Рысаков, бросивший (неудачно) бомбу в Александра II на Екатерининском канале, стал предателем через сутки после ареста.

Из докладов о ходе следствия по делу 1 марта 1881 года — об убийстве Александра II, представлявшихся прокурором палаты и начальником жандармского управления, видно, что следственные власти, закончив следствие и передав Рысакова в руки суда, не удовлетворились его признаниями, а продолжали свои допросы, домогаясь все новых и новых оговоров. Власти сознавали, что о самом событии 1 марта Рысаков открыл все, что ему было известно, и обратились к мелочам, — постарались выведать все, что можно, о знакомствах Рысакова в студенческой среде и среди рабочих. Все, кого он знавал, на кого намекнул, все были схвачены и поплатились жестоко, от тюрьмы до каторги. Эти его показания не были присоединены к производству первомартовского дела, а были оставлены в процессе 20-ти. Власти вселили в Рысакова надежду на сохранение жизни и этой надеждой обольщали его, вынуждая оговоры и признания. Но вот объявлен приговор, и смертная казнь своим крылом осенила девятнадцатилетнего юношу. 30 марта он пишет прошение царю:

«Ваше императорское величество всемилостивейший государь!

Вполне сознавая весь ужас злодеяния, совершенного мною под давлением чужой воли, я решаюсь всеподданнейше просить ваше величество даровать мне жизнь единственно для того, чтобы я имел возможность тягчайшими муками хотя в некоторой степени искупить великий грех мой. Высшее судилище, на приговор которого я не дерзаю подать кассационную жалобу, может удостоверить, что, по убеждению самой обвинительной власти, я не был закоренелым извергом, но случайно вовлечен в преступление, находясь под влиянием других лиц, исключавших всякую возможность сопротивления с моей стороны, как несовершеннолетнего юноши, не знавшего ни людей, ни жизни.

Умоляя о пощаде, ссылаясь на Бога, в которого я всегда веровал и ныне верую, что я вовсе не помышляю о мимолетном страдании, сопряженном со смертной казнью, с мыслью о котором я свыкся почти в течение месяца моего заключения, но боюсь лишь немедленно предстать на страшный суд Божий, не очистив моей души долгим покаянием. Поэтому и прошу не о даровании мне жизни, но об отсрочке моей смерти.

С чувством глубочайшего благоговения имею счастие именоваться до последних минут моей жизни вашего императорского величества верноподданным. Николай Рысаков».

Но прошение о помиловании оставлено без последствий. Мысль бьется над вопросом, как купить жизнь. Путь, известно, один: выдать, оговорить. Но ведь все уже сказано, все оговорены. Вспомнить еще что-нибудь, кого-нибудь или очутиться на воле, изменить наружность, ходить по Невскому, в места сборищ, выслеживать тех, кого видел, но чьего имени не знаешь, и выдавать, предавать. Быть на воле и стать шпионом, — но только бы не эшафот, не палач, не петля, не этот террор, обращенный на террористов.

«Еще слава ли Богу?» — жесткая и самоуверенная реплика, которую Рысаков подал на слова подошедшего Александра II: «Слава Богу, я уцелел, но вот…»

— …Отдаюсь вам, возьмите меня; я товар, вы купцы; товар, который стоит покупки. Я еще вспомню, укажу, — только выпустите на время. Слава Богу, вот и еще вспомнил про Исаева, и еще вспомню. Вот, слава Богу, вы и купите меня.

— Может быть, и помилуем, но только выдай побольше, покрепче, вспомни все дотла, может быть, и помилуем, память выверни наизнанку, скорее, скорее.

— Сейчас, сейчас все припомню! — И перо бежит по бумаге, и бисерным круглым почерком девятнадцатилетний юноша исписывает страницу за страницей: ведь этим признанием будет куплена жизнь, слава Богу, жизнь бросят в уплату за признание. Еще слава ли Богу?

«Но клянусь вам Богом, что и сегодня мне честь дороже жизни, поклянусь и в том, что призрак террора меня пугает, и я даже согласен покрыть свое имя несмываемым позором, чтобы сделать все, что могу, против террора».

Процесс распыления духовной личности человека еще не закончился. «Видит Бог, не смотрю я на агентство цинично», — говорит Рысаков и стремится подвести под свои оговоры и признания идеологическое основание. Пронизанный, как острием меча, мыслью о смерти, он незаметно сливает в одно понятие тезу и антитезу: террор оказывается у него методом борьбы с… террором. Бросая бомбу, он именно и не хотел быть террористом, — так он уверяет себя и своих следователей и на суде отрицает свою принадлежность к террористической фракции.

