Приложение 1. Мнения о докторе Гильотене в произведениях художественной и исторической литературы

Эта повесть Виктора Гюго, в которой зафиксированы мысли человека, осужденного на смерть, первоначально была опубликована анонимно и имела феноменальный успех. Тексту предпослано пространное предисловие, в котором имеется несколько не совсем верных упоминаний о докторе Гильотене.

Ничего не поделаешь! Придется отменить смертную казнь! И палата начинает действовать.

Припомните, господа, что вчера еще вы считали отмену смертной казни утопическими и теоретическими бреднями, безумной фантазией. Припомните, что не раз уже делалась попытка привлечь ваше внимание к позорной телеге, к толстым веревкам и к гнусной ярко-красной машине. Странно, что все эти отвратительные атрибуты только теперь бросились вам в глаза.

Э! Что там докапываться! Не ради тебя же, народ, отменяем мы смертную казнь, а ради нас самих, депутатов, — ведь каждый из нас может стать министром! Мы не хотим, чтобы машина Гильотена покусилась на высшие классы. Мы предпочитаем сломать ее. Тем лучше, если это пойдет на пользу и остальным, но мы-то думали только о себе. Дворец Укалегона в огне. Надо тушить пожар. Надо немедленно упразднить палача и подчистить уголовный кодекс.

Вот каким образом примесь личных соображений извращает и марает лучшие общественные начинания. Это черная прожилка в белом мраморе; она тянется повсюду и каждый миг обнаруживается под резцом. В результате статую надо делать заново.

Надо также сказать, что эшафот, воздвигаемый во время общественно-политических кризисов, самый отвратительный, самый вредоносный, самый пагубный из всех эшафотов, и его надо упразднить во что бы то ни стало. Такого рода гильотина пускает корни в мостовой и в скором времени дает повсеместно ростки. Во время революции остерегайтесь снести первую голову. Она разжигает в народе жажду крови.

<…>

Три месяца назад в Дижоне казнили женщину. (Женщину!) И на этот раз механизм доктора Гильотена действовал неисправно. Голова не была отрублена сразу. Тогда подручные палача ухватили женщину за ноги, и, под отчаянные вопли несчастной, до тех пор дергали и тянули, пока не оторвали голову от туловища.

У нас в Париже возвращаются времена тайных казней. После июльских дней из страха, из трусости уже не решаются рубить головы публично, на Гревской площади, и поэтому придумали такой выход. Недавно из Бисетра взяли человека, приговоренного к смерти, если не ошибаюсь, некоего Дезандрие; его впихнули в какой-то ящик на двух колесах, закрытый наглухо, запертый на замки и засовы; затем, с жандармом впереди и жандармом позади, без огласки и без сборищ доставили поклажу к пустынной заставе Сен-Жак. Дело происходило в восемь утра, едва светало, но на месте уже ждала только что поставленная гильотина, а публику составляли с десяток мальчишек, взгромоздившихся на груды камней и глазевших на невиданную машину. Приговоренного вытащили из повозки и, не дав ему опомниться, поспешно, постыдно, тайком, отрубили ему голову. И это именуется открытым и торжественным актом высшей справедливости! Гнусное издевательство!

<…>

Самым упрямым криминалистам следует призадуматься над тем, что за последнее столетие смертная казнь явно вырождается, она становится все мягче. Признак упадка. Признак слабости. Признак близкого конца. Исчезли пытки. Исчезло колесование. Исчезла виселица. Это звучит дико, но сама гильотина является своего рода прогрессом.

Господин Гильотен был филантроп. Да, жестокая, зубастая, прожорливая Фемида Фариначчи и Вуглана, Деланкра и Исаака Луазеля, Оппеда и Машо чахнет на глазах. Она тощает. Она того и гляди испустит дух.

Вот уже и Гревская площадь открещивается от нее. Гревская площадь жаждет реабилитироваться. Старая кровопивица отлично вела себя в июле. Она хочет начать новую жизнь, стать достойной своего благородного поведения. Три столетия кряду она проституировалась всеми видами эшафотов, а теперь вдруг к ней вернулось целомудрие. Она устыдилась своего прежнего ремесла и хочет, чтобы забыли ее позорную репутацию. Она изгоняет палача. Она отмывает свою мостовую.

