобразованию, если они уже делают так много репликационных ошибок (то есть мутаций), что достигают границы фазового пространства. Если они переходят через эту границу, происходит полное разрушение информации, то есть эти вирусы перестают существовать, но у самой границы фазового пространства они развивают максимальные адаптационные способности, то есть возможности оптимальной приспособляемости к окружающей среде. Поскольку для вируса СПИДа окружающей средой является содержимое клетки, в его случае вышесказанное означает, что ВИЧ крайне изменчив. Действительно, новые разновидности ВИЧ (ВИЧ-2 и ВИЧ-3) уже диагностируются у больных. Хотя мы не смеем говорить, что вирус «умный», но мы, собственно говоря, имеем право говорить о его познавательной способности, о его «способности восприятия» только в метафорически переносном смысле, потому что на самом деле мы слишком часто употребляем явно антропоцентрические термины для описания цепочки, состоящей из нескольких тысяч молекул, – ведь эта цепочка молекул не имеет центральной нервной системы, она даже не образует независимую клетку, как бактерия, – но такие термины прямо-таки напрашиваются, если кто-то хочет описать поведение вируса, как в анкете.

19 лет назад в своём эссе «Биология и ценности» я представил следующее о неоднозначности поведения вируса:

«Когда камень падает в гравитационном поле, мы не говорим, что он принял решение о том, должен ли он ускорить своё падение или нет. Напротив, когда вирус приближается к клетке, мы оказываемся в области классификационной неопределённости. Ведь реакции вируса являются, с одной стороны, обычными каталитическими процессами между большими молекулами и белковыми полимерами, но с другой стороны, вирус „атакует“ клетку и разрушает её как паразит, который использует её энергию и её строительный материал для размножения. Если мы отстаиваем мнение, что вирус наверняка не принимает никаких ценностно-ориентированных решений, и таким же образом рассуждаем о бактериях, тогда возникают трудности с амёбами, а если не с амёбами, то с кольчатыми червями и т. д.». Далее в тексте я хотел показать, как антропоцентрические ценностные понятия в некотором смысле неотступно преследуют нас при описании гомеостатических, в особенности биологических, явлений, и что мы не можем провести чёткое разграничение между тем, что является «чисто физико-химическим», и тем, что «оценивается телеологически» во всём пространстве жизненных процессов. По сути, с «физикалистской» точки зрения не должно быть принципиального различия между смертью, вызванной падением метеорита, и смертью от СПИДа. Однако нам трудно мириться с «чисто физикалистским» объяснением, прежде всего, если мы имеем дело как раз не с опасностью падения метеорита, а с опасностью вируса.

ВИЧ тайно проникает в организм, он скрывает свою «кровожадность» под искусно меняющимися шапками-невидимками, так что иммунологические силы безопасности либо гонятся за уже брошенными поддельными паромами, либо борются сами с собой, а в итоге вирус проникает в лимфоцитарную полицию и тем самым уничтожает её изнутри. Он также терпеливо ждёт, лежит в засаде, пока где-нибудь какие-нибудь возбудители инфекционных болезней не приведут силы безопасности в готовность по тревоге: тогда он мобилизуется для «удара ножом в спину».

4. Похоже, что репликативная функция вируса стимулируется, или «разогревается», различными самими по себе безобидными инфекциями. Хотя этот вопрос не так прост, как думал Роберт Галло около четырёх лет назад (такая инфекция, как, например, грипп, даже насморк или что-то подобное, вызывает массовую репликацию СПИДа). «Замедленное действие» продумано гораздо изощрённее, но мы не знаем как. (Спрашивать «почему» было бы бессмысленно; подробнее об этом ниже.)

5. Вирус, который состоит только из рибонуклеиновой кислоты, тайно внедряется в участок спирали ДНК человеческой клетки посредством собственной обратной транскриптазы через вирусные рестрикционные ферменты. Вирус, то есть его уже транскрибированный в ДНК геном, исчезает, так сказать, потому что с ним больше нельзя вести борьбу как с инородным телом: он стал частью клеточного генома и теперь ждёт своего часа, как бомба замедленного действия. Если пробил час, происходит «захват власти»: это трансформирующая функция вируса. Он теперь владеет всем генетическим аппаратом клетки и изменяет её курс так, что клетка производит десятки тысяч «потомков вируса», под завязку, и страшное потомство получает полную свободу действий.