Все эти мысли о Рысакове пришли мне в голову, когда я в марте 1917 года прочел схороненное в деле Департамента полиции признание, очевидно, последнее, написанное Рысаковым накануне смерти, 2 апреля. Это — лист писчей бумаги, сплошь исписанный. На нем надпись, сделанная графом Лорис-Меликовым: «Показание, данное генералу Баранову». Генерал Баранов, конечно, известный «герой Весты», Н. М. Баранов, который 9 марта был назначен санкт-петербургским градоначальником. Надо представить себе дело так: после того, как в течение месяца Рысакова обрабатывали жандармский офицер и чины прокурорского надзора, поле деятельности было открыто и для Баранова. Не повезет ли ему, не посчастливится ли ему добыть еще материалов от Рысакова? И, конечно, метод Баранова был тот же: обещать помилование; так можно заключить по содержанию последнего заявления Рысакова.

Заявление это — документ, единственный в своем роде в ряду человеческих документов, документ, ценный скорее для психолога, чем для историка.

Еще слава ли Богу? — сказали власти, получив это признание Рысакова.

В то время, как Рысаков предлагал выпустить его и разыскать Исаева, Исаев уже был арестован. Надо было запротоко-лить все, что говорил о нем Рысаков Добржинскому и Баранову. И вот 2 апреля подполковник Никольский с неутомимым Добржинским накануне смертной казни успели снять еще один допрос, в котором Рысаков доложил все свои сведения об Исаеве, удостоверил личность предъявленного ему Исаева и попутно открыл еще одну квартиру, в которой Перовской отдавали отчет следившие за Александром II, и еще одного следившего — Тычинина.

Признание, данное генералу Баранову:

«Террор должен кончиться во что бы то ни стало.

Общество и народ должны отдохнуть, осмотреться и вступить на мирный путь широкого развития гражданской жизни.

К этим мыслям меня привела тюрьма и агитационная практика.

Из нас, шести преступников, только я согласен словом и делом бороться против террора. Начало я уже положил, нужно продолжить и довести до конца, что я также отчасти, а пожалуй и всецело, могу сделать.

Тюрьма сильно отучает от наивности и неопределенного стремления к добру. Она помогает ясно и точно поставить вопрос и определить способ к его разрешению. До сегодняшнего дня я выдавал товарищей, имея в виду истинное благо родины, а сегодня я товар, а вы купцы. Но клянусь вам богом, что и сегодня мне честь дороже жизни, но я клянусь и в том, что призрак террора меня пугает, и я даже согласен покрыть свое имя несмываемым позором, чтобы сделать все, что могу, против террора.

В Санкт-Петербурге, в числе нелегальных лиц, живет некто Григорий Исаев (карточка его известна, но он изменился), адреса его не знаю. Этот человек познакомил меня с Желябовым, раскрывшим предо мной широко дверь к преступлению. Он — или наборщик в типографии «Народной воли», или динамитных дел мастер, потому что в декабре 80 г. руки его так же были запачканы в чем-то черном, как и Желябова, а это период усиленного приготовления динамита (прошу сообразоваться с последним показанием, где Желябов мне говорил, что все позиции заняты, а в январе, что предприятие, стоящее тысяч, лопнуло). По предложению Григория в субботу, в день бала у медиков-студентов, я вывез с вокзала Николаевской железной дороги два ящика с зеркалами, каждый по 4 пуда, в которых находился, как мне он объяснил, типографский станок.

Точно нумер ломового извозчика не помню, но разыскать его могу вскоре. Довез станок по Садовой до Никольского рынка, где сдал Григорию. Если бы я воспроизвел некоторые сцены перед извозчиком, то он непременно бы вспомнил, куда свез два ящика с зеркалами.

Где живет Григорий, не знаю, но узнать, конечно, могу, особенно если знаю, что ежедневно он проходит по Невскому с правой от Адмиралтейства стороны. Если за ним последить, не торопясь его арестовать, то, нет сомнения, можно сделать весьма хорошие открытия: 1) найти типографию, 2) динамитную мастерскую, 3) несколько «ветеранов революции».

Теперь я несколько отвращусь от объяснений, а сделаю несколько таких замечаний: для моего помилования я должен рассказать все, что знаю, — обязанность, с социально-революционной точки зрения, шпиона. Я и согласен. Далее, меня посадят в централку, — но она для меня лично мучительнее казни и для вас не принесет никакой пользы, разве лишний расход на пищу. Я предлагаю так: дать мне год или полтора свободы для того, чтобы действовать не оговором, а выдачей из рук в руки террористов. Мой же оговор настолько незначителен, знания мои неясны, что ими я не заслужу помилования. Для вас же полезнее не содержать меня в тюрьме, а дать некий срок свободы, чтобы я мог приложить к практике мои конспирационные способности, только в ином направлении, чем прежде. Поверьте, что я по опыту знаю негодность ваших агентов. Ведь Тележную-то улицу я назвал прокурору Добржинскому. По истечении этого срока умоляю о поселении на каторге или на Сахалине, или в Сибири. Убежать я от вас не могу: настоящее мое имя получило всесветную печальную известность: партия довериться не может и скрыть. Одним словом, в случае неустойки с моей стороны, не больше как через неделю я снова в ваших руках. Намечу вам свой план.