В настоящее время смертная казнь уже удалена из пределов Парижа. А, скажем смело, очутиться за пределами Парижа — значит очутиться за пределами цивилизации.

Все говорит в нашу пользу. По всем данным, и сама она что-то охает и кряхтит, эта гнусная машина, или, вернее, это чудище из дерева и камня, которое оказалось для Гильотена тем же, чем Галатея для Пигмалиона. С определенной точки зрения можно рассматривать описанные нами чудовищные казни как весьма благоприятный признак. Гильотина колеблется, неисправно выполняет свои обязанности. Весь старый механизм смертной казни трещит по швам.

Мы надеемся, что мерзкая машина уберется из Франции, и если богу будет угодно, уберется хромая, потому что мы постараемся нанести ей основательный удар.

Приведенный ниже отрывок из книги Э. С. Радзинского является не только художественным вымыслом, но и сконцентрированным средоточием всех возможных заблуждений и ошибок, касающихся доктора Гильотена. К сожалению, это очень неправильный «взгляд на историю».

КАЗОТ. Они уже пошли — часы революции. Волшебные часы, где минута равна веку. Лавина событий. Но тонущая королевская власть продолжит жить в прежнем неторопливом течении времени. И бедный король не сможет понять, куда исчезло его преданное дворянство, где они — верные вчера солдаты. Он не знает, что все уже волшебно переменилось, ибо за день Революции проходит столетие… Однако глух и слеп не только несчастный король. Слепы и они — наши просвещенные философы, вольнолюбивые аристократы. Ведь народ, который они освободили сегодня, уже завтра возненавидит освободителей. Торопливые часы мчат к невиданной крови. Начнут рушиться авторитеты опыта, таланта, происхождения. На вершины поднимутся исполины, которые при падении окажутся карликами. И топор нависнет над всеми… Горе тебе, Сион! Горе и мне!

По команде Режиссера М. танцевальная зала поднимается и становится эшафотом. Преображается и карета. Верх ее улетает к колосникам, и карета оказывается телегой палача.

В Национальном собрании.

Председательствует депутат Верньо.

ВЕРНЬО. Слово депутату доктору Гильотену.

ГИЛЬОТЕН. Граждане депутаты! Поступило обращение к депутатам от палача города Парижа Шарля Сансона. Предлагаю заслушать этого достойного человека. (Сансону.) У вас три минуты.

САНСОН. Граждане депутаты! Как известно, палачи казнят преступников, приговоренных законом. Однако откуда взялся этот позорный предрассудок — что мы, берущие на себя исполнение закона, считаемся гражданами второго сорта?

ГОРЗА. Это справедливо! Каждый человек должен испытывать содрогание при виде палача, многократно лишавшего жизни своих ближних. Это основано на понятиях гуманизма.

САНСОН. Решительно возражаю! Палач — одна из самых гуманных профессий. Кто ободрит идущего на смерть? Палач. Кто старается причинить ему как можно меньше страданий? Палач! И если вы, господин Горза, не дай Бог, очутитесь на эшафоте… клянусь, вы оцените мою заботливость.

Смех в зале. Хохочет и Горза.

САНСОН. А ведь смеялся-то он зря…

ВЕРНЬО. Слово депутату Робеспьеру.

РОБЕСПЬЕР. Я не любитель длинных речей. Скажу коротко. Гражданин Сансон прав. Но, покончив с неравенством служителей эшафота, мы должны покончить и с неравенством на эшафоте… Как известно, головы рубят только дворянам. Простым людям суждено качаться на виселице. Защитим же равенство, граждане! Рубить головы следует всем!

САНСОН. Я в ужасе следил за тем, как они голосовали. Рубить голову всем! Сколько работы прибавится! И мне с ней попросту не справиться… После заседания я бросился к доктору Гильотену, этому замечательному человеку, так радеющему о нас — палачах.

Сансон и Гильотен.

ГИЛЬОТЕН. Вы хотите предложить виселицу для всех?

САНСОН. Нет-нет! Трупы повешенных портят нравы — преступники подолгу висят на потеху толпе. (Вздыхает.) Нет, доктор, отсечение головы — самый передовой способ казни.

ГИЛЬОТЕН. И как прекрасно, что, благодаря революции, этим передовым способом теперь смогут воспользоваться все!