В действительности всё это намного сложнее, чем представлено в этом описании. Я старался учесть только то, что необходимо для дальнейших рассуждений.

Сложность жизненных процессов совершенно невообразима. Примерно год назад, как позже можно было прочитать в «Frankfurter Allgemeinen Zeitung» от 10 апреля 1987 года, я высказался по теме СПИДа: «При прогнозировании подтверждается только абсолютно невероятное» и: «СПИД – это как плохая идея из плохого научно-фантастического романа». При этом я не хотел быть ироничным или шутить; проблема не подходит для этого. Профессор Манфред Эйген, специалист высокого уровня в вирусологии, в личной беседе со мной сказал, что и он около шести или семи лет назад считал появление вируса типа СПИДа со всеми его особенностями в высшей степени невероятным. Собственно говоря, эволюционные процессы, независимо от того, происходят ли они в микро- или макромасштабе, – всегда игра, правда, подобно игре в кости, шахматы или шашки, только с двумя альтернативными конечными состояниями (кто-то либо побеждает, либо проигрывает, что в эволюции означает выживание или вымирание), но не может быть предсказан конкретный ход игры: нельзя заранее знать все ходы произвольной шахматной партии! Я попытался так представить себе примитивную, но наглядную модель происхождения ВИЧ. Когда в лотерее участвует несколько человек, вероятность того, что кто-то правильно назовёт выигрышные номера, практически равна нулю. Но если вся страна играет, то есть, например, 12 миллионов человек, кто-то выигрывает свои миллионы почти каждую неделю. Но профессор Эйген объяснил мне, почему эта модель неверна: вероятность выигрыша в лотерее может быть вычислена заранее, потому что она стремится к среднему значению, в эволюционных играх, напротив, вообще невозможно рассчитать такое среднее значение. Человек как род был в начале биогенеза, то есть около 3,8 миллиарда лет назад, так же мало (разве только вероятностно) предсказуем, как появление вируса иммунодефицита человека за несколько десятилетий до его реального возникновения. Мои вымышленные биотехники в вышеупомянутом романе знали, что они хотят синтезировать, и у них были навыки в генной инженерии, которые соответствовали поставленной задаче. Что-то подобное может однажды произойти в действительности. Вирус СПИДа, однако, не был «выполненным под заказ» и никоим образом не был «только» биологической неудачей. Мы просто не знали на протяжении столетий, что в нас и вокруг нас кружатся целые облака генных частиц, что отделённые от эволюционирующих геномов последовательности генов наших домашних животных (крупный рогатый скот, кошки, лошади, козы, овцы и т. д.) постоянно «пересаживаются» из их организмов в наши, чаще всего без фатальных последствий. Так, в ходе бесчисленных путешествий – конкретную последовательность событий которых мы никогда не сможем восстановить – самоорганизовался этот зловещий, по сути, мёртвый вне нашего тела вирус. Потому как вирусы зависят от клеточного механизма своих хозяев; предоставленные сами себе, они не могут размножаться, всегда должен произойти своего рода «захват власти», и это случалось уже бесчисленное множество раз. Вирусологические справочники сообщают о всё более многочисленных семействах патогенных вирусов.

Но здесь я должен сказать, что совокупность предметных знаний в области молекулярной, теоретической, вирусной биологии нас как-то не удовлетворяет; ведь если погрузиться в чтение уже раздувшихся томов специализированной литературы (например, на немецком языке книга по СПИДу доктора М. Коха), то в результате возникает вопрос, на который, по сути, биохимиками уже был дан ответ: как так именно в наше время дело дошло до глобальной пандемии СПИДа, до исторически первой заразной болезни лентивирусов, которая становится необратимой после однократного заражения и против которой не существует никаких лекарств? Ещё хуже обстоят дела с возможностью производства таких лекарств, будь то вироцидных (то есть химических соединений, которые в одном месте могут полностью перекрыть и разорвать репликационный цикл вируса, не влияя при этом на больного), или иммуномодулирующих, которые профилактически могли бы защитить все популяции от вторжения вирусов. Такие надежды уже почти угасли, поскольку вирус, кажется, спроектирован с прямо-таки дьявольской точностью, как чудовище, которое может уничтожить человечество в течение нескольких поколений. Ведь таких ещё никогда не существовало в (записанной) истории. Итак?