1) По Невскому я встречу через 3–4 дня слежения Григория и прослежу за ним все, что возможно, записав сведения и представив по начальству.

2) Коновкин, после моего ареста перешедший на нелегальное положение, даст мне новую нить. Я его узнаю вскоре на Васильевском острову, куда он часто ходит.

3) Кондитерская Кочкурова, Андреева, Исакова и т. п. столкнет меня с Верой Филипповой, урожденной Фигнер, и по ней я могу наткнуться на многие конспиративные квартиры.

4) Прошу выпустить на свободу Евгения Александровича Дубровина, знакомого с Григорием, Александром Ивановичем и др. революционерами.

5) Прошу не арестовать всех тех лиц, которых возможно арестовать теперь, если они только тем опасны, что нелегальны, например, Коновкин.

6) Постоянные прогулки и обеды в столовой на Казанской площади и у Тупицына, вечернее чаепитие в известных мне трактирах, а также слежение за квартирами общих знакомых наведут меня на столкновение с лицами, известными мне только по наружности, каких я имею около 10-ти человек. Одним словом, возможно лично мне в течение месяца-полутора открыть в Санкт-Петербурге большую часть заговора, в том числе наверное типографию и, пожалуй, две-три квартиры. Вы представьте себе то, что ведь я имею массу рабочих, с которыми совещается революционная интеллигенция. При этом я обязуюсь каждый день являться в жандармское управление, но не в секретное, и заранее уславливаюсь, что содержание лучше получить каждый день.

Затем я знаю способы отправления газет, что впрочем, значения не имеет, но важно то, что в начале мая отпечатается совсем брошюра для раскольников, которую повезет какой-то легальный человек, наружность которого описать затрудняюсь, потому что встретился всего один раз. Найти его можно иногда в кухмистерской Васильева, против Публичной библиотеки, и в читальне Черкесова, а также и в иных местах. Для упрочения этой связи прошу выпустить на свободу хорошего его знакомого, студента университета Иваницкого. Оба они для вас почти не интересны, но я могу с вышеупомянутым человеком проехать в Москву, где есть какая-то Марья Ивановна и учительница Мария Александровна, к которой у меня ключ «лампада». Обе теперь, кажется, нелегальные, но стоят близко к Исполнительному Комитету.

Фамилия учительницы Дубровина. Адресный стол даст мне ее точное отчество. Сама по себе она незначительна, и арестовать ее — значит самому обрезать нить, которую держишь в руках, но я думал уехать в Москву, и Желябов написал ей письмо, в котором неопределенно упомянул обо мне, прося содействия: она должна передать мне шифрованную ключом «лампада» и за подписью «лампада» записку какой-то Марьи Ивановны, через которую мне можно завести солидные связи в качестве уже революционера; впрочем, это предоставляю на ваше усмотрение.

Далее, я изменяю наружность и навсегда фамилию.

Я думаю, я представил достаточно основательный план фактической борьбы с террором, что только и мог сделать. Это единственная и последняя моя заслуга. Я думаю, мне два выхода: или 1 1/2 г года агентства у правительства (что может тоже кончиться смертью), а рассказать я ничего не могу, адресов никаких не знаю, разве могу оговорить моих бывших товарищей-студентов, но это им не повредит.

Видит Бог, что не смотрю я на агентство цинично. Я честно желаю его, надеясь загладить свое преступление. Я могу искренно сказать, что месяц заключения сформировал меня, нравственно поднял, и это нравственное развитие и совершенствование для меня возможнее теперь, чем прежде, когда я проникался гордостью и самомнением.

Пусть правительство предоставит мне возможность сделать все, что я могу, для совершенного уничтожения террора, и я честно исполню его желание, не осмеливаясь даже и думать о каких-либо условиях, кроме тех, которые бы способствовали в агентстве. Себя вполне предоставляю в распоряжение верховной власти и каждому ее решению с благоговением покорюсь. Николай Рысаков».

Не достигло цели и воспроизведенное нами заявление, продиктованное животным страхом смерти. Полная ненужность Рысакова для следствия была выявлена. Утром 3 апреля он был казнен.