Оптимист: Мы говорили о Горбачёве уже не раз в прошлом году. Ты был весьма скептичен относительно его намерений и будущего его реформ. Разрешение на возвращение Сахарова в Москву считал пропагандистским жестом, адресованным, главным образом, в сторону Запада. Насколько я припоминаю, ты сомневался, будут ли у Горбачёва настоящие трудности при осуществлении своей программы реформ, или подобные слухи только распускаются, чтобы создавать ореол его мнимому либерализму. Однако вопреки уставу партии пленум советского ЦК был проведён гораздо позже, а сам ход пленума и особенно то, как делегаты реагировали на рассуждения Горбачёва, и то, каким бледным было отражение его рассуждений в итоговой резолюции, пожалуй, убедили тебя, что фракционная борьба за власть в Кремле – это реальность. Затем дело дошло до освобождения большого числа политических заключённых, до оглашения тезисов той общепартийной конференции, о которой резолюция пленума молчала, хотя Горбачёв добивался проведения подобной конференции. В конце концов, стало явно заметно такое послабление в культуре, какого не было со времён Хрущёва. Пожалуй, нынешняя оттепель имеет даже больший охват. Правда?

Пессимист: Как вижу, ты надеешься, что события, которые ты перечислил, и те, о которых не упомянул, радикально изменили мою оценку планов и шансов Горбачёва. Некоторые пропорции политических событий действительно, кажется, подлежат изменению. Однако в основном мой взгляд на СССР и на то, что может осуществить Горбачёв, не изменился. Горбачёв как генеральный секретарь советской коммунистической партии желает усилить мощь своего государства. Он знает, что это нельзя сделать путём провозглашения обветшавших лозунгов и призывов. В своей книге «Перед лицом войны» («Devant la querre») Корнелиус Касториадис представил область советского вооружения как закрытый анклав с высочайшей эффективностью и чёткостью среди моря всеобщей стагнации, лени, коррупции, немощи, расточительности, тупости и привилегирования законопослушных оппортунистов. (Впрочем, Касториадис не был первооткрывателем концепции изолированного сектора советской экономики.) Он, не будучи историком науки и не получая информации о прогрессивных тенденциях её развития из первых рук, ошибался, полагая, что область высокоразвитого производства не может быть полностью изолирована от области бесполезной работы, планов, выполняемых обманным путём, от безразличия, бракодельства и массы подобных бед. Ужасающим доказательством этого стал Чернобыль, где производился плутоний для атомных бомб и одновременно отсутствовали элементарные гарантии безопасности, которые существуют на Западе.

Тот, кто думает, что КГБ может выкрасть всё, что изобретёт Запад, имеет о технике вооружений на исходе XX века представления маленького ребёнка. Реформы этой империи жизненно необходимы именно потому, что анклав высокоразвитого производства может существовать только за счёт всего остального. Если бы почти всё общество так работало и так вознаграждалось, как военный анклав, то социализм – не переставая оставаться авторитарным отрицанием демократии – перестал бы быть территорией бракодельства, пьянства, уравниловки, массовой нищеты, и, прежде всего, всеобщей лжи. Результаты производства должны были бы быть везде одинаковы. Но в современном состоянии это невозможно, и именно это хочет изменить Горбачёв.

Оптимист: Ты становишься слишком односторонним. Позитивные перемены в сфере культуры, необычайный прогресс в области информирования общества через средства массовой передачи или «осознание» – впервые в истории ПНР и СССР – силы польского католицизма, роли нашего костёла, – всё это нельзя объяснить только намерением реформирования крупного производства или, шире, всей экономики.

