Хлопушка тринадцатая

Держался он прямо, кожа смуглая с красноватым оттенком, и я сразу вспомнил, что так выглядели американские офицеры в кино, отважные сумасброды. Но это был не американский офицер, а стопроцентный китаец. К тому же, когда он открыл рот, я сразу понял, что он наш, местный. Он изъяснялся на том же диалекте, что и я, но по тому, как он был одет и как двигался, было ясно, что происхождение его окутано тайной и личность это незаурядная. Одним словом, это был человек, много чего повидавший. По сравнению с ним Лао Лань – величина в нашей деревне – был завзятая деревенщина. (Тут я словно услышал голос Лао Ланя: «Я знаю, эти городские мелкие буржуйчики презирают нас, считают деревенщиной. Хм, но что есть деревенщина? Мой третий дядюшка был лётчиком в Национальной армии, закадычным приятелем Шеннолта, командира „Летающих тигров“. Когда большинство китайцев ещё не знали, где на земном шаре находится Америка, мой третий дядюшка уже крутил любовь с американской барышней, ну и кто посмеет сказать, что я – деревенщина!») Он вошёл в ворота храма, усмехнулся, и на лице его появилось шаловливое, как у ребёнка, выражение. Из-за этого мне показалось, что мы знакомы и близки. Тут он расстегнул ширинку, повернулся к воротам и начал с журчанием мочиться. Брызги попадали даже на мои голые ноги. Этой своей дубинкой он вполне мог сравниться с Духом Лошади за спиной мудрейшего. Мне казалось, он издевается над нами, но мудрейший даже не шевельнулся, на лице у него даже появилась едва заметная усмешка. Лицо мудрейшего было обращено прямо на дубинку этого человека, а я лишь косился на неё. Если тот, у кого всё прямо перед глазами, не возмущается, чего возмущаться мне, смотрящему на это искоса? Возможности мочевого пузыря у этого типа, видать, немаленькие, такое количество мочи небольшое деревце скроет. Её большая часть скопилась в пенную, как пиво, лужу, которая, разлившись, окружила коврик мудрейшего. Закончив свои дела, он презрительно отряхнулся и, увидев, что мы не обращаем на него внимания, повернулся к нам спиной, распростёр руки, выпятил грудь и издал глухой рёв. Я обратил внимание, как солнце просвечивает его правое ухо, розовое как лепесток пиона. Появилась стайка женщин, будто только что со светского приёма тридцатых годов, в ципао, прекрасно сидящих на прелестных фигурах, с завивкой крупными и мелкими локонами, они сверкали драгоценностями, свободно двигались, и в их постоянно меняющихся выражениях лица читалась элегантность, которая недоступна современной женщине. Вдыхая исходивший от них запах старины и высокого положения, я невольно расчувствовался. Казалось, меня и этих женщин связывает далёкое родство. Щебеча, как пташки с пёстрым оперением, они окружили этого типа в кожаном пиджаке с прозрачными ушами. Одни дёргали его за рукав, другие вцепились в пояс, третьи исподтишка щипали его за бедро, кто-то опускал ему в карман записочки, кто-то совал ему в рот конфеты. Среди них одна с виду очень скандальная, неопределённого возраста, её губы были накрашены серебристой помадой, на груди белоснежного шёлкового ципао вышита красная ветка мэйхуа, отчего на первый взгляд казалось, что женщина ранена, но ещё не успела умереть. Её груди выступали, как голубки, у неё был очень чувственный вид; женщина подошла и, поднявшись на цыпочки так, что высокие каблуки оторвались от покрытой грязью земли, ухватила этого типа за большое ухо и слегка хриплым сладким голоском начала крыть его:

– Ах ты, пащенок Сяо Лань, собачье отродье, свинья неблагодарная!

Этот Сяо Лань делано завопил:

– Ой, названая матушка, к кому угодно осмелюсь быть неблагодарным, но только не к вам!

– Ты ещё перечить смеешь!

Женщина тряхнула за ухо посильнее, и мужчина, свесив голову набок, запросил пощады:

– Названая матушка, милая, не так сильно, Сяо Лань больше не посмеет, Сяо Лань приглашает названую матушку перекусить, только простите, ладно?

