Очень трудно выделить из разных обобщений (а также из прогнозов) содержащиеся в них непроизнесённые основные мысли, инстинктивно просто признаваемые очевидными. И потому не случайно, что не один из самых больших скачков в нашем познании мира был осуществлён именно благодаря тщательному исследованию само собой разумеющихся вещей – таких, например, как имеющая смысл очевидность одновременности событий в макрофизике или очевидность приписывания конкретного пути каждой частице в микрофизике. Можно сказать, что уже сам процесс извлечения на свет умалчиваемых предположений – это возможность впервые подвергнуть их сомнению.

Основной ошибкой футурологии я считаю не то, что было дано столько ошибочных прогнозов, а то, что даже не было попытки разобраться в исходной базе, в тех очевидностях, которые питали предсказания. Футурология отнесла Землю к открытой системе, которая, если бы должна была закрыться, то в любом случае вне границы целей прогнозирования, расположенной где-то за первой четвертью следующего века. Это, собственно говоря, всё. Так как Земля оставалась открытой системой для футурологии, то в трудах её представителей не рассматривались возможные конфликты ни относительно ограничений источников энергии, ни сырья, ни продуктов земледелия, ни предельная поглощаемость отходов человеческой деятельности землёй, водой, воздухом, ни также – тем самым – равнодействующая названных параметров, которую я просто назвал бы максимальной подъёмной цивилизационной силой планеты.

Так как система должна была оставаться открытой, то есть не сдерживающей никакого роста, и, следовательно, тем самым не вынуждающей к стратегическим перестроениям цивилизационного движения, то понятие «постиндустриального общества» было её логически рациональным увенчанием. Если ничто не должно было тормозить промышленную экспансию, то в силу обстоятельств существенные дилеммы и разногласия должны были переместиться в область сверх-, вне- или как хотел Д. Белл – «постиндустриальную» экспоненциально обогащающегося общества. И хотя эта система на самом деле не закрылась в физическом смысле, поскольку в названных сферах мы не достигли её границ, но появились предвестники закрытия, возникшие просто в силу того, что названные физические параметры (такие как размер ископаемых ресурсов и т. д.) мы не ощущаем просто так, как испытываем, например, земное притяжение, а только опосредованно через экономические системы, которые в антагонистическом мире представляют дополнительное ограничение, наложенное на чисто физические условия существования. Собственно говоря, довольно удивительно, что такая банальная вещь, как тенденция картелизации запасов, появляющаяся там, где эти запасы вообще можно картелировать, не оказалась в поле зрения американской футурологии.

С того момента, когда эта модель предвидения утвердилась, то есть заразила умы (а нацеливание на новую кристаллизирующуюся проблематику заразительно, потому что оно распространяется в процессах, похожих на лавинообразную экспансию эпидемии), концептуальная ересь, противоречащая этой модели, не имела уже возможности заявить о себе. О любом теоретическом подходе можно говорить, что он имеет свойственную себе апертуру, то есть определённое через свою понятийную структуру поле зрения. В центре этого поля у американских футурологов находилось понятие «постиндустриального общества», а тот, кто его отрицал, тем самым вынужден был образовать абсолютно отличающуюся школу предвидения. Может такая школа где-то и возникла, но я об этом не знаю. Сложно, однако, принять за концепцию, оппонирующую американской и одновременно в категориальном отношении равноценную, всю ту критику, которую вызвала американская футурология до того, как она была разрушена ходом мировых событий. Не считаю также альтернативной школой разные эклектические попытки, когда извлекали и очищали от нежелательных нападок различные изюминки американского происхож дения.

Лично я придерживаюсь того, чего придерживался пятнадцать лет назад, когда выстругивал в кустарном уединении книгу, которую позже наверняка не был бы в состоянии написать, – «Сумму технологии». А не был бы в состоянии сделать этого позже, когда футурология стала популярной, потому что для этого мне не хватило бы мужества. Если я говорю, что придерживаюсь сегодня того, чего придерживался в то время, речь не идёт о конкретных успехах в прогнозировании, ибо они не были слишком велики, особенно если измерить эту книгу «дельфийской мерой», основывающейся на точном представлении что, как, где и когда будет открыто или изобретено и внедрено технологически. Реконструкция ситуации, в которой я писал книгу, напоминает мне, что в беспомощности, вызванной отсутствием мысленной поддержки, то есть образцов, что сегодня учёными называется парадигмами, я искал точку опоры Архимеда вне человеческой истории, вне потока современности и нашёл эту поддержку в высшей системе, созидательной, той, которая является колыбелью истории. Я имею в виду эксплуатируемую в книге параллель между эволюцией биоло гической и эволюцией цивилизации. Я решился на эту модельную область, как считаю, обоснованно, ибо она непреходяща. Сегодня тот, кто говорит об «инженерии наследственности», например, уже не воспринимается как безответственно фантазирующий, что тогда пришлось мне услышать от особы уважаемой и мудрой. Однако было бы это дело – меткости предположения – всё ещё моим личным делом, счастливым случаем для размещения в биографии, но не для признания метода, если бы представляло изолированный факт наподобие выигрыша в лотерею, который ведь не является личной заслугой выигравшего. Однако я считаю, что это был не только случай, а результат интуитивного продвижения, сущности которого в то время я не осознавал и дошёл до этой сути позднейшими размышлениями. Определение существенной переменной процесса возможно только относительно какого-то постоянного неизменного. Знание о том, что возможно, представляет производную распознавания того, что невозможно в осуществлении. И, таким образом, я рекомендовал бы как методическую базу не то, что помещается как конкретный текст между обложками моей книги, а то, что представляет главный подход к этому тексту согласно упомянутым условиям. Можно апеллировать не только к биологии – можно искать запреты действий в физике, например в термодинамике, однако важно создать процедуру, основанную на неизменном и именно поэтому устойчивую к изменениям исторической ситуации – а также интеллектуальной силы. Далее хотя сам запрет (как закономерность Природы) категорически неминуем, то выведенный из него прогноз может быть неизбежен только условно, получая для постоянного роста энергетики, скажем, форму импликации: если глобальное производство энергии по-прежнему будет расти экспоненциально, то обязательным станет, в конце концов, исход земной технологии в космическое пространство (ибо только используя Космос в качестве радиатора можно предотвратить губительный перегрев биосферы).

