За Олимпийскими играми 2012 года последовала отложенная истерия, в том числе истерия споров об их «наследии». Туризм не вырос, спортом стали заниматься меньше, а огромная площадка в Стратфорде стояла без дела, ожидая иного применения. В одном все были согласны: Олимпиада должна принести какую-то пользу жилью, ведь жилье находится «в глубоком кризисе». Ничто не могло удалить эту фразу из лексикона политиков.

Вопреки видимости цены на жилье в Лондоне на всем протяжении 1990-х и 2000-х годов по сравнению с другими популярными городами не выходили за грань. В десятилетие после кризиса 2008 года индекс цен на недвижимость в Лондоне даже отставал от мировой динамики. Он ежегодно рос на 3 % в реальном исчислении (для сравнения: в Нью-Йорке – на 5,5 %, в Сан-Франциско – на 13 %, в Стокгольме – на 14 %). В таких городах, как Мельбурн, Сингапур, Париж и Брюссель, стоимость жилья неуклонно росла. Причина была той же самой. Число людей, стремившихся в большие города на рубеже XXI века, превышало предложение на рынке жилья. Новое строительство не решало проблемы, несмотря на слезные мольбы строительного лобби о разрешениях. Мельбурн и города Калифорнии строили активно и много. Но новое строительство могло добавить к ежегодному предложению один-два процентных пункта, не более, к тому же в Лондоне покупки новопостроенного жилья составляли всего 14 % от ежегодных продаж. При этом каждый час население Лондона увеличивалось на десять человек, так что на имеющиеся площади приходилось втискивать все больше людей. Вопрос состоял в том, как этого лучше всего добиться.

В результате векового разрастания при низкой плотности населения Лондон значительно отставал от других городов по эффективности использования земли и зданий. По данным географа Дэнни Дорлинга, плотность населения в Лондоне – одна из самых низких среди всех крупных городов мира. Согласно исследованию Лондонской школы экономики, предпринятому в 2005 году, и Нью-Йорк, и Москва, и Токио значительно компактнее Лондона. В Париже плотность населения составляла тогда 20 000 человек на квадратный километр – вчетверо выше лондонской. Но и это было не все. Перепись 2011 года показала, что в Лондоне есть много объектов недвижимости, где число спальных комнат превышает количество жильцов. В отчете риелторского агентства Savills в 2015 году говорилось, что недозаселенность делает «невидимыми» примерно миллион объектов жилья.

Это бедственное положение усугублялось тем, что лондонцы исторически предпочитали квартирам дома. Они издавна инвестировали существенную часть своих доходов в приватность – в виде домика с гостиной и желательно садом. Согласно Тресту дикой природы Лондона, 2 миллиона из 3,8 миллиона домохозяйств в столице имели садовые участки того или иного рода – пропорция, намного превышающая таковую в любом сравнимом с Лондоном городе. А правительства со времен войны потакали этим предпочтениям субсидиями: на ипотеку, на покупку первого жилья, а также по государственной программе «Поможем купить». Совокупный эффект этих пособий состоял в том, что государство упорно субсидировало неэффективное жилье.

Ко всему прочему, лондонский налог на недвижимость (после 1993 года ставший муниципальным) в очень малой степени определялся ее стоимостью: ставка налога для самой дорогой недвижимости всего втрое превышала ставку для самой дешевой. В 2019 году стало известно, что владелец пентхауса стоимостью 100 миллионов фунтов стерлингов с видом на Гайд-парк-корнер платит около 2000 фунтов местного налога, в то время как владелец недвижимости аналогичного ценового класса в Нью-Йорке платит 250 000 долларов. Кроме того, высокая государственная пошлина на покупку домов стоимостью свыше 1,5 миллиона фунтов (до 12 % от стоимости дорогой недвижимости) удерживала престарелых владельцев от переезда в более скромное жилище. Этот фактор, сдерживающий смену жилья, был последним, в чем нуждался рынок недвижимости в бешено растущем городе. Он привел к чрезмерным вложениям, «накопительству метража», инфляции цен и не способствовал ни гибкости рынка, ни уплотнению заселения. Центральное правительство Великобритании в очередной раз оказалось скверным управляющим для столицы. Муниципальное жилье безвольно хромало в хвосте политических и рыночных факторов. Советы боро по-прежнему пытались справиться с доставшимися им от предшественников жилыми комплексами 1960–1970-х годов, многие из которых нужно было сносить или капитально ремонтировать. Большинство из них уже перешло в ведение жилищных ассоциаций – новых попечителей социального жилья в столице. Как было упомянуто, весь Темзмид перешел тресту Peabody, причем беднейшие квартиросъемщики по-прежнему получали пособия на съем от государства. Согласно исследованию 2013 года, треть получателей пособий – вероятно, беднейшая – снимала жилье у частных владельцев.