САНСОН. Но сколько может быть таких казней? (О, если бы я мог тогда представить!) И какой поистине железной должна быть рука палача… Ведь если осужденных будет слишком много, устанет рука, и казнь обратится в страшные мучения…

ГИЛЬОТЕН. Мне нравится, что вы заботитесь о высоком качестве своей работы… Значит, следует найти механизм, который действовал бы вместо руки человека!

САНСОН. Браво! Именно!

ГИЛЬОТЕН (с упоением). Конечно! Нужна машина! Мы обратимся к нашим ученым. В век Революции передовая нация должна казнить передовым способом!

САНСОН. Браво!

ГИЛЬОТЕН. Механизируем вашу работу! С наслаждением общаюсь с вами! Нечасто встретишь такого думающего палача.

САНСОН. Все — для блага Отечества, гражданин… И у меня уже есть на примете один изобретатель.

САНСОН. Вечером ко мне пришел Шмидт — немец, настройщик пианино, один из тех двух-трех людей, друживших со мной в те годы.

Дом палача Сансона. Входит Шмидт.

САНСОН. Воскресными вечерами мы с ним играем дуэтом — он на клавесине, я на виолончели. И моя жена Мари — у нее отличный голос — поет… Да, наконец, я женился. С возрастом страсти улеглись, и дочь палача из Марселя дала мне тихое семейное счастье… Шмидт — прекрасный механик, и я поведал ему о своих затруднениях.

Шмидт и Сансон играют арию Орфея. Мари, Шмидт и Сансон вместе нежным хором поют: «Потерял я Эвредику, Эвредики больше нет…»

ШМИДТ. Надо, чтобы твоя приводила человека в горизонтальное положение… Она самая удобная для любого механизма… (Все втроем продолжают петь: «Потерял я Эвредику, Эвредики больше нет… Больше нет!») Жди моя до воскресенья… Моя будет думать.

САНСОН. И чудо! Уже в следующее воскресенье Шмидт придумал. Я позвал Гильотена. В то воскресенье у нас, как всегда, проходил музыкальный вечер…

Сансон, Шмидт, Гильотен и Мари — жена Сансона. Мари поет: «Потерял я Эвредику, Эвредики больше нет… Больше нет!»

САНСОН. Гражданин Шмидт изучил все способы, применявшиеся прежде. Сохранились две немецкие гравюры Луки Кранахского и одна итальянская — Ахила Бончи, рисующие механические способы казни. (Разворачивает чертеж.)

ШМИДТ. Но моя сделала сама. Ставь два столба, и между ними висит лезвие. Она двигается между столбами.

САНСОН. Осужденный при этом лежит на животе, привязанный к доске.

ГИЛЬОТЕН. Прекрасно! Использует право на последний отдых… К тому же это не только поза отдыха — это поза любви, если хотите… Это важно для наших депутатов-гуманистов.

ВСЕ (поют). «Потерял я Эвредику… Эвредики больше нет…»

ШМИДТ. Она… осужденный кладется на доску точно под лезвие. Лезвия опускается и поднимается при помощи рычага. Раз (радостно) — и лезвия летит прямо на шею.

САНСОН (поясняя). Дернул веревку — и уже лезвие скользит между двух перекладин и точно падает на шею осужденного. Как это облегчит наш нелегкий, вековой труд!

ГИЛЬОТЕН. Браво! Браво! (Все по очереди целуют Шмидта.) Сегодня счастливейший день моей жизни!

ВСЕ (поют хором страстно). «Потерял я Эвредику… Эвредики больше нет».

ШМИДТ. Но мой не хочет вмешивать себя в этот штук. Не надо говорить про мой.

САНСОН. Я предлагаю назвать этот… не побоюсь слова «великий»… великий механизм в честь главного энтузиаста — доктора Гильотена!

ВСЕ (хором). Гильотина!

ГИЛЬОТЕН (прослезившись). Благодарю вас за доверие, друзья мои…

САНСОН. Однако в Национальном Собрании потребовали медицинского заключения. Первый медик Франции — лейб-медик короля месье Луи Дерю находился в Версале. И я отправился к нему… Как изменился великий дворец! Я шел по пустым великолепным залам… Несколько слуг с жалкими, испуганными лицами, увидев меня, тут же попрятались… Пока я ждал приема, слышался грохот колес по булыжнику. Это уезжали кареты. Вчерашние вельможи — «наши», как их звала Мария-Антуанетта, спешили покинуть опасный дворец и своих владык.