Женщина отпустила ухо и со злостью проговорила:

– Я каждый твой шаг как свои пять пальцев знаю, только посмей хитрить со мной – враз всё хозяйство тебе отчекрыжу, сукин сын.

Делано прикрыв мотню, мужчина завопил:

– Пощади, названая матушка, ведь Сяо Ланю этим сокровищем ещё род продолжать.

– Мамкину ляжку тебе продолжать, – выругалась женщина. – Но перед лицом моих сестёр даю тебе возможность искупить свою вину, куда ты собираешься пригласить нас на ужин? Как насчёт «На небесах среди людей»?

– Нет, туда не пойдём, у них недавно появился охранник-иностранец, от него чем-то так несёт, я как нюхнула, так меня чуть не вырвало, – заявила большеглазая женщина с острым подбородком. На ней было пурпурное ципао в мелкий цветочек, волосы перехвачены пурпурной лентой, косметика едва заметна, она имела культурный и утончённый вид и походила на василёк.

– Тогда послушаем, что скажет барышня Юй, – вмешалась полная женщина в жёлтом ципао, которое, казалось, вот-вот разойдётся по швам. – Она с Сяо Ланем во всех городских ресторанчиках бывала и, конечно, прекрасно знает, где хорошо готовят.

Барышня Юй презрительно скривила рот, но с деланым смешком сказала:

– Вы не считаете, госпожа Шэнь, что лучшим выбором будет суп из акульих плавников в «Императорском поместье»? – обратилась она к даме со светскими манерами, которая недавно выворачивала ухо Сяо Ланю.

– Раз барышня Юй так говорит, пойдём в «Императорское поместье», – безразлично заявила та.

– Тогда вперёд! – взмахнул руками мужчина в коже. Обступив его, женщины направились со двора, а он взялся за округлые ягодицы двух из них. В один миг они исчезли, оставив за собой ароматы, которые вместе с вонью мужской мочи смешивались в престраннейший запашок. На улице взревел мотор, и автомобиль тронулся. В храме и во дворе вновь наступила тишина, и я, взглянув на мудрейшего, понял, что от меня требуется продолжить рассказ. «Если у чего-то есть начало, то должен быть и конец». И я заговорил:

Народу в небольшом зале ожидания было немного, и из-за этого он казался очень просторным. Отец с дочкой прижались друг к другу на скамье рядом с печкой в центре зала, вокруг тут и там сидели ещё человек десять, ожидавших поезда. Отец опустил голову, и его волосы серебрились в солнечных лучах, проникавших через замызганное оконное стекло. Он курил, от лица поднимался сизый дымок, кольца которого долго висели у него над макушкой, словно дым не вылетал изо рта, а сочился из головы. Этот вонючий дым напоминал запах горелого тряпья и старой кожи. Отец уже опустился до того, что подбирал брошенные на обочине окурки, как нищий. Даже хуже, чем нищий. Насколько мне известно, некоторые нищие ведут разгульную и развратную жизнь, полную расточительства, курят фирменные сигареты, пьют заморские вина, днём одеваются в тряпьё и побираются на улицах, а к вечеру переодеваются в европейские костюмы и ботинки и отправляются в караоке-бары попеть и с девицами поразвлечься. У нас в деревне таким нищим высокого пошиба был Юань Седьмой. Он побывал во всех крупных городах страны, много чего повидал и имел богатый жизненный опыт, умел точно имитировать десяток с лишним местных диалектов, даже знал, как сказать пару фраз по-русски; как раскроет рот, сразу ясно, что человек незаурядный, к нему с некоторым благоговением относился даже такой безусловный авторитет, как наш староста Лао Лань, который не осмеливался важничать в его присутствии. Дома у него была жена благопристойного вида, сын, блиставший успехами в начальной средней школе; как он сам говорил, у него в каждом из десяти с лишним городов было по семье, и, кочуя из одного в другой, он вёл счастливую семейную жизнь. Ел Юань Седьмой трепангов и морские ушки, пил «маотай» и «улянъе», курил «юйси» и длинные «чжунхуа»! Жизнь такого нищего на жизнь начальника уезда не променяешь! Стань отец таким нищим, был бы гордостью нашей семьи. К сожалению, он дошёл до крайней степени нищеты и опустился до того, что подбирал брошенные на обочине окурки.