Этот вопрос, по сути, состоит из двух частей. Вторую часть мы можем рационально и объективно прояснить. Хотя нам ничего об этом не известно, вирусы, подобные СПИДу, могли возникнуть в истории человечества тысячелетия назад (например, в самом сердце Африки или где-либо ещё), но тогда они привели к вымиранию какую-нибудь небольшую местную популяцию и тем самым уничтожили сами себя. Ведь общее правило эпидемиологии гласит, что эволюционно молодые паразиты с особенно высокой вирулентностью и, следовательно, показателем смертности своих хозяев, который достигает ста процентов, должны вскоре исчезнуть с арены жизни вместе со своими жертвами. Остаются только «умеренные», которые никогда не достигают уровня стопроцентной смертности. Это легко понять, и мы знаем, что популяции, которые впервые были поражены гриппом, даже вирусами насморка (или корью), переносили болезнь особенно тяжело. В таких случаях только спустя несколько поколений происходит стабилизация динамического равновесия между возбудителями и хозяевами.

Однако в нашу эпоху отделение, окончательная изоляция (нового) очага болезни невозможна. Конечно, в этой невозможности «виноват» и вирус, потому что он как «ленти» убивает только спустя годы. Однако, поскольку человечество стало очень мобильным, вирус мог из Африки очень быстро перекинуться на США через Карибский бассейн – сегодня уже больше нет ни одной незаражённой страны на Земле.

Но в вопросе «почему именно сейчас?» скрыта и другая часть, на которую уже нельзя ответить рационально продуманным, чисто естественно-научным способом.

Наша (западная) цивилизация стала настолько вседозволяющей, что произошла глобальная инверсия традиционных понятий в сфере культурных норм и ценностей. Прежняя нетерпимость была осуждена, и её место заняла новая толерантность, которая не хочет довольствоваться девизом «равенство». Хотя все должны быть равными, но некоторые при этом «более равные»: ни в коем случае нельзя считать негров, или гомосексуалистов, или азиатов, или женщин «просто равными», как других. Они стали «более равными» потому, что общество чувствует себя в некотором смысле обязанным компенсировать все грехи старой, прошлой нетерпимости. Следовательно, если внезапно вспыхнет СПИД, и если вследствие этого окажется, что, в основном, «геи» преклоняются перед анальным сексом, это крайне выгодная возможность для архиправедников, для людей со старыми устоями, чтобы говорить о карающей, потому как «оскорблённой», природе. (В США многие секты уже говорят о каре Божьей: однако прогресс сделал сегодня невозможным для Ватикана распространять такие утверждения по долгу службы – также доказательство того, как много изменилось в католической церкви с XIX века.)

Выражаясь коротко и ясно: сложная тенденция новых, гиперразрешительных норм в лоб сталкивается с вирусом иммунодефицита человека, который (как и любую стихию) как раз нисколько не заботят наши сегодняшние нормы поведения.

Таким образом, на вопрос: «Почему именно в эту просвещённую и десакрализованную эпоху?», выходя за пределы сферы слов и норм, существующих в нашей среде, можно ответить так же мало, как на вопрос: «Почему я родился именно в этом веке, а не две или пять тысяч лет назад? Почему я появился на свет человеком, а не кенгуру или верблюдом?» и т. д.

Здесь было бы уместно процитировать Витгенштейна: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать».