ЛЕЙБ-МЕДИК. Здравствуйте, месье Сансон.

На столе, покрытом зеленым бархатом, Сансон раскладывает чертеж.

Потом на доске, висящей на стене, мелом чертит топор гильотины — в форме полумесяца.

ЛЕЙБ-МЕДИК. Его Величество, конечно же, заинтересовался подобной переменой в исполнении наказаний…

САНСОН. Безвластный король номинально оставался главой нации. К тому же король… обожал слесарничать!

Входит король в черном камзоле. Нарочито не замечая Сансона, он рассматривает на доске рисунок топора.

КОРОЛЬ. М-да. (После паузы доктору Луи.) Что думаете вы?

ЛЕЙБ-МЕДИК. Мне кажется, это весьма удобно…

КОРОЛЬ. Удобно… (Усмехается.) Очень удобно… М-да… Но уместен ли тут такой изгиб? Я говорю о форме лезвия. (Подходит к доске.) Лезвие подобной формы придется впору не каждой шее. Для одной оно будет чересчур велико… В то время как толстую шею ваше лезвие даже не охватит…

САНСОН. И тут я инстинктивно взглянул на его шею, которая была хорошо видна из-под тоненьких кружевных воротничков. Шея короля явно превышала размер, заданный Шмидтом лезвию гильотины…

КОРОЛЬ. Я уверен, что куда правильней… вот так!.. (Король заменяет полукруг лезвия одной косой линией. По-прежнему не оборачиваясь, стараясь не глядеть на Сансона, обращается к лейб-медику.) Видимо, это тот человек? Спросите его мнение о моем предложении…

САНСОН. Думаю, замечание Вашего Величества превосходно. (На лице короля появляется довольная улыбка.)… Я было откланялся, но уехать мне не удалось…

Играют тревогу.

Вбегает командир швейцарских гвардейцев.

КОМАНДИР. Ваше Величество! Голодные женщины… Они вооружены… Подходят к ограде дворца!

САНСОН. Сразу после Революции всё начало куда-то исчезать. Исчез и хлеб в Париже… Как я узнал, уже вернувшись, чья-то рука… думаю, в перстнях, ведь в заговоре участвовал герцог Орлеанский… ударила в барабан. И шесть тысяч «библейских Юдифей», шесть тысяч голодных женщин пошли на Версаль. В тот день с утра шел ледяной дождь. Они шли ко дворцу, задрав юбки и покрыв ими голову. Шесть тысяч дам с задранными юбками! Это был галантный поход!

КОМАНДИР. Ваше Величество… Под юбками у многих «дам» — очень волосатые ноги. Ваше Величество, там множество переодетых мужчин!

КОРОЛЬ. М-да…

КОМАНДИР. Ваше Величество, прикажите картечью…

КОРОЛЬ. М-да… Наш великий прадед рекомендовал: «Даму можно ударить, но только цветком»… Пропустите их, сударь. И пусть выберут депутацию, я приму их. (Сансону, не оборачиваясь.) Прощайте… Как назван ваш механизм?

САНСОН. «Гильотина» — в честь депутата Гильотена.

КОРОЛЬ. В честь депутата… (Усмехается.) Это славное название.

САНСОН. Но выйти из дворца было невозможно, везде толпился народ… И мы вернулись в залу.

Король сидит, окруженный промокшими торговками рыбой.

КОРОЛЬ. Мне весьма приятно видеть красавиц славного города Парижа.

ТОРГОВКА. Ваше Величество… Ваше Величество… (Падает без чувств.)

КОРОЛЬ (не без любопытства). Она умерла?

ЛЕЙБ-МЕДИК. Нет, сир, от избытка чувств она вовсе лишилась чувств…

ТОРГОВКА (очнувшись). Ваше Величество! (Почти плачет.) Вы точно такой же, как на монетах… точно такой же!

КОРОЛЬ. М-да… Мне сообщили о ваших нуждах, сударыни. Мы приказали, чтобы мука из подвалов Версаля уже с утра отправилась в Париж. А сейчас, милые дамы, время позднее, идите спать. Вас накормят и разместят.

ТОРГОВКА (повторяет). Милые дамы… это мы! (Рыдает.) Ваше Величество… Вы разговариваете, а я будто держу в руках золотой экю!