Пессимист: Я не считаю, что был односторонним. Если бы я хотел быть таким, я приписывал бы Горбачёву макиавеллизм. Что-то вроде движения Мао Цзэдуна, который провозгласил политику ста цветов в культуре, а затем всем «цветкам», отклонившимся от партийного курса, отрезал головы. Что касается Горбачёва, можно думать, что эта либерализация в культуре, дуновения которой охватывают уже государства-сателлиты, имеет чисто тактический характер. Это та цена, которую платят за поддержку и помощь, что генсек справедливо надеется получить от заграничных интеллектуалов и от большей части советской интеллигенции с артистами и учёными во главе. Такая поддержка сейчас ему очень нужна. Однако после победы над противниками – скажем, над «партийным бетоном» – можно будет опять зажать гайки. Нет рациональной причины, по которой такое возвращение заморозков было бы невозможным. Тем более что модель советской системы, предложенная А. Безансоном, остаётся в силе: как системы, которая колеблется между состоянием «военного коммунизма» и состоянием НЭПа. «Военный коммунизм» – это распорядительно-распределительная экономика, усиленная жёсткими репрессиями, экономика, которая приводит к колоссальным человеческим и не только человеческим потерям, и потому – к застою. После чего наступает необходимость ослабления гаек путём добавления щепотки рыночных законов. Именно на этом основывался НЭП. Однако на полный ленинский НЭП Горбачёв сейчас решиться не может. Это был бы слишком явный шаг назад, оскорбляющий святую доктрину превосходства реального социализма над капитализмом. Горбачёв находится в чрезвычайно трудном положении. Он хочет усовершенствовать систему, делая вид, что в принципе её не изменяет. Хотя ему легче будет преодолеть сопротивление класса имущего (высшего и среднего аппарата партии), чем общей совокупности руководящих кадров производства. Партию можно принуждать или убеждать. Зато руководящим кадрам нельзя привить абсолютно им чуждую ментальность с сильными тенденциями к риску, к инициативам, к оригинальной изобретательности, к маркетингу и т. д. Мне кажется, что Горбачёв слишком уж хорошо это понимает и потому склонён идти дальше, чем я считал прежде.

Оптимист: Что ты хочешь этим сказать?

Пессимист: В историческом плане очевидно, что если бы Советы придерживались идеологической ортодоксии во всех сферах жизни, как во времена Сталина, немного бы от них осталось сегодня. Через 10–12 лет после 1950 года они опустились бы на столь анахроничную позицию, что почти напоминали бы феодальную Японию прошлого века, когда эта страна впервые столкнулась с западной цивилизацией. Также идеологически обоснованное осуждение кибернетики, как и осуждение современной генетики, привело бы к гибели СССР. Мичуринско-лысенковская практика окончательно разрушила бы сельское хозяйство, которое после проведения коллективизации и так чуть дышит. Отрицание кибернетики, следовательно, компьютеров, сделало бы Советы государством совершенно отсталым в военной сфере. Можно добавить ещё релятивистскую физику, которая создала атомную бомбу, ибо эта физика во времена Сталина тоже была проклинаема советскими философами. Не как физика еврейская, как это было в Германии Гитлера, а как физика буржуазно-идеалистическая и космополитическая (потому что тогда чиновники от интеллектуальной жизни СССР заболели великорусским шовинизмом, что рикошетом отразилось появлением массы злорадных шуток в Польше). Чтобы спасти науку от падения в истинное средневековье, советские учёные вели бои с догматическими схоластиками. Бои порой опасные для учёных. Ведь известный генетик Вавилов погиб из-за Лысенко. Однако, в конце концов, Сталин оказался более трезвым, более циничным, чем Гитлер. Там, где речь шла о жизненных интересах государства, владычество идеологии ослабевало. Благодаря этому идеалистическая физика смогла создать атомные и водородные бомбы, а буржуазная лженаука кибернетика – компьютеризировать вооружение. Однако спустя несколько десятков лет этих послаблений уже недостаточно. Кроме частичной деидеологизации, Советы стали экономическим карликом с гигантской дубиной оружия. Ведь национальный доход СССР не больше, чем у Японии, а стоит только сравнить на карте площади этих двух стран… Советы в настоящее время являются первыми или вторыми в мире (никто не знает наверняка какими) по военной мощи и НИЧЕГО более.

Это парадокс, потому что кроме военной мощи Советы не обладают ни значительным экономическим потенциалом, ни культурным, ни организаторским, ни идеологическим. Их мнимая эффективность частично следует из обычных афер – когда, предположим, грубая экспансия, как в Афганистане, легитимируется «освободительным намерением», в которое никто не верит. Отчасти же на удивление растущее уважение, каким Советы пользуются именно ПОСЛЕ обнародования их ужасных массовых убийств людей, это заслуга Запада. То, что голая сила, прикрытая фиговым листком мёртвой изнутри идеологии, выдаётся за «светлое будущее мира», это только парадоксально. В то же время гротескным является то, что перед Второй мировой войной никто не посчитал бы возможным. Ленин уже тогда заявлял, что капиталисты продадут Советам верёвку, на которой их повесят. Но даже он не допускал, что эта верёвка будет дана в кредит или скорее подарена, как сотни тысяч тонн масла, концентрированных кормов и множество других благ, которыми Западная Европа обсыпает СССР.