В зале ожидания было тепло и всё как во сне. Ожидающие поезда в основном сидели, свесив голову на грудь, как сонные курицы, перед каждым – большой или маленький тюк или туго набитый клетчатый баул. Не похожи на куриц были лишь двое мужчин, никакой клади перед ними, лишь две истёртые до белизны по краям чёрные сумки из искусственной кожи у ног. Они сидели, наклонившись друг к другу, лицом к лицу. Между ними на газете лежала кучка нарезанных полосками огненно-красных и бледных свиных ушей, от них немного попахивало, но в целом это был запах мяса. Я понял, что это мясо дохлых свиней, то есть подохших от какой-нибудь болезни, которое потом обрабатывали, чтобы придать ему привлекательный вид. У нас здесь, будь то чума свиней, рожистое воспаление или ящур, всё можно было обработать, чтобы получился прекрасный на вид продукт. «Алчность не преступление, страшное преступление – пустая трата денег» – это реакционное суждение принадлежит нашему деревенскому старосте Лао Ланю, расстрелять бы за эти слова ублюдка. Они ели под водку, водка местная – «Благородный Лю». Вы спросите, кто такой этот благородный Лю? Понятия не имею. Знаю лишь, что этот благородный Лю водку не производит, славным именем его семьи незаконно пользуются потомки. Запах этой водки аж с ног валит, куда ей до настоящей – очень может быть, что её метиловым спиртом разбодяжили. Эх, метиловый спирт, ах, формальдегид, все китайцы стали химиками, метиловый спирт с формальдегидом – это же золотое дно! Я сплюнул, глядя, как переходит из рук в руки зеленоватая бутылка, как они по-детски причмокивают, хватая в перерывах между глотками полоски уха (не палочками – руками) и запихивают в рот. Один из них, с тощим лицом, нарочно задирал голову, роняя полоски мяса в рот, будто специально, чтобы я позавидовал. Вот ведь негодяй, злыдня, ещё и дразнится, судя по всему, сигаретами торгует или скот крадёт, в общем, не из добрых людей – по лицу видно. Подумаешь, пьют и мясо едят! Если бы мы у себя дома захотели поесть, ещё не такой бы пир устроили. Мы в деревне мясников умеем отличать мясо дохлой свиньи от мяса живой, вот уж не стали бы, как они, с таким аппетитом уписывать дохлятину. Ясное дело, когда нет мяса живой свиньи, можно съесть немного и мяса дохлой. Лао Лань говорил, что китайский народ отличается способностью переваривать всякую гниль. Я бросил взгляд на свиную голову в руке матери и сплюнул.

Отец словно почувствовал, что перед ним кто-то стоит, но, наверное, и предположить не мог, кто именно. Он поднял голову, немного покраснел и обнажил свои жёлтые зубы, видно было, что ему неловко. Его дочка, моя сестрёнка Цзяоцзяо, которая спала, приткнувшись к нему, тоже поднялась. Заспанные глазки на порозовевшем личике – такая милая. Она прижалась к отцу и тайком поглядывала на нас у него из-под мышки.

Мать делано кашлянула.

Отец тоже кашлянул.

Кашлянула и Цзяоцзяо, её личико зарделось ещё больше.

Я понимал, что она простужена.

Отец похлопал Цзяоцзяо по спине грубой ручищей, чтобы помочь избавиться от кашля.

Цзяоцзяо выплюнула мокроту, а потом захныкала.

Мать передала свиную голову мне и наклонилась, чтобы обнять девочку. Та аж взвизгнула и ещё плотнее уткнулась под мышку к отцу, чтобы спрятаться от матери, будто на её руках были шипы, словно она была торговкой детьми. В нашей деревне торговки детьми появлялись нередко, потому что у нас народ был при деньгах. Не то чтобы они тащили с собой детей или гнали связанных женщин, действовали они хитро и выдавали себя за торговцев расчёсками и густыми гребешками для вычёсывания грязи из волос. Язык у них был подвешен, и актёры они были превосходные, и шуточки отпускали, и рассказывали интересно: одна, чтобы продемонстрировать качество гребня, на наших глазах перерезала им кожаный ботинок.

