Именно в этих декорациях разыгрывался спектакль лондонского золотого века, который длился от середины Георгианской эпохи до Наполеоновских войн. Эти декорации, по всей вероятности, нередко должны были производить впечатление хаоса. Там, где еще недавно бродили пастухи и огородники, клубились облака пыли и раздавался грохот. Новые покупатели жаловались, что им обещали блаженство на лоне природы, а вместо этого вокруг «поднимаются, словно испарения» дома Мэрилебона. В комедии Ричарда Стила «Любовник-лжец» (The Lying Lover) студент говорит, что мог бы и не возвращаться из Оксфорда: «Если бы я задержался еще на год, они бы уже и до Оксфорда всё застроили».

Однако в Лондоне как городе почти ничего типично городского не было. Историк социума Рэймонд Уильямс писал, что за ним следует «пристально наблюдать как за новым видом ландшафта, новым типом общества» – не городским и не сельским. Столкновение противоположностей вообще стало лейтмотивом Георгианской эпохи. В политике это было соперничество тори и вигов, старых «патриотов» – приверженцев Стюартов и свежих сторонников «европейского пути», то есть Ганноверской династии, а также отошедшего на второй план католицизма и главенствовавшего протестантизма. Недаром процветал рынок скептической прессы, лидером которой был Spectator Аддисона и Стила, предшественник современной газеты, выходивший с 1711 года трижды в неделю.

В стилистике тоже была борьба – между английским барокко Рена, Хоксмура и Гиббса и сторонниками возрождения палладианства по образцу Иниго Джонса. Росту числа последних способствовало возобновление «гранд-туров» после Утрехтского мира. Богатые молодые аристократы во главе с Берлингтоном и Лестером возвращались в Лондон, нагруженные картинами итальянских и французских мастеров, мебелью и «Десятью книгами об архитектуре» древнеримского архитектора Витрувия. В 1719 году Берлингтон вместе со своими друзьями – архитекторами Кэмпбеллом и Кентом – перестроил семейный особняк на Пикадилли (сейчас здесь находится Королевская академия художеств) и привел в порядок его сады, простиравшиеся вплоть до Ганновер-сквер. Память о личных именах членов семьи Берлингтона сохранилась в названиях улиц Корк-стрит, Клиффорд-стрит и Сэвил-роу. Кроме того, приятели построили безупречную виллу в палладианском стиле и разбили парк у реки в Чизике.

Берлингтонцы, считавшие себя носителями изысканного стиля, стали мишенью постоянных острот для старой гвардии тори. Когда они собирались в Чизике, то по соседству, за стеной собственного деревенского дома, кипел от негодования художник Уильям Хогарт, «британский бульдог», подвергший их насмешкам в сериях гравюр «Модный брак» и «Карьера мота». А вот поэт Александр Поуп восхвалял своего покровителя Берлингтона: «Ты доказал, что Рим практичен был, / А всяк изыск для пользы в нем служил». После подобных дифирамбов Хогарт, в свою очередь, высмеял обоих в гравюре «Человек вкуса», на которой поэт и лорд белят ворота особняка Берлингтона, брызгая краской на проезжающего мимо тори – герцога Чандоса.

В случае Хогарта критического таланта одного человека хватило на весь новый вигский Лондон, который, как казалось художнику, страдает от упадка, вызванного изнеженностью. Сам художник был типичным лондонцем из низов среднего класса, сыном учителя латыни. Отец угодил в долговую тюрьму, и Хогарт поступил в обучение к граверу, изготовлявшему визитные карточки. Художник, изобразивший себя на автопортрете с любимым мопсом, был тори и шовинистом до мозга костей. Французы у него подобострастные, худые как жердь, суеверные и всегда едят лягушек, особенно когда им угрожают Джон Буль и британский бифштекс. Но Хогарт не щадил и Лондон. Фоном его картин служат то публичные дома Сент-Джайлса, то салоны Сент-Джеймса, и ему предстояло стать одним из активных борцов против джина. В моем пантеоне великих бытописателей лондонской жизни Хогарт стоит рядом с Чосером и Пипсом. Мы и сегодня можем постоять в его чизикском саду, посмотреть через стену в направлении дворца Берлингтона (правда, нам будут мешать новопостроенные виллы) и вообразить, как он метал громы и молнии в адрес соседей.

Противоборство Лондона и Парижа было теперь чем-то большим, чем соперничество выскочки со старинным законодателем европейских вкусов. После смерти Людовика XIV в 1715 году Франция испытала необычайный интеллектуальный подъем. Вожди французского Просвещения – Дидро, Вольтер, Монтескье, Руссо – и их Энциклопедия стремились к торжеству разума и вывели европейскую мысль на новые высоты научного поиска. Единственной слабой стороной Просвещения, как признавали его зачинатели, была нетерпимость властей Франции к публичным дебатам. Просвещение было постоянным раздражителем для короны и Церкви. По сравнению с французами лондонское Королевское научное общество на время оказалось в тени, но эстафетная палочка перешла от науки к литературе, где блистали Поуп, Свифт, Драйден, Гиббон и прежде всего Сэмюэл Джонсон, чье перо не уступает кисти Хогарта по мастерству, с каким они запечатлели георгианский Лондон.