Оптимист: Меня всегда удивляла эта щедрость, и я никогда не мог понять, почему, собственно говоря, европейцы это делают. Они должны были давно заметить, что это не даёт им никакой политической выгоды.

Пессимист: По всей вероятности одной из причин такой щедрости является обычный страх перед советской мощью. В последнее время, впрочем, это очевидно. Советы стали стягивать со своих лап перчатки дипломатической вежливости, когда заметили, как сильно Запад их опасается. Когда в Кремле топают, немецкая социал-демократия падает на колени. Инцидентов, просто позорных для самих немцев, не стоит перечислять. Более значимым является то, что кроме страха есть также другие причины уступчивости Запада. Численностью народонаселения и (что более важно) экономической силой Западная Европа доминирует над Советами. Однако она не может из этого преимущества получить выгоду в политической игре, поскольку состоит из многих государств с эгоистически противоречивыми интересами. Кроме того, у всех благополучных стран, не только, впрочем, Европы, но это касается также США и Канады, имеются общие серьёзные недуги. Правда, этих недугов не видно со дна цивилизационной ямы, в которую ввергла нас советизация Польши. Советы необходимы Западу не столько и не только как получатель миллиардных подарков, а скорее как огромный потенциальный рынок сбыта и торгово-промышленный партнёр. СССР – это настоящий рай для капиталистического предпринимателя: дешёвая рабочая сила, никаких профсоюзов, которые бы защищали её интересы, необыкновенные сырьевые богатства, ну и всеобщий голод на всевозможные продукты и потребительские товары. Узнав, что журнал, посвящённый женской моде, «Burda», можно будет издавать в российской версии тиражом в 100 или 200 тысяч экземпляров, издатель был просто вне себя от радости. Умножь это на массу остальных предпринимателей, вовлечённых в тяжёлую конкурентную борьбу на рынках, пресыщенных товарным предложением, и поймёшь рвение, с каким западные менеджеры плетут из себя шнуры и верёвки. Все хотят наживаться за счёт Советов, а Горбачёв поступает им наперекор, допуская лишь совместные предприятия с советским преимуществом (западный предприниматель не может иметь более 49 % доли).

Оптимист: Так или иначе – это первый шаг в направлении, чтобы сделать эту экономику рыночной. Одновременно зависимость директоров от подвластной команды в виде выборов с пятилетним сроком полномочий, плюс ротация 30 % членов рабочего совета, должны противодействовать фатальной в этой системе негативной селекции. Может, для нас появится в этих переменах надежда.

Пессимист: К активности Горбачёва, почти беспрецедентной в некоторых областях, я приглядываюсь – признаюсь – со смешанными чувствами. Сначала надо подчеркнуть, что любая реальная непотёмкинская перемена в Советах просто становится выгодной для зависимых государств, таких как Польша – даже если последующим продолжением этой перемены будет закручивание гаек. В Советах нет политических партий во множественном числе, но это ведь не значит, что там на самом деле господствует единомыслие в политбюро или правительстве. В одной руке сосредоточил власть Сталин ценою рек крови. После него руководство стало коллективным в том смысле, что каждый новый генсек стремился втащить на вершины ЦК, политбюро и другие ключевые позиции своих людей. Без этого никак. Период такого проталкивания, традиционно проявлявшийся в Советах как период относительного безвластия или даже паралича, благоприятствовал некоторому ослаблению режима у сателлитов, в той степени, насколько в свою очередь в подобных государствах существовали для этого предпосылки. В «Номенклатуре» Восленского, кроме того, можно прочитать, как сильно кандидат на место нового генсека должен был изображать во время пути наверх неопределённость и заурядность. В противном случае аппарат его смолол бы или выплюнул. Поэтому мы имели зловещее представление в виде появления серии полуживых старцев в Кремле. Фракционные противоречия были видимо такие, что атрибутом, благодаря которому кандидат добывал голоса олигархов, становилась его агоническая малоподвижность. Однако это не могло продолжаться долго, ибо привело бы к падению империи – но, естественно, не скоро. В результате решились на человека относительно молодого и очень амбициозного и, что сейчас важнее всего, склонного слушать настоящих экспертов. Он добивался, прежде всего, диагноза и услышал его. Система состоит из двух частей: реальной и мнимой. Мнимая часть имеет тенденцию к поглощению реальной.