Мать выпрямилась, отступила на шаг, потирая руки на уровне груди, оглянулась по сторонам, словно ища помощи, повернулась ко мне секунды на три, а потом её взгляд потерял сосредоточенность. От беспомощного выражения на лице матери душа заныла, родная мать всё-таки. Она перестала потирать руки, опустила голову, уставясь в пол, а может быть, на отцовы сапоги – заляпанные грязью, но такие же щегольские. Это было единственное, что на нём осталось в напоминание о былой роскоши. Мать негромко заговорила, словно сама с собой:

– Утром я жестокостей наговорила… Холод на улице, уработалась, не в духе была… Пришла вот просить прощения…

Отец суматошно передёрнулся, словно у него завелись вши, замахал руками и, запинаясь, сказал:

– Ну вот не надо так говорить, ругалась ты по делу, ругалась крепко. Если разгневалась, то тебе не следует просить прощения, это я…

Мать взяла у меня свиную голову и подмигнула:

– Ну чего стоишь, как остолоп? Помоги отцу нести вещи и пошли домой!

Свирепо глянув на меня, она повернулась и пошла к дверям. Старинные двери заскрипели пружинами, белоснежная свиная голова мелькнула и исчезла. Я слышал, как, открывая двери, мать в сердцах выругалась:

– Проклятущие двери…

Я одним прыжком подскочил к отцу и ухватился за набитую холстинную сумку. Отец взялся за наплечные ремни сумки и посмотрел мне в глаза:

– Сяотун, возвращайся с матерью домой и живите счастливо, я не хочу быть вам обузой…

– Нет, – потянул я к себе сумку, – пап, я хочу, чтобы ты вернулся!

– Отпусти, – строго сказал отец, но выражение лица тотчас сделалось унылым. – Человеку честь, что дереву кора, сынок. Хоть и опустился до такого положения, но я всё же мужчина, мать твоя верно сказала, добрый конь на старый выпас не возвращается…

– Но ведь мать уже извинилась перед тобой…

Отец был мрачен.

– Знаешь, сынок, человеку страшно, когда ранят душу, дереву страшно, когда повредят корни… – С небольшим усилием отец вырвал сумку у меня из рук, потом махнул рукой в сторону дверей. – Иди давай, слушайся мать и будь почтительным сыном…

Глаза тотчас стали полны слёз, и я всхлипнул:

– Пап, мы правда тебе не нужны?..

У отца тоже навернулись слёзы:

– Нет, сынок, дело не в этом, ты же умница, должен всё понимать…

– Нет, я не понимаю!

– Ступай, – отрезал отец. – Ступай, не надо докучать мне! – Он подхватил сумку, поставил на ноги Цзяоцзяо. оглянулся по сторонам, будто подыскивая место поспокойнее. Окружающие с любопытством посматривали на нас, а отец, не обращая ни на кого внимания, взял Цзяоцзяо под мышку и перебрался на разбитую скамейку у окна. Перед тем, как сесть, он уставился на меня, вращая глазами, и сердито рыкнул: – Ты ещё здесь?!

Я опасливо отступил на шаг. На моей памяти отец никогда ещё так злобно не обращался со мной. Я обернулся к большим дверям в надежде, что смогу получить оттуда указание от матери, но двери были закрыты в полном равнодушии, лишь через щель задувал ветер, который нёс маленькие снежинки.

Из боковой комнаты зала ожидания вышла женщина средних лет в синей форме, фуражке, с красным мегафоном в руке и выкрикнула:

– Проверка билетов, проверка билетов, пассажиры поезда 384 на Дунбэй в очередь для проверки билетов!

Вокруг все вскочили, закинули на плечи малые и большие узлы и, как пчелиный рой, столпились у окошка регистрации. Двое пивших водку скоренько допили остатки, доели все свиные уши на газете и, вытирая жирные губы и сыто порыгивая, вперевалочку направились к окошку. Отец с Цзяоцзяо на руках пристроился за этими двумя пахнущими водкой приятелями.

Я не отрывал глаз от фигуры отца в надежде, что он обернётся и посмотрит на меня. В душе по-прежнему таилось несбыточное, я не верил, что отец может вот так окончательно расстаться с нами и уйти. Но он так и не обернулся, его замызганное старое пальто поблёскивало на спине, словно обледенелая стена у дома мясника. Лишь сидевшая у него на руках Цзяоцзяо выглядывала из-за плеча и тайком смотрела на меня. Калитка от окошка на платформу была ещё закрыта, около неё, скрестив руки на груди, молча стояла та женщина в форме.