Джонсон, как и Хогарт, принадлежал к тори. Большого роста, неуклюжий, с нервным тиком, он был частично слеп и глух, страдал подагрой, депрессией и раком яичек. Он в огромных количествах поглощал чай и вино и вел со всеми подряд беседы, затягивавшиеся до глубокой ночи. К счастью, у него был восхищенный стенограф – Джеймс Босуэлл, всегда готовый записать его изречения. Джонсон был критиком, эссеистом, поэтом и лексикографом, автором первого словаря английского языка. Его преданность разуму доходила до страсти. Среди его многочисленных афоризмов есть и такой: «Любой человек имеет право высказать то, что он считает истиной, а любой другой человек имеет право его за это нокаутировать». Он был плоть от плоти Лондона. «Кто устал от Лондона, – говорил Джонсон, – тот устал от жизни, потому что в Лондоне есть все, что может предложить жизнь. Ни один сколько-нибудь умный человек не желает уехать из Лондона». Дом Джонсона и сегодня стоит близ Флит-стрит.

Гости с континента были того же мнения, что и Джонсон. Они поражались безжалостным сатирам, от которых приходили в восторг лондонские салоны и издательские дома (издательства в Лондоне навсегда остались «домами»). Когда Вольтер, изгнанный из Парижа, в 1726 году прибыл в Лондон, он восхвалял город, где «люди могут говорить то, что думают». В Париже Паскаль «мог шутить только над иезуитами, а в Лондоне Свифт развлекает и учит нас, смеясь над всем родом человеческим». Энциклопедист Дидро жаловался, что в Лондоне «философам поручают государственные дела и после смерти их хоронят рядом с королями, когда во Франции выписываются ордера на их арест». К 1750-м годам французские беженцы занимали в Сохо около 800 домов, вид и атмосферу которых легко можно прочувствовать на Фолгейт-стрит в Спиталфилдсе, в доме Денниса Северса: в этой «капсуле времени» бережно воссоздан дом гугенотского торговца шелком в 1720-е годы.

Развлечения процветали. Королевским театром на Друри-лейн руководил актер и антрепренер Колли Сиббер, хотя Поуп и критиковал то, как он «убого калечит замученного Мольера и беззащитного Шекспира». Ночные игроки стекались в сады Ранела и Воксхолл. Там были доступные для всех (за плату) танцы и маскарады; в Карлайл-хаусе на Сохо-сквер маскарады устраивала знаменитая венецианка, любовница Казановы Тереза Корнелис. Но лучшим подарком Георга I Лондону стал его придворный композитор Георг Фридрих Гендель.

В 1717 году во время исполнения «Музыки на воде», созданной Генделем по заказу короля, Темза была запружена флотилиями из барж, «двигавшихся без гребцов, по воле прилива, до самого Челси». Согласно Daily Courant, королю так понравилась музыка, что он повелел повторить ее трижды. Гендель привез в Лондон и иностранных певцов, что послужило причиной типично лондонских жалоб – не на низкое мастерство исполнителей, а на то, что в Англии певцов такого уровня не нашлось. Свидетельством его популярности может служить то, что он мог платить своим лучшим исполнителям 2000 фунтов стерлингов за сезон (сегодня это 250 000 фунтов). Лишь в 1740-х годах слава Генделя как оперного композитора несколько потускнела, после чего он с не меньшим успехом переключился на оратории.

Монархи Ганноверской династии с исключительной серьезностью относились к своей роли главы англиканской церкви. Георг I продолжил строительство незаконченных «церквей королевы Анны». В 1721 году католик Гиббс, архитектор церкви Сент-Мэри-ле-Стрэнд, был избран для постройки заново церкви Святого Мартина-в-полях. Его необычному шпилю, возвышавшемуся над классическим портиком, предстояло стать образцом для англиканских церквей во всем англоговорящем мире. Однако, несмотря на королевское покровительство, в церкви распространялись бездеятельность и коррупция. Богатые прихожане выкупали для себя места на скамьях со спинками в приходских церквях, а бедняки были вынуждены тесниться в проходах; типичный вид церковной службы заклеймил Хогарт в своей популярной сатирической гравюре «Спящие прихожане» (1736).

Это делало государственную церковь уязвимой для критики если не со стороны католицизма, официально поставленного вне закона, то со стороны «методистов» – нового направления, основанного проповедником Джоном Уэсли. Суть проповедей Уэсли была проста, подобно проповедям Уиклифа и Лютера: он «проповедовал внутреннее спасение в настоящем, достижимое одной лишь верой». Он всегда называл себя преданным сторонником англиканства: ему было запрещено проповедовать в церквях, и он стал читать проповеди под открытым небом, что только увеличило число его сторонников. В Лондоне он проповедовал на пустыре Мурфилдс в Финсбери, и послушать его собирались тысячи людей. Даже «доктор Джонсон», как называли Сэмюэла Джонсона, был впечатлен «простыми и свойскими манерами» Уэсли, а сам Георг III отправил несколько мачт с верфи в Дептфорде в качестве колонн для часовни, построенной проповедником на Сити-роуд.