Ускорение прогресса цивилизации (что уже проявляется во многих прямо-таки катастрофических разрушениях, угрожающих нашей биосфере), так же, как и связанные с ним изменения в обычаях и нормах – не в последнюю очередь в области сексуальных отношений – естественно, формирует количественно регистрируемые коэффициенты распространения СПИДа. В иную эпоху всеобщей статичности, строгих моральных запретов, пропасти между классами общества вирус, вероятно, распространился бы только в виде островков, так как он не особенно заразен вопреки всему тому, что в средствах массовой информации раздувается до размеров хорошо продающегося кошмара. Он – это всё же должно быть сказано в новой кризисной ситуации – оказал воздействие на многие области сексуальной жизни как проявитель на засвеченную, но ещё не проявленную фотопластину. Такие страны, как Швейцария, о которых думали, что в них более высоко, чем в Калифорнии, ценятся целомудрие и непорочность, вскоре оказались на первом месте по числу диагностированных случаев СПИДа на душу населения в Европе. Сорок лет назад меня как студента-медика учили, что анальный секс был и среди гомосексуалистов очень редкой аберрацией; неумолимые статистические данные по СПИДу доказали обратное, а также обнародовали показатели частоты беспорядочных половых связей, то есть смены сексуальных партнёров: иметь более 280 подобных партнёров в год оказалось обычным делом. Так как слизистая оболочка прямой кишки снабжена большим количеством клеток Лангерганса, являющихся чем-то вроде уборщиков мусора для организма, и так как на их поверхности есть тот тип белка, который привлекает вирус, этот путь заражения вполне понятен без привлечения для объяснения кары Божьей. Помимо этого, и это особенно трагично, кроме страдающих гемофилией и наркоманов, под угрозой оказываются дети заражённых матерей. На самом деле в некоторых группах риска число больных растёт экспоненциально, и поскольку однажды инфицированный организм никогда не сможет ни избавиться от вирусов, ни уничтожить их, то те, как говорится, «вертикально» инфицированные, то есть инфицированные в направлении от матери к ребёнку, уже рождённые с вирусами в крови дети приговорены к смерти, прежде чем достигнут школьного возраста.

Вначале, в 1982–1984 годах, количество впервые инфицированных возрастало вдвое за 8 месяцев. В результате информационных кампаний, консультаций, публикаций, возможно, также «увещевательной кондомизации» этот период увеличился примерно до года, что всё ещё может означать невообразимое массовое вымирание после 2000 года – если и дальше не будут найдены успешные методы лечения и не произойдут кардинальные изменения в сексуальном поведении.

Но вирус не означает, что наступил конец нашего вида. Вероятнее всего, многие виды обезьян потому успешно оказывают сопротивление своим специфически атакующим иммунную систему вирусам (например, SIV, вирусу иммунодефицита обезьян), что они уже давно пережили первые волны эпидемии и поплатились многими жизнями. Однако новый возбудитель обычно имеет исключительно высокую вирулентность, что отражается на уровне смертности. А значит, предположение о том, что вирус на самом деле возник в шестидесятые годы где-то внутри подсемейства лентивирусов как новый вид вируса, обоснованно.

Возникшая в результате появления ВИЧ проблемная область глобального масштаба уже заполняет томами целые библиотеки; здесь излишне подробно останавливаться на этом.

При этом влияние вируса на обычное поведение человека невозможно предвидеть. Оно не будет сильно зависеть от мер, которые правительства, то есть политики в сотрудничестве со здравоохранением, будут должны (или захотят) нам преподнести; потому что ни одна государственная власть, даже «стопроцентно тоталитарная» (которая, однако, не существовала нигде за пределами романа Оруэлла «1984», поскольку она не может существовать), не в состоянии (будь то через законодательство, через угрозу тюремного заключения или посредством вмешательства полиции) изменить на противоположное до сих пор существующее поведение в самой интимной области человеческих отношений.

Я намеренно говорю о чрезвычайно радикальных мерах, введение которых в открытом обществе («открытом обществе» в смысле Поппера) совершенно невозможно.

С помощью законодательства, профилактики, просвещения скорость распространения вируса можно значительно затормозить и тем самым снизить. Сегодняшняя картина сложившейся ситуации недостаточно ясна, чтобы сделать возможными количественные долгосрочные прогнозы с приемлемо небольшим разбросом предельных отклонений вверх или вниз. Компьютерное моделирование показывает большие колебания, поскольку введённые данные являются неполными, ненадёжными и неточными, как в отношении человека в роли хозяина, так и в отношении вируса в роли паразита.