Издалека донеслось громыхание поезда, пол под ногами задрожал. Когда раздался свисток, я увидел через стальное заграждение, как на станцию вползает старинный паровоз с составом, варварски изрыгая густые клубы чёрного дыма.

Женщина в форме открыла калитку и стала проверять билеты. Толпа повалила вперёд, как с трудом проходит в горло плохо прожёванное мясо. В одно мгновение перед контролёром очутился и отец. Я понимал: это всё, сейчас он пройдёт через калитку и навсегда исчезнет из моей жизни.

Когда отец передавал контролёру мятый билет, я встал метрах в пяти от него и закричал, что есть мочи:

– Пап!

Отец дёрнул плечами, словно в спину ему угодила пуля. Со стороны калитки налетел порыв северного ветра, несущего снежинки, и закружил вокруг него, будто вокруг засохшего дерева.

Контролёр смерила отца подозрительным взглядом, затем со странным выражением оглядела и меня. Прищурившись, она вертела поданный отцом билет и так и сяк, словно поддельный.

Вспоминая потом об этом, я не мог припомнить, каким образом мать очутилась передо мной, а отец сзади. В левой руке она по-прежнему держала белую с красными потёками свиную голову, а правую выставила вперёд, точно важная персона, свободно вещающая о важных делах, указывая на ослепительно сверкающую спину отца. Не знаю также, когда мать успела расстегнуть пуговицы голубой вельветовой куртки, из-под которой виднелся ярко-красный, как раскалённый уголь, свитер из синтетики с высоким воротником. Мать походила на некую героиню и до сих пор ярко остаётся такой в моей памяти, и стоит вспомнить об этом, грудь полнится самыми разными чувствами. Тыча пальцем в спину отца, мать разразилась визгливыми ругательствами:

– Ло Тун, сукин ты сын! Взял вот так и смылся, кто ты такой, мать твою, после этого?!

Если мой крик подействовал на отца, как выстрел в спину, то брань матери изрешетила ему спину, как пулемётной очередью. Я видел, как его плечи задрожали, а голова моей сестрёнки, которая всё время тайком поглядывала своими чёрными глазками с длинными ресницами, тут же скрылась.

Контролёр подняла компостер, делано пробила дырку в билете отца, а потом таким же деланым движением подала билет ему в руки. На платформу, как навозные жуки, скатывались приехавшие пассажиры, а те, кто собирался сесть в поезд, волнуясь, ожидали по обе стороны от входа в вагон. По лицу контролёра разлилась натянутая улыбка, скривив рот, она посмотрела на мать, на меня, на отца. Видеть она могла лишь его лицо.

Отец с трудом продвинулся вперёд, висевшая на плече матерчатая сумка с привязанной красной кружкой соскользнула, и он невольно скособочился, чтобы поправить на плече лямку. Мать, не теряя времени, выпаливала смертоносные очереди слов, сопровождая их яростными жестами:

– Уезжай, уезжай, кто ты такой после этого, мать твою! Будь у тебя воля, жил бы по-честному, зачем надо было сбегать со своей бабой вонючей? Будь у тебя воля, зачем нужно было возвращаться? А если вернулся, с какой стати нужно было ещё извиняться перед женой? Сказала тебе пару слов, а ты уже и вынести не можешь? А ты не задумывался, как мы вдвоём жили все эти годы? Не понимаешь, сколько нечеловеческих страданий вынесли? Скотина ты, Ло Тун, бессовестная, любая женщина обречена, попав к тебе в руки…

– Перестань! – Отец резко повернулся, лицо бледное, как кусок черепицы с обратной стороны, борода растрёпанная, будто посеребрённая инеем. Но когда он обернулся, его воспрянувшее было тело тут же мучительно ослабело, откуда-то из глотки вылетел мягкий дрожащий звук: – Перестань…

На платформе раздался свисток, контролёр, словно придя в себя, закричала:

– Поезд отправляется, отправляется поезд! А ты едешь, не едешь? Тебя спрашиваю, что застыл!

Отец с трудом повернулся, пошатываясь, рванулся вперёд, сумка вновь соскользнула с плеча, но он не стал её поправлять, она так и болталась у ног, словно набитое травой коровье брюхо. Контролёр снисходительно подгоняла его:

– Бегом давай!