Оптимист: Не очень понимаю, что это должно означать?

Пессимист: Производство высококачественной стали или сплавов титана для ракет и подводных лодок должно быть реальным. Производство новостей может быть мнимым. В Советах не многое улучшилось со времён Лазика Ройтшванеца. Я имею в виду разведение тысячи кроликов на бумаге в отчётах без реальных кроликов. Кажется, до сегодняшнего дня в СССР действует отдел министерства транспорта, занятый поиском целых поездов, которые где-то пропали. Уровень советской медицины, вместе с её технической и фармацевтической базой, ужасен. Впрочем, значительная часть производственной базы устарела по сравнению с Японией или с Западом. Производительность труда очень низкая. Всю эту картину точнее всего описывают меткие шутки, вроде «трудящиеся изображают, что работают, а власти изображают, что им платят». Мнимость жизни зашла уже так далеко, что искусственное, полностью манипулируемое так называемое общественное мнение выражается в письмах читателей в прессу также тогда, когда надо не осудить какого-нибудь Солженицына или Сахарова, а наоборот, требовать демократизации! Именно поэтому так трудно понять, что Горбачёв на самом деле намерен сделать, кто на самом деле ему препятствует и что может получиться согласно его намерениям, а что будет недостижимо.

Оптимист: В этом оценки на Западе действительно сильно противоречивы. А что ты думаешь?

Пессимист: Эту систему, несомненно, трудно исправить. И это по двум причинам, переплетённым, но разным. Немецкий тоталитаризм едва продлился двенадцать лет, а оставил руины и горы трупов. Докапывание до действительных механизмов этой системы – труд многих сотен историков – ещё не закончено, хотя система подверглась полному разрушению. Советская система подобна леднику, который наслаивался десятками лет, и каждый очередной слой состоял из трупов людей, их усилий, их желаний и их надежд. Каждая очередная оттепель позволяет обнажить маленькую часть этого гигантского кладбища, на котором в гробы сложили марксистскую утопию. Разумеется, никто внутри системы не может организовать «полную оттепель», ибо она продемонстрировала бы чудовищную цену и ужасную бесполезность этого предприятия, которое мы не считаем сумасшествием только потому, что оно составляет уже неотделимую часть всеобщей истории. Любые проявления оттепели, вроде известного выступления Хрущёва, приостанавливаются и остаются в определённом выбранном месте. Например, Хрущёв ограничился «хорошими коммунистами», которые стали жертвами Сталина, и при этом большинства не коснулось благо посмертной реабилитации (ибо тогда он должен был бы называть фамилии несколько недель днём и ночью без перерыва). Это первая причина неисправимости: нельзя растопить ледник трупов, потому что, хотя отвратительно это прозвучит, – не появится ничего, кроме смрада гнили. Во-вторых, все до сих пор предпринятые попытки модификации, модернизации или других улучшений системы не дали положительных результатов. В Югославии сделали ставку на самоуправление, у Горбачёва можно отчётливо заметить сходство или заимствования из этой программы в промышленно-аграрной сфере. У нас некоторое время, приблизительно во второй половине существования «Солидарности», идеи самоуправления пользовались довольно большой популярностью. Но Югославия, используя эту модель, не пришла ни к чему хорошему. Я не буду проводить детальный анализ. Факт то, что самоуправление не стало никакой панацеей от типичных болячек «реального социализма». Югославов никто не вынуждает, чтобы они производили что-либо за полцены или бесплатно для Советов, и, несмотря на это, их экономика выбивается из сил. Колоссальная инфляция, безработица, отдельные республики друг с другом на ножах, коррупция, чёрный рынок, энергетический голод. Теперь взялись за расширенную реприватизацию предприятий.

Оптимист: Разве это хорошо?

Пессимист: Смотри, если ты хочешь построить башню столь высокую, как Эйфелева, а посреди стройки опоры начинают гнуться, и ты решаешь построить башню, лежащую на боку как длинный ряд клеток, то ведь назвав эти клетки башней, ты станешь только посмешищем. Советская система централизованного планирования и распорядительно-распределительного производства и предоставления благ не может сосуществовать с рыночной системой, с её законами спроса и предложения. Частичное введение рынка – это приблизительно то же, что говорится в анекдоте о Хрущёве, возвращающемся из Англии. Там он увидел левостороннее уличное движение и говорит товарищам, что стоило бы попробовать это в СССР, но сначала пусть только 10 % автомобилей ездят по левой стороне улиц.