САНСОН. Дам устроили в помещениях для прислуги. И я наконец-то покинул дворец. Уже в Париже я узнал продолжение. Посреди ночи топот сотен ног разбудил Версальский дворец… Это было действо, заготовленное парижским отцом похода. Через тайные ходы, которые никто не знал, кроме принцев крови, толпа проникла во дворец. Утром королевскую семью ждало великое унижение — чернь, заполнившая двор, потребовала, чтобы Людовик и Мария-Антуанетта с дофином вышли на балкон… Выйдя, они увидели головы несчастных гвардейцев — они качались на пиках над вопящей, проклинавшей толпой, которая ревела: «Короля и австриячку — в Париж!»

Так выиграл принц Орлеанский… Безвластных короля и королеву, окруженных толпой, повезли в Париж — в старый дворец Тюильри…

В это время я сидел в Национальном собрании, где выступал доктор Гильотен…

Национальное Собрание.

ГИЛЬОТЕН. Граждане депутаты, сегодня поистине великий день! Во-первых, впервые в истории Франции равенство будет даже на эшафоте. Отныне всех казнят одинаково! (Овация.) Во-вторых, вы сейчас ознакомитесь с гуманнейшим из изобретений нашего великого века. Лежащий на доске лицом вниз… можно сказать, отдыхающий осужденный не видит нависшего над ним ужасного лезвия. Палач дергает за веревку, и осужденный (говорит нежно) чувствует лишь слабый ветерок над шеей… (Весело.) И все! Поверьте, граждане депутаты, эта машина так отрубит вам голову, что вы даже не почувствуете.

Хохот депутатов.

ВЕРНЬО. Тише, граждане. Переходим к голосованию… (Голосуют.) Национальное собрание одобрило гильотину единогласно. (Овация.)

ГИЛЬОТЕН (обнимая Сансона). Оно пришло — новое время!.. Вложи свой меч в ножны навсегда, труженик эшафота. Теперь палачу не нужна грубая сила. Теперь палачом у нас может стать любой! Нет мучений, но есть наказание!

САНСОН (усмехается). Избавлены от страданий? Милый доктор, к сожалению, есть тайна, известная любому палачу: помимо мучений от казни, жертвы испытывают страдания, которые следует назвать посмертными. Если бы вы видели, как содрогается обезглавленное тело, испытывая нестерпимую боль уже после отсечения головы… И как мучается душа!

ГИЛЬОТЕН (изумленно). Вы верите в душу?

САНСОН. В нее верят все палачи. И некоторые из нас видели, доктор, как отлетает от тела… это белое облачко.

ГИЛЬОТЕН. По решению собрания испытаем гильотину на овцах.

Сансон и лейб-медик короля.

ЛЕЙБ-МЕДИК. Говорят, сегодня утром отменены титулы, гербы, ливреи лакеев. И как же теперь у нас будут зваться принцы крови?

САНСОН. Как все граждане — по фамилиям… Впрочем, герцогу Орлеанскому народ дал титул — гражданин Равенство!.. Дерните за веревку. (Крик овцы.)

ЛЕЙБ-МЕДИК. Удачно! Но, гляжу, народ сам начал исполнять вашу работу. На фонарях качаются аристократы. Кстати, один — у вашего дома.

САНСОН. Его сняли утром.

ЛЕЙБ-МЕДИК. Значит, это новый. Качаются вместо фонарей… Ибо фонари все разбиты… хлеба нет… Почему после революции все исчезает? (Сансон молчит.) А вы уже… боитесь разговаривать… При короле не боялись… Что делать, свобода, равенство, братство!.. Дергайте! (Крик овцы.) Король вчера решил выехать в Сен-Клу на пасхальную литургию. Но национальные гвардейцы ему не разрешили. И наш великий революционер маркиз Лафайет, командир гвардейцев, не смог уговорить кучку своих негодяев. Они уже не подчиняются ему. Власть захватывает городская коммуна, то есть чернь!.. Поверьте, скоро и Лафайет, и герцог Равенство выпьют напиток, который сами приготовили.

САНСОН (по-прежнему не отвечая.) Последняя овечка… Дергайте! (Крик овцы.) Браво! Его Величество оказался прав. Это идеальный вариант лезвия… Гильотина готова!