Но сами эти запреты в такой степени влияют на человеческую деятельность, насколько поддаются распознаванию. Ошибочные распознавания ведут к ошибочным действиям, которые, однако, становятся реальным фактом, и именно поэтому прогноз может быть одновременно точным и неточным. Это происходит тогда, когда, например, он точно изображает физическое состояние вещей, но ошибается в их взаимодействии. Иначе говоря, точный прогноз может стать неточным, когда он проектирует оптимальные поступки, а люди поступают не оптимально. Именно поэтому я приписываю ничтожную эффективность рациональным уговорам «математических модельеров» мирового хозяйства, поскольку их разумные аргументы, что сотрудничество и согласие всегда лучше окупаются, чем борьба и конфликты, наталкиваются в мире на те же трудности, что и аналогично разумные уговоры, склоняющие к глобальному разоружению.

Я думаю, что дошёл до стабильного в истории состояния вещей, написав в 1961 году в «Сумме технологии»: «В принципе нам доступны все источники энергии, какими только обладает Космос. Но сумеем ли мы – или скорее – успеем ли до них добраться?» Частичный ответ на этот вопрос я дал сам себе, добавив: «Опыт показывает, что энергетические издержки получения новой информации растут по мере перехода от предыдущих источников энергии к последующим. Создание технологии угля и нефти было намного «дешевле» энергетически, чем создание атомной технологии». Это утверждение сегодня для нас выглядит более верным, чем тогда, когда оно прозвучало. В нём есть два ключевых положения – доступность новых решений, а также их стоимость. Ясно, что всякий прогресс в своей деятельности зависит от градиента доступности (источников энергии, перестройки наследственности, синтеза продуктов и т. д.). Сегодня идёт к тому, что наследственная инженерия более доступна, чем глобальный переход на «лёгкую» (водородную) ядерную энергетику. Однако же, что ещё более важно, похоже и на то, что дальнейший рост стоимости на межэнергетических переходах будет (собственно говоря, уже становится) неприемлем для классических механизмов экономики, основанных на законах рынка, и именно это в первую очередь угрожает дальнейшему развитию. Рынок обеспечивает динамическое равновесие предложения и спроса, наделённого «короткой памятью» (стохастической) и ещё более слабой точностью предвосхищения изменений. Следовательно, тот, кто требует прогноз изменения цен на год или на шесть месяцев вперёд, ставит неразрешимую задачу. Следует её перевернуть: более важна, чем судьба цен, судьба самого рынка. Большой капитал не соглашается (естественно) на национализацию своей прибыли, но уже требует национализации своих возможных убытков (вызванных инвестиционным риском, ибо то, что он вложит, например, в добычу нефти из сланцев, окажется потерей, если нефтяной картель «лопнет» и цены упадут). Этот капитал требует, следовательно, гарантий и государственных субсидий. Отсюда обобщающее заключение: рыночные механизмы не обеспечат последующих переходов от технологии к технологии, ибо дальнейший рост затрат является барьером для таких переходов. Поиск новых механизмов пока проявляется как хаос в экономической мысли, как упадок классических концепций, и вновь – предсказать, что из этого получится за десятилетие или два, нельзя. Можно, однако, для пробы обдумывать альтернативы компромиссных решений, потому что капитал будет пытаться сохранить «независимость» от правительства (следовательно, и общества) и будет вместе с тем именно там искать поддержку (в виде социализации убытков, в виде политики, делающей его нечувствительным к скачкам цен, и т. п.). Одним словом, система будет в целом раскачиваться, некоторым образом «инстинктивно» искать новое состояние динамичного равновесия, по крайней мере, терпимого, потому что приспособленного к новому положению вещей. Следовательно, и прогнозирование будет более трудным, даже чем было до сих пор. Более трудным, но и более необходимым. Тот, кто не в состоянии урегулировать течений океана, убрать из-под его поверхности все рифы, или хотя бы сделать непотопляемым свой корабль, тем самым ещё не приговорён к пожизненному пребыванию на берегу. Плавать можно и среди не слишком благоприятствующих течений. Между саморекламирующим оптимизмом всезнающей футурологии и кассандрическим пессимизмом агностиков предсказаний простирается умеренная зона, которую стоит заселить экспертами. Если их нет, приходится их обучать – прежде всего, на ошибках прежней футурологии, ибо они всесторонне поучительны.