Почти век спустя концепция государственного «жилого комплекса» устарела настолько же, насколько прежде устарела идея частного «крупного землевладения». В 2016 году Ламбет объявил, что планирует построить 1000 новых муниципальных домов, но в очереди на тот момент стояли 21 000 человек: более 1850 семей были бездомными и еще 1300 жили в крайней стесненности. Трата государственных денег на жилье, пусть и пожизненное, всего для тысячи из них казалась довольно странной. Однако лобби государственного жилищного строительства, подстрекаемое застройщиками, убеждало государство не уплотнять существующий фонд, а строить новое и новое жилье. Подобные вложения только оттягивали ресурсы, которые могли бы быть направлены на обеспечение жильем тех, кто действительно бедствовал, – не тех, кто хотел бы получить дом подешевле («более доступную жилую единицу», выражаясь на профессиональном жаргоне), а тех, кто в самом деле нуждался в нормальном жилье. Как и в XIX веке, политические усилия, похоже, сосредоточивались на «достойных» бедняках. Именно в извращенной политике обеспечения жильем, а не в том, что домов строилось недостаточно, крылись корни жилищного «кризиса» Лондона.

Неизбежными последствиями для советов боро, желавших продолжать строительство жилья социального найма, было кросс-финансирование «доступных жилых единиц» за счет частичной продажи старых муниципальных владений в частный сектор. Так произошло с крупным землевладением Пипс в Луишеме и Хейгейтом в Саутуорке. Новый Хейгейт, названный «Элефант-парк» (Elephant Park) за близость к пабу «Слон и замок» (Elephant and Castle), был качественным с точки зрения архитектуры; его границы были бережно вписаны в сохранившиеся фрагменты викторианского Уолворта. Однако, когда оказалось, что по сниженным ценам продается только 25 % из 2700 новых квартир, а «социальным» квартиросъемщикам, определенным как «находящиеся в крайней нужде», досталось лишь 79 квартир, поднялся протест.

Если учесть, что 55 % жилья в Саутуорке было муниципальным, некоторый сдвиг в сторону джентрификации мог показаться разумным. Но это не умиротворило тех, кто наблюдал за разрушениями муниципальной недвижимости в тех частях города, которые долгое время считались «зарезервированными» за бедняками Лондона. Так как в Лондоне происходила интенсивная внутренняя миграция, этот спор было практически невозможно разрешить. Но нельзя было отрицать, что муниципальный совет Уолворта не один раз, а дважды на памяти живущих побудил население района к жарким спорам.

Там, где высотки 1960-х годов предлагалось ремонтировать, а не сносить, имелся риск экономии на качестве, а то и чего-нибудь похуже. В 2017 году в Северном Кенсингтоне вспыхнул пожар в башне Гренфелл-тауэр: от небольшого возгорания в кухне воспламенилась наружная облицовка здания, и оно превратилось в факел. Погибли 72 человека. Оказалось, что из-за плохого качества облицовки и ненадлежащей противопожарной защиты подобному риску подвергаются многие многоквартирные здания. Советы боро очевидным образом уже не были способны даже просто вести учет таких зданий, не говоря о том, чтобы их ремонтировать. Через пятьдесят лет после катастрофы «Ронан-Пойнта» Лондон так и не освоился с опасностями, присущими жизни в высотных домах.