Оптимист: Это хорошая шутка, но язвительное преувеличение, если бы не польские свободные территории с их частной инициативой, мы бы выглядели значительно хуже, чем выглядим.

Пессимист: Наверняка, но что хорошо для доставки на рынок зелёного лука или яиц, то недостаточно ни для оптимальной реорганизации современного производства средств производства, ни для модернизации лёгкой промышленности. В настоящее время революции в технике происходят каждые 2–3 года, а не раз в 30–40 лет, как это было до середины XX века. Сейчас даже государства, которые достигли максимального развития, как ФРГ, но которые подверглись (образно говоря) «ожирению», имеют проблемы, поскольку Япония, где стоимость человеческого труда ниже (потому что жизненный уровень более скромный) инновационно оказывается впереди. Думая об усовершенствовании советской системы, понятно, что нельзя использовать микроскопические масштабы, вроде польских фирм. Скорее следует смотреть на Китай.

Оптимист: А не на Венгрию?

Пессимист: Нет, потому что Венгрия уже достигла предела эффективности, которую даёт их реформа, впрочем, только производственная, ибо вопреки неправильным мнениям Запада, в культуре у венгров до сих пор заморозки сильнее, чем у поляков. Советская реформа должна быть проведена в китайском масштабе, потому что обе страны огромны. После роспуска колхозов сельскохозяйственное производство Китая совершило скачок, и крестьяне начали не на шутку богатеть. На столь примитивном уровне развития сельского хозяйства, как китайское, освобождение от пут коллективизации привело в движение большие трудовые резервы, а остальное сделала данная крестьянам свобода выбора сельскохозяйственных культур. Но подобным образом нельзя «ослабить оковы» производства распорядительно-распределительной экономики.

Оптимист: Именно. Почему нельзя?

Пессимист: Потому что если цены не будут реальными, или не будут отражать реальной стоимости труда, не будет реальной межпроизводственная конкуренция. Ведь цены полностью произвольные, условные.

Капиталистическая модель в чистом виде, основанная на соотношении спроса и предложения, оказывается безжалостной для всех проигрывающих конкурентную «борьбу за жизнь». Прогноз Маркса о поступательном обогащении капиталистов и обнищании пролетариата не оправдался в пользу государства «умеренного капитализма». Оно создаёт администрацию, занятую таким перераспределением национального дохода, чтобы более экономически слабые не впадали в крайнюю бедность. Это перераспределение иногда осложняется тем, что охватывает растущие косвенные налоги и ведёт к увеличению налогов на производителей, но это позволяет создавать фонд пособий для безработных, для культуры (для убыточных театров, например), субсидии и т. п. Система с универсальной социальной опекой, как «сосущая помпа» встроенная в национальный доход, может работать только до определённой границы. Если пособия для безработных растут, то мотивация найти работу убывает, даже если имеются свободные рабочие места. Если стоимость лечения увеличивается, её можно покрывать только до определённой степени. Если общество стареет и если одновременно прогрессирует безработица молодёжи (это типичные недуги богатейших стран), работающие люди всё больше обременяются налогами. Выравнивание доходов разрушает мотивацию инвесторов и новаторов. Это разные порочные круги, рассечение которых требует компромиссов. Япония всё же чувствует себя сегодня лучше, чем Норвегия или Австрия потому, что японское государство богато, но жизненный уровень японцев ниже, чем у зажиточных европейцев. Однако уже и в Японии начинаются эти изменения в сфере доходов, благодаря которым традиционная иерархия профессий переворачивается: квалифицированный физический труд (например, в электротехнике) иногда одинаково или лучше оплачивается, чем труд университетского преподавателя с научным званием. В США менеджеры, квалифицированные специалисты и чиновники администрации образуют костяк живущих уверенно, меньше всего рискующих потерей социального положения и доходов. Поддерживают их большие профессиональные союзы, крупные консорциумы и прочная система государственной бюрократии (за исключением высших постов, теряемых при смене правительственной администрации). Зато остальная рабочая сила подвергается значительному жизненному риску.