Предсказанное в 1985–1986 годах насыщение групп риска (гомосексуалисты, наркоманы, страдающие гемофилией) и маргинальных групп (мужчины, которые особенно опасны для нормальной гетеросексуальной популяции, поскольку они переносят возбудителя из групп носителей вируса в открытые формации общества) уже почти достигнуто. Однако в прошлом году число вновь инфицированных – если информация, которой располагает ВОЗ, верна – было ниже норм, спрогнозированных с помощью методов моделирования. Мы ещё не знаем, должно ли это означать перемену к лучшему, пусть даже только намёк. Существует по крайней мере три группы (необязательно независимых друг от друга) факторов, которые обуславливают распространение пандемии пространственно, во временном отношении и количественно. Во-первых, поведение человека. Гомосексуалисты, которые не меняют партнёров, могут быть инфицированы только с той же – как и прежде, крошечной – вероятностью, как и гетеросексуальная популяция: посредством несчастного случая, связанного, например, с переливанием серопозитивной крови, или через контакт при ранении с кровью, спермой или слюной носителя вируса. Можно снизить для себя риск до минимума; чаще всего, его вряд ли можно уменьшить до нуля, потому что мы вынуждены жить в среде со значительной «плотностью несчастных случаев».

Во-вторых, терапевтические возможности, а точнее успехи. В современной врачебной практике у больных СПИДом с полностью выраженной конечной стадией применяется тимидазин. Это химическое соединение, которое завлекает геном вируса в «тупик» в начале репликации, подсовывая пущенным в ход ферментам вируса «химическую приманку» вместо нормального нуклеотида. Если вместо нуклеотида к цепочке генов, которую нужно построить, присоединяют молекулу тимидазина, строительство прекращается, потому что другой конец молекулы тимидазина не может быть использован в качестве нуклеотидного связующего звена. Но все эти препараты – уже есть и другие, и будут ещё – не обеспечивают выздоровления больного, так как нельзя заменить все нуклеотидные частицы только «поддельными молекулами». Это приводит лишь к конкуренции между препаратом и свободными нуклеотидами: вместо того, чтобы умереть примерно через год, больной умирает приблизительно через восемнадцать месяцев. Скромная выгода.

В настоящее время (в частности, в Институте Макса Планка) на пригодность в качестве антител также исследуются различные иммунные вещества, так называемые моноклональные, которые настроены на белки оболочки вируса. К сожалению, вирус в состоянии быстро перестроить свою оболочку, что нелегко описать, но это вполне наглядно визуализируется с помощью изображений на основании снимков электронного микроскопа, стробоскопического анализа вращений и химических интерпретаций. Грубо говоря, вирус ведёт себя как некто в большой маскировочной оболочке, различные сектора которой покрыты очень разными способами всевозможными узорами и цветами. Он может изменять узоры и цвета, по-другому складывая или заворачивая своё «одеяние». Возможно, что будут созданы иммунные вещества, которые сделают уже больного «безопасным» для других людей, так как его вирусы будут размножаться так же медленно, как, например, в случае заражённой именно этим вирусом обезьяны. Перспективы не безнадёжны, и притом они тем лучше, чем в более отдалённом будущем они рассматриваются. Но на сегодняшний день утешительного очень мало.

В принципе, вся стратегия атакующего вируса могла бы быть отражена в очень многих местах путём (химических) контратак; но на практике это очень сложно. Общее правило гласит, что побороть паразита тем сложнее, чем меньше различия между ним и нормальными клетками организма хозяина, а вирус, если он однажды «спрятался» в лимфоцитарном геноме, по сути, вообще невозможно отличить от остальной части человеческого генома; я сомневаюсь, что этот фокус будет распознан даже через восемьдесят лет.

Но, в-третьих, важно и поведение вируса. Уже выявлено по меньшей мере три разных типа ВИЧ, называемых ВИЧ-1, ВИЧ-2 и ВИЧ-3. Это зловещий знак. Работам М. Эйгена и его группы мы обязаны пониманием того, какая связь существует между огромной изменчивостью репликатора (= способной к размножению последовательности генов в свойственной ей среде, или эволюционной нише) и оптимизацией его способности к выживанию. Мутации – это ошибки репликации. Накапливающиеся мутации, направленная на окружающую среду изменчивость репликаторов увеличиваются до критического порога; у самого порога дело доходит до не чисто случайного хождения по краю пропасти непрерывно изменяющихся репликаторов в направлении «естественного отбора». Следовательно, выживание тавтологически не равнозначно лучшей приспосабливаемости (как это всегда приходилось слышать от антидарвинистов). Окружающая среда получает для своих жителей форму ценного ландшафта, а «полные надежд мутанты» идут вдоль горных хребтов того ландшафта к вершинам. Но что означает достижение такой вершины для вируса? Отличная компетентность в парализации защитных сил организма (= окружающей среды), то есть, по сути дела, смерть паразита вместе с хозяином: прекрасная стратегия выживания…