Приведенный ниже отрывок — это фрагмент книги французского историка Андре Кастело (перевод с французского Л. Д. Каневского). Приводя этот фрагмент, мы лишь позволили себе исправить некоторые неточности в переводе имен собственных, приведя все в соответствие с теми написаниями, которые являются правильными и практикуются в этой книге. Вообще, если честно, этот перевод очень странный…

Доктор Игнас Гильотен славился своей любо вью к «страдающему человеку». Его постоянно вдохновляла одна идея — как сделать так, чтобы осужденные на смертную казнь люди при исполнении наказания не чувствовали боли, а если и чувствовали, то совсем чуть-чуть… Короче говоря, он хотел оказать большую услугу смертникам.

Страшные рассказы о казнях не давали сердобольному Гильотену уснуть, о чем нам рассказывает Ленотр: «Речь шла о казни двадцатидвухлетней девушки, Элен Жийе, убежденной детоубийцы. Появившийся на эшафоте одновременно с осужденной, двумя священниками-иезуитами и двумя капуцинами палач обратился к публике с просьбой о снисхождении к нему. Утром он исповедывался и причастился, чтобы набраться мужества, но все равно, несмотря на то, он дрожал всем телом. Он объяснил это донимаю щей его уже несколько дней лихорадкой и попросил своих помощников простить его, если он не исполнит, как нужно, своих обязанностей. Он опустился на колени перед своей жертвой и стал просить у нее прощения за то зло, которое он ей причинит, просил благословения у священников. Наконец, он был готов. Взмахнув топором, он нанес ей первый неловкий удар, рассекший ей нижнюю челюсть; толпа заулюлюкала, стала бросать в палача камни. Тот, бросив свой топор, стал просить, чтобы убили его, палача, вместо его клиентки. Но тут на эшафот взобралась какая-то женщина, это была «палачиха», жена палача. Она, подняв с пола топор, потребовала от мужа продолжить казнь. Тот согласился, занес топор над головой и нанес та кой же неловкий удар, раздробив плечо своей жертве. Снова толпа заулюлюкала, снова полетели камни в палача; палач, спустившись с эшафота, бросился наутек; на его место встала жена; она пыталась ударами ног прикончить девушку, но ей это сделать не удавалось; — тогда она, привязав к ее шее веревку, стащила ее с эшафота, где с помощью ножниц пыталась отрезать ей голову; священники, и иезуиты и капуцины, бросились прочь. Толпа вырывала из рук «палачихи» ее жертву. Девушку, искромсанную острыми ногтями этой мегеры, с трудом оттащили, а палача с женой толпа растерзала прямо возле эшафота».

<…>

Вне всякого сомнения, в новую, новаторскую эпоху следовало бы просто отменить смертную казнь, и дело с концом, но Игнас Гильотен, к сожалению, не обладал смелостью, свойственной одному из его молодых коллег, некоему Максимилиану Робеспьеру, тогда совершенно не известному никому человеку, который, скажем мимоходом, был, как это ни стран но, одним из немногих противников высшей меры. Может, прорицательница предрекла ему, что он тоже умрет на эшафоте? Мысль о страшных муках приговоренных к казни постоянно занимала Гильотена, и вот, собрав все свое мужество, он 1 декабря 1789 года осмелился подняться на трибуну Национального учредительного собрания. Его инициатива о введении единого наказания для всех сословий без исключения, сообразно только одной степени преступления, там была поддержана. Теперь все были уравнены в правах перед смертью, и отныне главным орудием казни становилась виселица. Вот почему Шарлю-Анри Сансону пришлось расстаться со своим легендарным красным облачением и нацепить на себя коричневый сюртук с пуговицами и круглый цилиндр. Теперь уже не будет «человека в красном» возле колеса и плахи, но Игнас Гильотен не мог удовлетвориться таким своим полууспехом.

Он испытывал непреодолимое отвращение при одном только взгляде на виселицу, на которой трупы казненных сильно обезображивались и подолгу выставлялись на обозрение любопытным. Он хотел сделать так, чтобы казнь жертвы осуществлялась без особых страданий, чтобы неким образом лишить удовольствия толпу, всегда жадную до подобных варварских зрелищ.