Кроме того, благосостояние – это особенная ловушка, потому что кроме потребительского не создаётся никакого популярного жизненного стандарта. Отовариванию подлежат даже метафизические потребности, и отсюда распространение религиозных сект, руководители которых становятся миллионерами. Капиталистическая демократия – это сосуществование групп с противоречивыми интересами, а если некоторые из них отказываются идти на компромисс, то тем самым уничтожаются основы демократии. Так поступали, например, английские профсоюзы, толкая Англию к пропасти, пока «железная леди» законодательно не уменьшила их полномочия. Другой общественной силой, тяготеющей к утопическому на этот раз экстремизму, являются зелёные в ФРГ. Государственная программа повышения благосостояния, основанная на идеалах социал-демократии, подвергается опасности, когда национализированное убыточное производство спасается субсидиями, выжимаемыми из налогов, чтобы спасти рабочие места (так было, например, в Австрии).

Повсеместным явлением в богатых странах является безработица, инфляция, а также серьёзная нерентабельность сельскохозяйственного производства. При этом пособия для безработных имеют большую покупательскую способность, чем средние доходы румына или поляка, а сельскохозяйственная продукция идёт в амбары и холодильники, образуя пресловутые горы хлеба, масла, концентрированных кормов и т. п. Ситуацию, когда крестьянам платят за то, чтобы они меньше производили, они сами уже воспринимают как естественную, хотя в некоторых частях света господствует голод. Всё, что я сказал, надо иметь в виду, когда размышляешь о реформировании реального социализма. Обратите внимание, что ускоренным изменениям основных технологий сопутствуют огромные изменения в структуре занятости. В США три четверти работающих женщин задействованы в сфере услуг, где они составляют половину всех занятых. Зато производство даёт работу 1/5 женщин и 4/5 мужчин. Эти изменения имеют тенденцию к росту и вызывают дестабилизацию в обществе, уничтожение традиционных ценностей (семья, наличие и воспитание детей). При этом как результат снижается уровень общественной солидарности и растёт свобода личности. Результаты неблагоприятны для динамики демократии. Абсолютное меньшинство может вынуждать к уступкам большинство. То есть может уничтожать демократию, что мы видим в ФРГ, где зелёные одновременно хотят находиться в правительстве и свергнуть существующий государственный порядок, где двадцать судей, попирая закон забастовкой в виде «сидения на улице», препятствуют доступу к американской военной базе в Мутлангене, и полиция должна на руках уносить с дороги этих «стражей закона».

Оптимист: Следует ли внушать отвращение к еде голодным, описывая несварение желудка у обжор?

Пессимист: Проблема слишком серьёзная, чтобы её можно было решить шутя. Или Горбачёв намерен украсить советский бункер фиктивными лозунгами о свободных выборах, о множестве кандидатов, о законах меритократии против наследственной номенклатуры (которая, например, в Румынии, стала династически-покровительственной, властью примитивной глупости и остервенения), или он планирует эти лозунги ввести в жизнь. Я считаю, что он не намерен только пропагандировать вывески для Запада, хотя уверен, что он также думает и о пропагандистских эффектах (особенно в сфере разоружения и переговоров по кредитам). Журналистские кампании (как всегда) однонаправлены. По-другому уже ничего вообще в этой стране нельзя начать, поскольку истинное общественное мнение принадлежит жертвам, давно уничтоженным режимом. Однако это мнение может со временем возродиться. Подобное мнение, как общее и тайное согласие, можно было во время войны обнаружить в республиках мусульманского юга СССР, где местные жители расспрашивали наших переселённых соотечественников, какие, собственно говоря, эти немцы: потому что рассчитывали на освобождение вермахтом. Общественное мнение, хотя и притаившееся, существует там, где существует чувство национальной (или религиозной) тождественности, находящейся под гнётом многолетних преследований.