Но здесь в процесс включается страшный талант вируса, а именно быть «ленти». Поскольку он «ленти», его оптимизация в разгроме всех иммунологических фронтов обороны ещё не означает для него скорой смерти – вместе со смертью хозяина. У «ленти» есть очень много времени для распространения, и на самом деле эта огромная задержка делает их такими жизнеспособными и такими смертоносными.

По этой неприятной причине будущее первой ленти-пандемии нашего рода (следовало бы добавить, в пределах известной нам истории человечества) непредсказуемо. То обстоятельство, что популяция, атакованная возбудителями болезни, выживает, даже если коэффициент смертности увеличивается до 98 %, приносит мало утешения: массовое вымирание такого рода (которое будет угрожать Центральной Африке уже примерно через два десятилетия) непременно должно повлечь за собой крах всей нашей цивилизации.

Можно строить догадки о том, как будут действовать правительства, законодательные органы, исполнительная власть, политические партии, группы высокого риска, медицинские работники, наркоманы, как в разных странах будет вести себя молодёжь, социальные группы и отдельные лица, если предстоящая с большой вероятностью экспоненциальная эскалация случаев заболеваемости будет угрожать нам на каждом шагу.

Что касается меня, я считаю составление социально-эпидемических сценариев занятием, которое способно вселить в нас ужас, но не годится для того, чтобы помогать нам разумными советами и вооружать в социальных аспектах. Речь идёт о непредсказуемом, как весь эволюционный процесс, несчастном случае с неизвестными последствиями в следующем столетии. Знание этих последствий необходимо, но пробелы и зияющие пустоты в этом знании нельзя залатать ни пустыми успокаивающими обещаниями ожидаемых в скором времени чудодейственных лекарств, ни ужасными картинами будущего. Нам нужны новые знания, и мы получаем их, хотя не так быстро, как нам хотелось бы их получить.

Несомненно, в течение жизни мы окружены целыми кучами и тучами вирусов, присутствие которых проявляется разнообразно: сначала во многих детских болезнях, представлявших до успешного производства долговременных вакцин значительную угрозу для нашего потомства, потом в не специфичных для рода, крайне вирулентных вирусах (например, в бешенстве, которое атакует практически всех теплокровных животных и заканчивается смертью, если вовремя не применить сыворотку) и, наконец, в форме вирусов простуды и гриппа. При этом мы имеем дело с примерно двумястами различными видами вирусов простуды, что делает вакцинацию невозможной, поэтому мы миримся с этой, в сущности, лишь «слегка» донимающей болезнью, а поскольку вирус гриппа волнообразно бежит вокруг света в виде «только» нескольких мутантных подвидов, соответствующие вакцины должны быть изготовлены своевременно (что, собственно говоря, возможно только в техногенно высокоразвитых странах). Конечно, сказанное не исчерпывает вирусологическую проблематику; сегодня даже толстому справочнику уже не удалось бы этого сделать. Относительно способности к выживанию, можно классифицировать вирусы (так же, как и другие микропаразиты, о которых, однако, здесь не должно говориться) примерно так:

1. Относительно стратегии, которую они применяют против нас. Вирусы подсемейства онковирусы размножаются благодаря тому, что они после «захвата власти» или овладения «центрами управления геномом» в соответствующей (специфической для вируса) ткани (органах) вынуждают её клетки к лавинообразному размножению. Другими словами, они вызывают опухолевое новообразование, которое так же, например, как лейкемия, может принимать «жидкую» форму; клетки, захваченные или «занятые» онковирусами, перестают соблюдать «принцип мирного сосуществования», которому должны оставаться верными все клетки организма. Рост, который не может быть остановлен, чаще всего убивает хозяина, но следует также учесть, что «сведённые с ума» онковирусами, «освобождённые» от всех работ, посвящённых телу, клетки становятся бессмертными: их можно выращивать сколь угодно долго как культуры клеточной ткани, что в большинстве случаев не свойственно нормальным клеткам. Ведь клетки нашего организма в состоянии делиться (в среднем по грубой оценке) не чаще, чем пятьдесят раз за жизнь: потом их задачи выполнены и происходит смерть их «владельца».