На его взгляд, лучше всего для этого подходило отсечение головы. Это был самый быстрый и самый приемлемый способ смерти, поэтому его удостаивались только члены привилегированных классов. Но теперь, при Революции, когда приняли закон о равенстве всех перед законом, был также принят и дек рет об уравнении всех способов наказания. Прежде, при неопытности или неуклюжести исполнителя, обезглавливание порой превращалось в страшную муку. Нужно было найти что-то такое, что действовало бы быстрее, точнее и бесстрастнее, чем рука чело века. Так Гильотен пришел к мысли о создании механической машины для казни.

Размышляя над этим, он в 1790 году узнал, что в Париж приехал театр марионеток, который давал свои представления на ярмарке в Ландит, это была панто мима «Четверо сыновей Эмона», во время которой игрушечная машина отрубала головы провинившимся куклам… Игнас с женой пошли на представление по примеру многих. Он посмотрел спектакль, а когда выходил с ярмарки, то в голове у него уже воз ник образ «машины для казни». Так Гильотен стал изобретателем гильотины.

Насколько известно, гильотина, или то, что этим словом называют, — существовала задолго до появления игрушечной машины для отсечения кукольных голов на ярмарке в Париже. Если повнимательнее разглядывать гравюры немцев Пента Альдерградера, Лукаса Кранаха или итальянца Ахилле Бокки XVI века, то на них можно разглядеть образы подобных механизмов. Можно ознакомиться и с «Мемуарами» Пюисегюра, который рассказывает нам о казни в 1632 году маршала Генриха II Монморанси, «которого привели на эшафот, расположенный во дворе ратуши. Там стояло особое устройство. Оно состояло из плахи и двух досок, между которыми двигалось лезвие секиры, подвешенное на веревке через перекладину. Осужденный становился на колени, клал голову на плаху, а исполнитель поднимал за веревку секиру до упора. Стоило ему выпустить из рук веревку, как секира падала на шею осужденного, и вот результат, голова отлетала в одну сторону, тело сползало в другую».

Но такую примитивную механику нельзя было назвать удовлетворительной. Гильотен понял, что нужно придумать что-то более эффективное, но для этого ему нужен был помощник. Ему порекомендовали эксперта № 1 по казням — палача Шарля-Анри Сансона.

Они быстро нашли общий язык. Вскоре на сцене появляется еще один важный персонаж, которому было суждено сыграть в той истории свою роль, — немец по имени Тобиас Шмидт. Он был механиком, занимался производством клавесинов и фортепьяно и, как большинство его соотечественников, страстно любил музыку. Он продал палачу Шарлю-Анри несколько своих инструментов, с чего и началась их дружба. Любовь к музыке еще больше сблизила их, ибо Шарль-Анри тоже был механиком и музыкантом, он недурно играл на скрипке и виолончели. Оба они очень любили Глюка.

Однажды вечером они, по обыкновению, музицировали. Они сыграли арию Орфея, потом дуэт из «Ифигении в Авлиде» и, когда кончили играть, вдруг разговорились. Шарль-Анри сказал своему другу, что уже давно занят вопросом создания машины для казни и готов заплатить изобретателю приличные за нее деньги.

— Погодить! — сказал Шмидт на своем обычном ломаном французском. — Никому не надо уплатить…

Он взял в руки карандаш и стал набрасывать рисунок, вспоминая то, что он видел на гравюре, изображавшей казнь Монморанси, и ту игрушечную ма шинку для казни, которую он видел на ярмарке в Ландите. Шарль-Анри посмотрел… и обомлел — это было то, что нужно! Изображенный Шмидтом ап парат представлял собой два параллельных вертикальных бруса, между которыми двигалось остро отточенное лезвие. Осужденный лежал в горизонтальном положении на доске, просунув голову в отверстие, похожее на ошейник, в другой доске, которая устанавливалась точно под лезвием. Лезвие падало ровно в то место, где находилась шея преступника.

Сансон не скрывал своей радости и удивления.

— Мой, правда, не хотел в этом учайствовать… Тут убивайт человек, такой, как я… Но я вижу, какой вы печально и мне стало жалько вас. Я решиль вам по мочь. А теперь давайте сыграйт арию Армиды…

И в комнате полилась божественная музыка Глюка… Вот так произошло во время домашнего музицирования изобретение гильотины…

На другой день Шарль-Анри Сансон побежал к своему приятелю доктору Гильотену, чтобы рассказать ему об удивительном изобретении механика Шмидта. Тот был поражен, словно ударом молнии. С трудом придя в себя, он воскликнул:

— Да ведь это и есть механическое воплощение моей мечты!