Не знаю, как далеко намерен идти Горбачёв в «откручивании гаек» (особенно потому, что есть много «гаек для откручивания» и что откручивание многих одновременно может привести к развалу империи). Не знаю, как далеко сможет он идти в этом направлении. Поскольку обожжённый дует на холодное, западные кремлеведы теперь перекрикивают друг друга, указывая на то, что Горбачёв наверняка не может быть ни либералом, ни демократом. И поэтому оттепель должна служить не для создания территории свобод, а для восстановления мотивации трудовой, инновационной, модернизационной, организаторской и так далее. Что возникнет из этого хотя бы немного оттаявшего ледника? Вылетит ли бабочка, или иной мотылёк, о котором писал Мицкевич? Этого мы не знаем. Этого никто не знает. Единственно уверен я в том, что этого не знает также и сам Горбачёв, поскольку вступает на путь, до сих пор никем не проторённый. Кажется, он всё же понимает – и это я считаю аргументом, свидетельствующим о его интеллекте, – что не может быть движения человеческих инициатив в необходимом масштабе без политического послабления. Однако, поскольку до сих пор нигде не появился «реальный социализм», реформированный так, чтобы он мог выдерживать сравнение с современным капитализмом относительно приспособления к постоянным и ускоряющимся изменениям в технологии производства, относительно производительности труда и идущей отсюда удовлетворённости, доступности всевозможных материальных и информационных благ, достижения личной свободы в поступках, одним словом, этого всемерного избытка в удовлетворении потребностей, который был миражом для идеи коммунизма, туманившей и манившей огромные массы людей со времени своего возникновения, – будущее остаётся абсолютно неизвестным. Представляется слишком сомнительным то, что советская система сможет поддаться столь достаточному реформированию, чтобы выдержать сравнение с капитализмом хотя бы только относительно одной из перечисленных мною черт.

Оптимист: Желаешь Горбачёву, чтобы он закончил как Хрущёв?

Пессимист: Не исключено, что он проиграет, как Хрущёв, хотя наверняка не точно так же. Однако о том, чтобы я желал ему подобного поражения, речь не идёт. Альтернатива, перед которой стоят Советы, представляется для их имперского существования угрожающей. Если Горбачёв разделит судьбу Хрущёва и почти ничего не останется от его реформаторского запала, будет плохо. Зато, если у него получится, будет нехорошо.

Оптимист: Действительно, ты настоящий, подлинный пессимист! Сказал, что может быть или плохо, или нехорошо? И ничто нас не спасёт?

Пессимист: С нами особое дело. Если Горбачёву не повезёт, то на протяжении тридцати-сорока лет СССР будет иметь выбор: или войну, или регресс в виде ухода с мировой политической сцены и перехода к роли второразрядного, уже только территориально и по численности населения значительного колосса. И это потому, что требования общественно-организационной, образовательной, кадровой природы, которые всё время выдвигает ускоряющееся развитие науки и техники, столь велики, что всё труднее оставаться на высоте даже тем государствам, которые до сих пор главенствовали цивилизационно. Именно поэтому возникли напряжения и трения между Японией, Соединёнными Штатами и Европой. Кроме того, всё больше стран, таких как Бразилия, остаётся позади, и всё более тяжёлой задачей для отставших становится задача догнать верхушку. Это первое. Во-вторых, границы анклава, обладающего военным производством, уже нельзя чётко определить. Всё большее количество всё более отдалённых друг от друга и всё более разнообразных отраслей науки участвует в производстве нового оружия и в совершенствовании имеющегося. Для создания боевых биопроизводных средств привлекается вся биология во главе с генетикой и вся медицина с фармакохимией. Баллистика – это уже не пушки и остальное огнестрельное оружие, а вся космонавтика с разрастающимся сектором автоматов и компьютеров. Одна только разведка расширяется за счёт всё более изощрённых спутниковых систем, и здесь следует ожидать появления новых технологий из объятой военной тайной сферы SDI (стратегической оборонной инициативы). Это значит, что ни арсеналы, ни военные предприятия уже не удастся скрывать как острова, оградив какими-нибудь стенами. Я считаю, что такая аргументация имеет существенное значение в экспертных заключениях, которые читает Горбачёв. Советская система сможет достичь многого при высокой концентрации усилий и при самом скверном хозяйствовании во «всём остальном». Но такое разграничение в долгосрочной перспективе сохранять не удастся. Таким образом, государство, которое хочет быть державой, должно оставаться в авангарде цивилизации, а не только во главе производителей атомных бомб, ракет, танков и шпионов. В настоящее время Советы гниют изнутри и подобны огромной опухоли, которая внутри подтачивается разложением, а с её внешней поверхности всё время появляются отравленные ткани, дающие раковые метастазы. Ведь так работает ГРУ и КГБ. Или Советы окажутся неспособными к адаптационной гибкости как евроазиатская система цивилизации и тогда – вместо того, чтобы догнать лидеров, – они нападут на них. Так я понимаю поражение Горбачёва и его команды. Или же Советы вопреки всему прежнему опыту смогут преобразоваться так, чтобы они соответствовали XXI столетию, и это будет означать новую, преумноженную силу этой супердержавы.