– Погоди-ка! – крикнула мать. – Вот развод оформишь, тогда и ступай, надоело мне соломенной вдовой жить. – И презрительно добавила: – А за билет я заплачу.

Мать взяла меня за руку и с высоко поднятой головой направилась к дверям. Я понимал, что она плачет, из горла у неё вырывались какие-то булькающие звуки. Когда мать отпустила мою руку, чтобы открыть тяжёлые двери, я оглянулся и увидел, что тело отца скользнуло вниз по ограждению, а перед ним контролёр, тараторя без умолку, раздражённо захлопнула калитку. Через ограждение также было видно, как медленно пришёл в движение поезд на Дунбэй. Под перестук колёс в низко стелющихся клубах дыма слёзы брызнули у меня из глаз.

Я утёр глаза, и на тыльной стороне ладони остались две хрустальные слезинки. Сам я был глубоко растроган своим повествованием, а в уголках рта мудрейшего явно обозначились складки насмешливой улыбки. «Тебя ещё и не растрогать, мать твою, – думал я про себя, – погоди, так тебя и так, ты у меня непременно расчувствуешься, неважно, уйду я от мира или нет, мой рассказ обязательно заденет тебя за живое, пронзительной талантливостью своего рассказа я пронизаю твёрдую, как лёд, оболочку твоего сердца». Солнце во дворе палит всё сильнее, по тени дерева я сужу о его местоположении, оно уже на юго-востоке, далеко от линии горизонта или, как говорят в наших краях, поднялось на два шеста. Обзор нам загораживает окружающая двор стена, в ней и так было с десяток проломов, через которые бурными потоками переливается дождевая вода, а вчера она наполовину обрушилась, причём оставшаяся половина покачивается, и кажется, может упасть, стоит дунуть чуть посильнее ветру. По её гребню разгуливают друг за другом парочка котов, которые обычно очень редко слезают с дерева. Когда они идут с запада на восток, впереди шествует кошка, кот позади; с востока на запад впереди шагает кот, кошка за ним. О стену также трётся огненно-рыжий жеребёнок, бодрый и шустрый, с блестящей и гладкой, как шёлк, шёрсткой. Не посчитав нужным заваливаться на стену, как он изначально задумал, он выбрал момент и улёгся на землю. Стена рухнула и перестала существовать. Большая часть её завалилась в канаву, брызги взлетели на три чи, рассыпавшись ярким водопадом. Из кошачьей парочки только одна кошка вся в грязи выкарабкалась из канавы, кот бесследно сгинул. Горестно мяукая, кошка забегала вдоль канавы. Жеребёнок весело ускакал. Хотя случившееся с котом было не к добру, обрушение стены стало волнительным событием, и чем больше рассыпалось это величественное сооружение, тем большее волнение я испытывал. Теперь передо мной открылась возможность охватить всю дорогу одним взглядом. На противоположной стороне виднелись просторы лугов, поднималось земляное возвышение, утыканное разноцветными флажками по кругу, а перед ним висел огромный плакат с лозунгом. Вовсю ревел установленный на оранжево-жёлтой машине генератор. Рядом с бело-голубой мобильной телевизионной установкой с десяток маленьких фигурок в жёлтых рубашках бегом тянули по лугу чёрные кабели. Выстроившись треугольником, со стороны восходящего солнца на скорости десять километров в час воинственно надвигались десять мотоциклов. «Какое внушительное зрелище – колонна мотоциклов!» Эту фразу я слышал в каком-то фильме, и очень долго у меня с этой фразой были тесные отношения. Всякий раз, радуясь или падая духом, я непроизвольно восклицал: «Какое внушительное зрелище – колонна мотоциклов!» Моя маленькая сестрёнка спросила: «Брат, а что значит „Какое внушительное зрелище – колонна мотоциклов!“»? Я ответил, мол, то и значит. Была бы моя милая сестрёнка сейчас рядом, я бы сказал, указав на эту колонну мотоциклов на шоссе: «Цзяоцзяо, вот в этом и есть смысл слов „Какое внушительное зрелище – колонна мотоциклов!“». Но сестрёнка умерла и никогда не сможет уяснить для себя, что значит эта фраза, ах, как болит душа, кто бы знал!