На заседании Национального учредительного собрания Гильотен докладывал об устройстве новой «механической машины для казни преступников». Он долго объяснял депутатам принцип действия новой «чудо-машины», но его слова вызывали не только удивление, но и смех на трибунах. А когда он сказал, будто «осужденный не будет при казни испытывать никакой боли, лишь лег кий холодок на затылке», то его фраза показалась депутатам настолько странной, что в зале поднялся ди кий хохот. Председателю долго не удавалось водворить тишину.

Тем не менее Национальное учредительное собрание высказалось за рассмотрение проекта Гильотена и поручило доктору Антуану Луи высказать свое мнение о новом «механическом» способе казни.

Антуан Луи, лейб-медик короля, принялся за изучение нового проекта. Как и полагается, он вскоре доложил своему августейшему пациенту об этом изобретении. Всем хорошо известна страсть Людовика XVI к слесарному ремеслу, в котором он, как говорят, был весьма искусен. Изобретение сразу его заинтересовало, причем не только как механическое устройство, ведь тогда как раз шла речь об изменении Уголовного кодекса в части, касающейся проведения смертной казни во французском государстве.

Через несколько дней Людовик вызвал к себе доктора Луи.

— Я ознакомился с вашим докладом, — сказал ему король. — Скажите, доктор, что вы думаете о новом изобретении?

— Мне кажется, что такой способ смертной казни чрезвычайно удобен, и я готов подтвердить все, что было изложено мне господином Гильотеном.

Король, взяв со стола рисунок гильотины, повертел его в руках.

— Как вы думаете, пригодно ли здесь лезвие в форме полумесяца? — спросил он Луи. — Неужели вы считаете, что лезвие такой округлой формы будет впо ру для любой шеи? Ведь шеи у людей разные. Для од них оно будет слишком широко, и тогда оно только раздавит шею, а для других слишком узко, оно даже не охватит его целиком. По моему мнению, лезвие должно быть треугольной формы, усеченным по косой линии… Изготовьте несколько опытных экземпляров — и той, и другой формы…

— Будет исполнено, Ваше Величество.

Через несколько дней после этого разговора с ко ролем Антуан Луи представил свой отчет Национальному учредительному собранию. В нем он высказывался в пользу новой машины для казни, нарисованной Шмидтом на бумаге, и предложил сделать несколько опытных образцов лезвий разной формы. Национальное собрание утвердило его предложение и поручило ему создать первый такой аппарат для практического применения. Он поручил сделать машину плотнику Гюдону, который обычно занимался изготовлением виселиц. Тот запросил громадную сумму — по 5600 ливров за каждую…

Когда новая машина с несколькими лезвиями разной формы была готова, ее отвезли в богадельню в Бисетре, чтобы там произвести опыт с тремя трупами. 17 апреля 1792 года во дворе богадельни в присутствии трех докторов — лейб-медика короля Антуана Луи, Филиппа Пинеля и Андре Кабаниса — были одна за другой отрублены головы у трех трупов, привезенных из морга. Первые два опыта, проведенные с усеченным по косой лезвием, прошли просто блестяще, а третий, с помощью лезвия Шмидта в форме полумесяца, не удался. Таким образом, предпочтение судей было отдано тому лезвию, которое предложил король Людовик XVI.

Какой страшный парадокс истории! Всего девять месяцев спустя придуманное им лезвие отсечет голову своему изобретателю!

Через несколько дней после проведенных испытаний новая машина была испробована на живом преступнике. Это был Жак-Николя Пеллетье, которого приговорили к смерти за воровство и грабеж на больших дорогах.

Народ, увидавший новую машину в работе, сразу придумал ей прозвище — одни в насмешку называли ее «Луизон» или «Луизеттой», по имени лейб-медика Луи, другие — гильотиной, по имени врача Гильотена.

Вскоре «Луизон» казнила трех солдат-убийц. Од нако пришлось ждать до падения монархии, чтобы увидеть, как гильотина отсекает голову аристократу. Первой политической жертвой новой машины для казни стал Луи-Давид де Колленон, защитник королевской семьи, осажденной в Тюильри, он был казнен 21 августа.

Теперь «механическая машина» казни работала бесперебойно, с большой нагрузкой. В самом деле, ведь сколько врагов Республики было в стране!