Оптимист: Поэтому ты допускаешь, что мы или останемся беспомощной, слабой страной над Вислой под боком усовершенствовавшегося колосса, или погибнем вместе с ним и с остальным человечеством? Это и есть перепутье, на котором стоит Горбачёв?

Пессимист: Действительность характеризуется тем, что её нельзя успешно прогнозировать, и создание взаимоисключающих сценариев событий – это процесс не только рискованный, но что хуже, уводящий от сложности, свойственной реальному миру.

Необычное дуновение тепла, которое пришло с наименее ожидаемой стороны советского ледника, сразу разделило страны-сателлиты. Чехословакия и ГДР выступают против горбачёвского порыва, то же самое Румыния с её сапожником-тираном в красной короне. Венгрия и ПНР поддакивают новому генсеку. Причины этого раздела очевидны. Чехословацкая команда была посажена на Градчине Брежневым как заслон для всяких реформаторских идей родом из Пражской весны. Трудно тем, кто с 1968 года сажает в тюрьму за произнесение слова «реформа», вдруг проявить к ней симпатию. (В Праге пишут не о «реформах», а о «реконструкции» экономики: запрет некоторых слов обнаруживает связь марксизма с магией.) ГДР чувствует себя хорошо благодаря явной и скрываемой помощи ФРГ, и потому этот барак в социалистическом лагере обеспечен лучше всех. (Это не значит, чтобы ГДР могла бы выдержать сравнение, например, с Исландией.) О Румынии следует из жалости промолчать. Венгрия во времена Брежнева, Андропова и Черненко была более или менее холодно терпима со своими экспериментами, поэтому нет ничего удивительного в том, что она почувствовала себя увереннее, когда пришёл Горбачёв. По сути дела парадоксальной является только позиция ПНР с Ярузельским, который кажется – по крайней мере, иногда, – действительно думает, что он тоже привёл в движение что-то наподобие «экономической реформы» в стране. Эта реформа уже в пелёнках была задушена тысячей законодательных запретов. Результаты её – разрастание экологической катастрофы, чрезмерная эксплуатация людей и ископаемых, неспособность обслуживания одних только ПРОЦЕНТОВ польского долга, а также галопирующая инфляция. Всё или почти всё произошло оттого, что «реформа» должна действовать при условии хотя бы скромного самоуправления общества. Ярузельский постоянно создаёт новые потемкинско-декоративные совещательные органы, консультационные, спасательные, бого-отечественные, словно думает, что едой, нарисованной на театральной декорации, можно накормить людей. Пропагандисты генерала перестали уже для этих людей в монополизированных средствах массовой информации что-то выдумывать, как это было сразу же после польско-ярузельской войны, и теперь заигрывают, заявляя, что «мы тоже» делаем и то, что придумал Горбачёв, и даже больше. Однако, поскольку этот обман долго скрывать не удастся, придёт время счетов, итогов – и это наш, польский шанс на среднесрочные перспективы. Прежде чем – допустим – Горбачёв окончательно проиграет или прежде чем – альтернативно – удастся ему настоять на своём в стратегических секторах экономики, будет продолжаться оттепель. Пусть эта оттепель продлится 7 или 8 лет – и, избавившись от находящихся сегодня у руля подонков и дураков, мы окрепнем в культуре, и может нам даже удастся начать контратаку на двух фронтах наибольшей угрозы: катастрофы экологической и катастрофы экономической. Пока что никто даже в целях диагностики не коснулся той и другой как следует. Правительство забрасывает пачками бумажных денег те социальные группы, которых больше всего боится, – то есть персонал крупных предприятий, шахтёров и т. п. В настоящий момент в Польше мы имеем больше слонов, чем экономической реформы. Поэтому не стоит говорить о том, чего нет.

Я не утверждаю, что рассмотрел будущее.

На вопрос, должны ли мы желать успеха Горбачёву, отвечаю: если мы желаем гибели империи, вероятнее всего вместе с остальным миром – нет. Однако, если само дальнейшее существование человечества может дать нам надежду на лучшее завтра – отвечу: да. Впрочем, речь идёт о чисто ментальном желании или его отрицании, поскольку решения, которые будут приняты, будут приняты независимо от нас.