Французская революция 1789 года привела Лондон в величайшее возбуждение. Для его горожан бурбоновский Париж уже много лет был соперником, если не врагом. Они веками предоставляли убежище французским беженцам и гордились положением либерального оазиса в пустыне европейских автократий – пусть и нападая, когда вздумается, на «чужаков». Когда в Англию просочились новости о восстании в Париже, многие испытывали те же чувства, что и молодой Вордсворт: «Блажен, кто жил в подобный миг рассвета… / Неслыханного счастья!» Радикал-виг Чарльз Джеймс Фокс объявил взятие Бастилии самым важным событием в мировой истории. Питт-младший, выступая в парламенте, предвещал Британии пятнадцатилетний союз с новой Францией – и ошибся, что с ним бывало редко. Только Эдмунд Берк скептически предрекал, что революция скатится в анархию, после чего «тот или иной популярный в народе генерал установит военную диктатуру».

Правительство Питта твердо держалось традиционной для Великобритании политики – оставаться над схваткой – и не спешило присоединяться к другим европейским монархиям в их попытке вооруженным путем подавить новую республику. Но парижские события беспокоили правительство в Лондоне. В 1792 году, после того как Франция предложила свою поддержку антимонархистам всех стран, Питт издал прокламацию против подстрекательства к бунту и арестовал тех, кто сочувствовал революции. Один из таких людей, Томас Пейн, в 1792 году бежал в Париж. К 1795 году перспектива войны с Францией привела к появлению новых законов о государственной измене, цензуре и политических собраниях. Хваленый «свет свободы» Лондона потускнел. И радикалы, и консерваторы были в замешательстве. О чем говорили события в Париже: о назревших реформах или о необходимости репрессий?

Когда в 1799 году Наполеон оправдал прогноз Берка, устроив переворот, Лондон оказался перед возможной перспективой вражеского вторжения. Французскому императору были ненавистны и британское чувство превосходства, и карикатуры Джеймса Гилрея, на которых он представал сумасбродным карликом. Он был уверен, что британцы ждут не дождутся освобождения от ига Ганноверской династии, и в 1805 году собрал огромную – двухсоттысячную – армию для вторжения в Булони. Оставалось только преодолеть Ла-Манш, и тогда мало что могло бы помешать походу на Лондон. Но Трафальгарская битва лишила Наполеона всяких надежд на беспрепятственную переправу. Шекспировский «ров защитный» сделал свое дело. Лондон не поскупился на увековечение памяти о Трафальгаре: это имя получили площади, улицы, пабы, а тридцать лет спустя – колонна в честь победившего адмирала Нельсона. То же произошло и после битвы при Ватерлоо (1815): в честь победы был назван мост, а позже и вокзал.