189

Обыск, произведенный по распоряжению П. Г. Курлова 21 января 1910 года, был связан с желанием Мануйлова продать В. Л. Бурцеву секретные документы Департамента полиции. Сделка не состоялась, и у Мануйлова искали эти документы. В 1914 году Бурцев приехал в Россию из эмиграции, был арестован на границе, судим и отправлен в ссылку. В 1915 году он вернулся в Петроград и их встречи с Мануйловым возобновились. В это время Мануйлов был личным информатором С. П. Белецкого и входил в окружение Г. Е. Распутина. С конца 1915 года Мануйлов выполнял поручения министра внутренних дел, затем председателя Совета министров Б. В. Штюрмера.

В августе 1916 года товарищ директора Московского соединенного банка И. С. Хвостов обратился к директору Департамента полиции Е. К. Климовичу с жалобой на Мануйлова, вымогавшего у него 25 тысяч рублей за обещание предотвратить ревизию деятельности банка. По совету Климовича Хвостов передал требуемую сумму, предварительно записав номера кредитных билетов. В тот же день вымогателя арестовали на улице и при обыске обнаружили все полученные им от Хвостова деньги. Началось предварительное следствие, но по высочайшему повелению оно было прекращено. После тщетной попытки убедить Николая II в незаконности его повеления министр юстиции А. А. Макаров 19 декабря 1916 года получил отставку. Но преемнику Макарова, Н. А. Добровольскому, удалось уговорить императора на слушание дела Мануйлова. Петроградский окружной суд заседал 13–18 февраля 1917 года, вердиктом присяжных заседателей он был признан виновным в мошенничестве. 27 февраля  1917 года при пожаре в Доме предварительного заключения Мануйлов был освобожден. До Октябрьской революции он сотрудничал с В. Л. Бурцевым в его журнале «Общее дело». При попытке эмигрировать был задержан на финляндской границе и расстрелян летом 1918 года.

После появления в декабре 1917 года первой публикации очерка о И. Ф. Манасевиче-Мануйлове, только один человек упрекнул П. Е. Щеголева за очерк об аферисте. Заступником оказался В. Л. Бурцев, превосходно знавший героя очерка. Находясь в тюрьме, Бурцев писал Щеголеву:

«Многоуважаемый Павел Елисеевич!

Только что увидел 5–6 книгу «Былого».

Надо ли Вам говорить, как поразила меня в этой книге статья о Мануйлове?!

Вы меня легко поймете…

Я говорил Вам лично незадолго до моего ареста, что тема о Мануйлове в такой злобной форме, так односторонне освещенная, рассказанная с такими ошибками и умолчаниями, как это сделано в данном случае, неприемлема для меня, как для одного из редакторов «Былого».

И вот, когда я сидел в тюрьме, эта статья Вами напечатана. Напечатана без моего ведома!

Я даже не видел корректуры этой книжки «Былого», несмотря на то, что я просил ее не раз через моего товарища В. Г. Финка. Корректура была мне обещана, и доставить ее в тюрьму было так легко. Тем не менее, несмотря на ряд обещаний, она не была мне доставлена. В списке статей, который был мне в тюрьме предоставлен, об этой статье не было упомянуто.

Вы знали, Вы прекрасно знали и не могли не знать, что эта статья меня очень интересует и задевает. Доставить ее для моего просмотра Вы были обязаны, если только считали нужным считаться с моим мнением.

Статья о Мануйлове во многом несправедлива и злобна. Это — раз. Она не полна и не ко времени. Не с Мануйловым надо теперь нам драться! Это — два.

Статья косвенным образом направлена против меня: я один из всех вас имел мужество протестовать против преступлений и мерзостей, которые совершили в деле Мануйлова сначала Рубинштейны и охранники Климовича, а потом Муравьевы и Керенские.

Те и другие делали по отношению Мануйлова гнуснейшие преступления. Вы все молчали по поводу этого и нашли в себе только мужества и политического такта наброситься на Мануйлова, когда он был безвреден.

Во всех своих изданиях, в том числе и в «Былом», с 1900 года я хлестал тех, кого считал вредным, и хлестал их до тех пор, пока они были вредны. Хлестать кого-нибудь для галерки, без всякой нужды, я считал не только праздным занятием, но даже вредным. Я поэтому никогда не хотел, чтобы дорогое для меня «Былое» из серьезного политического органа, преследующего государственные интересы, хотя бы отчасти превратилось бы в издание, напоминающее уличные листки.

Если Мануйлов — фигура и его дело — дело русской государственной важности, — его надо раскрыть полно и без какой-либо злобности» (Отдел рукописей Института русской литературы АН СССР. Ф 627. Оп. 4. Д. 446).

Дмитрий Львович Рубинштейн (1876 — после 1929), банкир, прославился крупными финансовыми спекуляциями, входил в окружение Г. Е. Распутина.

Николай Константинович Муравьев, присяжный поверенный, в марте 1917 года возглавил Чрезвычайную следственную комиссию для расследования противозаконных по должности действий бывших министров и прочих высших должностных лиц, как гражданских, так военных и морских ведомств.

Александр Федорович Керенский (1881–1970), присяжный поверенный, выступал защитником на многих политических процессах, министр юстиции и министр-председатель во Временном правительстве. Чрезвычайная следственная комиссия подчинялась Керенскому.

Письмо Бурцева переполнено эмоциями, оно чрезвычайно субъективно, и поэтому не каждому слову в нем следует доверять. Но автор письма безусловно прав, если в очерке допущены сокрытия важных фактов. Разумеется, недопустимы искажения и передергивания по отношению к кому бы это ни относилось. Однако фактов, хоть сколько-нибудь обеляющих фигуру нашего героя, обнаружить не удалось. Поэтому образ Мануйлова, созданный П. Е. Щеголевым, представляется правдивым.