2. У лентивирусов принципиально другая стратегия. В своём большинстве (например, в виде иммунодефицита обезьян, котов, коз, овец, лошадей и т. д.) они проявляют следующие, на наш взгляд особенно коварные свойства:

a) Чрезвычайно долгая инкубационная латентность, время «равнодушия»; благодаря этому в популяции хозяев они могут размножаться очень долго и очень много, особенно если это осуществляется половым путём, потому что все их хозяева, конечно, должны совокупляться.

b) Они отличаются особым (вредоносным) влечением к центральной нервной системе (ВИЧ также).

c) Им не нужно проникать в организм путём кровотока, потому что они поглощаются макрофагами, «дворниками» организма, и вместо того, чтобы после сбрасывания своих «шапок-невидимок» вести себя как неактивный мусор, они пробираются в геном клетки с помощью процесса обратной транскрипции. (Недавно, весной 1988 года, было установлено, что фермента обратной транскриптазы им для этого недостаточно, они привлекают вторую «отмычку» в виде вспомогательного фермента, химическая формула которого настолько длинная, что она взорвала бы это предложение.) Поскольку макрофаги выполняют свою работу практически везде в организме, он везде заразен.

d) Так называемая пенетрантность болезни составляет, вероятно, сто процентов, а это означает, что однажды заражённый определённо заболеет, пусть и только спустя несколько лет.

e) Коэффициент смертности – сто процентов. Это может быть объяснено только свойством «ленти»; если бы они были не ленти, они бы быстро вымерли вместе с популяцией хозяев.

f) Одной из их самых изощрённых тактик является дрейф антигенов, о котором уже шла речь, то есть поведение типа «доктор Джекилл-мистер Хайд».

g) Вероятно, также способность направить иммунитет атакованных против них самих, что можно было бы назвать «тактикой янычаризации»; и ряд других свойств, которые можно найти в каждом солидном справочнике по вирусологии.

Это перечисление должно служить двоякой цели. С одной стороны, становится очевидным, что в случае с ВИЧ мы отнюдь не имеем дело с громом среди ясного неба, с «противоестественным» явлением, которое требует объяснения, уступающим поле битвы «человек-паразиты» таинственной трансцендентности, так же, как и упоминания об «оскорблённой нашим неистовством и буйствованием природе». Все собранные воедино черты нашей цивилизации расширили область распространения вируса до пределов всего мира; но они его не создавали.

С другой стороны, ввиду везде поджидающей нас опасности мы уже чувствуем себя обязанными уделять всё наше внимание субмикроскопической вещи (в сто тысяч раз тоньше, чем волос), и мы с удивлением обнаруживаем те черты её поведения, которыми мы привыкли наделять только образованного, умного, изощрённо коварного врага. Это лишь внешность, которая обманчива. Здесь никто ничего не планировал, не хотел, не скрывал и не разрабатывал со смертоносными намерениями.

Не потому, что мы – или наши современники, – как уже упоминалось, не хотим делать что-либо ужасное из моральных соображений, но только потому, что мы – генная инженерия сегодняшнего дня – ещё не располагаем настолько хорошими рецептами для производства «невидимого зла». Так что из-за вируса нам не нужно привлекать на помощь ни теодицею, ни герменевтику, ни философию. Исследования так называемых «чудес жизни», или, выражаясь прозаичнее, эволюционных биопроцессов, нам вполне здесь достаточно, и оно также поможет однажды создать лекарство в качестве оружия, которое сможет справиться с коварством мини-врага. Ведь, как я писал 24 года назад в конце моей «Суммы технологии» (1964): «Из двадцати аминокислотных букв Природа построила язык “в чистом виде”, на котором выражаются – при ничтожной перестановке нуклеотидных слогов – фаги, вирусы, бактерии, а также тираннозавры, термиты, колибри, леса и народы, если только в распоряжении имеется достаточно времени. (…) Действительно, стоит научиться такому языку – языку, который создаёт философов, в то время как наш – только философию».